Птица, летящая к небу

– А ты что вскочил? Иди, досыпай полчасика, тебе рано еще.

Значит, мне нормально вставать в половине седьмого, а Вове рано? Потому что Вова, как и папа, имеет право не поститься и не ходить в церковь на утреннюю службу вместо математики.

Я подсела к папе. Он обнял меня и продолжал читать новости в Интернете, то качая головой, то посмеиваясь.

– Можно я пойду в школу? – тихо спросила я, когда мама выбежала за чем-то в комнату.

– Ох… – Папа покрепче обнял меня и аккуратно отодвинул от себя. – Нельзя. Делай, как мама говорит. Наша мама всё знает.

Не получилось. Иногда получается, но сегодня папа почему-то за маму.

– Кристинка, давай, давай, быстро воду допей и пошли!

Я с сожалением посмотрела на большой кусок хлеба. Намазать бы его сейчас медом или просто так съесть. Но перед службой мама есть не разрешает, потому что стоять с полным животом и переваривать еду в храме не положено. Правда, у меня тогда от голода громко бурчит живот, и люди, стоящие рядом, оглядываются недовольно, но для мамы это не резон.

Сегодня служба показалась мне невероятно долгой и скучной. Бывает, я словно попадаю в какой-то другой мир, начинаю растворяться в церкви, перестаю чувствовать свои границы, пою вместе с прихожанами и хором, крещусь и кланяюсь, когда положено, слушаю и не слышу, что говорит священник. А сегодня никакого особого состояния не наступило.

Я видела, как неровно выросла борода у священника. Ведь, кажется, им нельзя стричь бороды? Или можно? Надо вечером прочитать, если Вова пустит меня к компьютеру. Если он не ходит на учебу, то сидит весь день и не пускает даже в «мое» время. Не из вредности и не от жадности – не может оторваться.

Женщина, стоявшая рядом со мной, всё время нервно залезала в свой карман, доставала телефон, клала обратно и оглядывалась, как будто искала или ждала кого-то. Мальчик лет девяти потихоньку играл в телефон, пока его очень взрослая мама, больше похожая на молодую бабушку, размашисто крестилась и шептала что-то. Девушка в накинутом на длинные волосы ярко-розовом платке так сильно надушилась, что ее духи перебивали все остальные запахи. Бабушка сзади меня подпевала тоненько и фальшиво, не попадая ни на одну ноту.

Я потихоньку стала отступать назад. Мама как будто почувствовала это спиной, обернулась, притянула меня за рукав.

– Стой спокойно! – строго прошептала она.

Я кивнула. Ладно. Немножко осталось потерпеть, несколько лет. Если я уйду из школы после девятого класса и пойду работать, то мама не сможет уже меня заставлять всё делать так, как она хочет.

Когда мы вышли из церкви, мама улыбнулась, погладила меня по спине.

– Хорошо!.. – сказала она, глядя в небо. – Жалко, что папа не ходит с нами. Так его не хватает. Так хочется, чтобы он чувствовал то же, что и мы. Правда? – Мама поправила мне платок. – Очень тебе идет. Зря ты так в школу не ходишь. Или вам не разрешают на уроках в платках сидеть? Мусульмане же вроде сидят.

– Им можно.

Я сразу вспомнила историю с одной девочкой из нашего класса, москвичкой Гузелькой, татаркой, которая однажды осенью пришла в класс в темно-синем хиджабе. Первый день все смеялись, фотографировали ее и с ней, учителя пробовали что-то говорить, но она наотрез отказалась его снимать. С тех пор так и ходит. Все уже привыкли, даже Сомов с Плужиным, устали шутить и приставать. Тем более что брат Гузельки учится в одиннадцатом классе и приходил как-то с ними разбираться вместе со своими друзьями. Я думаю, если бы Вова пришел к нам в школу и тоже поговорил бы с ними, меня бы оставили в покое.

– Ну, беги! То есть спокойно иди! – Мама помахала мне рукой. – Если будут спрашивать, почему пропустила урок, так и скажи: «В храме была!» И расскажи им, какой сегодня праздник!

Мама поспешила на подъезжающий к остановке автобус, а я побрела по дворам в школу. Я представила, что вот сейчас я приду, опоздав на второй урок. Сначала меня спросит охранник, почему я опоздала. Если мимо пройдет какой-нибудь учитель, завуч или сама директор, тоже спросят. И я им скажу, что проспала. А что они мне сделают? Если врать, рассказывать небылицы, все добиваются, чтобы ты сказала правду. А если сразу сказать: «Ушла с урока, потому что надоело», «Не сделала задание, потому что не захотела», «Опоздала, потому что выключила будильник и стала спать дальше» – что они сделают? Про храм и маму говорить бесполезно, это похоже на вранье. И прицепятся так, что мало не покажется. Будут добиваться правды, увещевать, что церковь – это хорошо, но школа важнее, спрашивать, а все-таки, на самом деле, почему я пришла так поздно и часто ли я хожу в церковь вместо уроков? Ну и так далее.

Потом я проковыляю на третий этаж, где у нас идет урок, постучу в дверь. Первой у нас была алгебра, а сейчас уже начался второй урок, геометрия, там же. Учительница математики, в общем незлая и невредная женщина, будет спрашивать меня, почему я прогуляла урок. Сомов и Плужин начнут шутить и кривляться. Нора Иванян станет шумно вздыхать и смотреть на меня огромными темными глазами с сочувствием и тревогой и искать в рюкзаке под партой шоколадную конфету, чтобы потом передать ее мне.

Я постояла около черного кованого забора школы. Всё, больше нет жизни в природе. Мерзлая земля, остатки пожухлой травы, почти черной, грязь, холод, темные тучи, моросит и дует ледяной ветер, сбивая с деревьев остатки листьев. В этом году так рано пришли холода. Я не люблю позднюю осень. Впереди долгая темная зима, долгий пост, гороховая или чечевичная каша, ночь, ночь… Раньше не было так темно, когда я проводила все вечера в театре, я не замечала темноты. А теперь я сижу дома и смотрю, как быстро темнеет, каждый день всё раньше и раньше, смотрю на дерево за окном, которое скоро спилят, оно мешает машинам проезжать на стройку, на него прикрепили особую бело-красную полосатую ленточку. Может, мне куда-нибудь уехать? В страну, где всегда тепло, солнце, долгие светлые дни, не бывает зимы, стылого ветра? А нет такой страны, где у всех что-то болит или не так в организме и люди не обращают внимания на чьи-то недостатки? Кто-то плохо слышит, кто-то очень плохо видит, кто-то не может сам ходить… И никто ни над кем не смеется.

Я потихоньку пошла прочь от школы. Мне показалось, что я увидела в окне третьего этажа смеющиеся лица наших мальчиков. Наверное, учительница вышла на минутку, и они поскакали по классу.

– Кулебяка, Кулебяка! Ты куда?

Да, точно. Это Сомов открыл окно, высунулся из него, свистел, а Плужин рядом орал изо всех сил.

Я отвернулась и чуть убыстрила шаг. Если ходить спокойно, то в этом ботинке совсем не устаешь, наоборот, несмотря на то что он такой тяжелый, ходить легче. Но если начинаешь бежать или очень долго стоишь, то заболевает спина.

Около нашей школы в небольшом палисаднике между двумя пятиэтажками работало двадцать или больше дворников в оранжевых жилетках, все из Средней Азии. Одни собирали в мешки пожухлые листья, другие – грязь: банки от пива и тоников, пустые пачки от сигарет, одноразовые маски. Кто-то курил, сидя на корточках, некоторые смотрели видео в телефоне, смеялись или звонили кому-то, наверное, своим женам и детям, оставшимся дома.

Пару лет назад Таисья пыталась вывести нас на «субботник», не в субботу, потому что никто в выходной не придет, а на своем уроке. Но некоторые девочки устроили истерику, что их заставляют заниматься рабским и грязным трудом, потому что Таисья не разрешала никому просто так гулять, а на самом деле устроила соревнование на оценку, кто соберет больше листьев. И потом, как я поняла, Таисье попало от директора, потому что она никому из победителей не поставила обещанных «экопятерок», а только ругала всех вместе за несознательность и крайний индивидуализм.

Папа недавно рассуждал о том, что сегодня невозможно не быть индивидуалистом, то есть эгоистом, потому что на этом строится вообще всё. Мама спорила, говорила, что у папы в жизни нет главного, то есть Бога, поэтому он чувствует себя потерянным и мыслит не в тех категориях. Я думаю, что прав папа и Бог тут ни при чем. Ведь нам всё время в школе говорят, что мы должны изо всех сил стараться попасть, расталкивая друг друга локтями, в какой-то таинственный «лифт», чтобы подняться со дна, где в основном все находятся, на верхние этажи, где светлее, теплее и другие права у людей. При чем тут тогда коллективизм и субботник?

Таисья сама любит говорить про этот лифт. И одновременно ругать нас, что мы ничего не хотим делать для школы, только для себя. Поэтому во дворе у нас убираются дворники и в классе тоже, даже дежурных отменили, потому что не всем детям родители разрешают заниматься грязной работой, с детства приучают их к тому, что эту работу должны делать другие люди, менее развитые или просто менее успешные.

У нас, кстати, есть несколько детей, чьи родители приехали из Средней Азии и задержались надолго и родили детей уже здесь. Учатся они чаще всего плохо или очень плохо, некоторые совсем не говорят по-русски, потому что их мамы не хотят учить русский язык. Но кто-то говорит так же, как мы. И всё равно они держатся особняком, Таисья называет их одним общим словом – «диаспора», так всегда и говорит: «Диаспоре скажите, чтобы не орали!» Причем в диаспоре у нее все иноземцы, хотя дети из Средней Азии и дети с Кавказа обычно между собой не дружат и даже враждуют, если приходится соприкасаться.

Вообще у нас постоянно идет война между всеми, и побеждают самые подлые и еще те, кому ничего не страшно. Они не боятся двоек, не боятся старших, не боятся даже своих родителей, потому что их родителей часто вызывают в школу, но ничего не меняется, война продолжается. Воюют, конечно, мальчики, но и девочки с ними не дружат.

До третьего класса моей лучшей подругой была Надя, Надира Аллаярова, которая приехала к своей маме, работавшей здесь уборщицей в новом высотном доме. До этого Надира жила с бабушкой в Таджикистане и маму почти не знала, забывала за то время, что не видела. Однажды после уроков мы с Надирой зашли к ней домой, потому что она хотела показать мне свою любимую куклу, которой она делала разные прически.

В комнате, куда мы вошли, стояли две широкие кровати и диван, в разных углах. На одной из кроватей спали в обнимку мужчина с женщиной. На диване сидел мужчина и ел что-то из кастрюли. Надя, не обращая на них внимания, подошла к третьей кровати, достала из-под нее обувную коробку и протянула мне большую рыжую куклу. «Вот! Это Кристина, тебя зовут!» Надя говорила неправильно, но я всё понимала. Она имела в виду, что куклу она назвала Кристиной, так же, как зовут меня. Она почему-то никак не могла научиться говорить по-русски, но зато очень хорошо рисовала и все уроки сидела и рисовала. На переменах она всегда молча стояла рядом со мной, ходила в столовую, улыбалась и угощала меня вкусным сладким печеньем, которое в руках крошилось и таяло в рту.

У меня осталась одна ее тетрадка, которую я случайно унесла домой, вся изрисованная – маленькие фигурки девушек с несколькими длинными косами, горы, лошадки или ослы (не поймешь), собаки, кошки, старик, сидящий на земле.

Потом Надя и ее мама уехали, потому что мама снова забеременела. Я слышала, как мама пересказывала папе то, что ей рассказали другие мамы. Моя мама возмущалась и немного жалела Надю, а маму ее ругала, папа же только посмеивался.

У меня перед глазами до сих пор стоит эта комната. Я лишь теперь поняла, что Надя с мамой жили там вместе с какими-то чужими людьми, все они снимали свой «угол». Не квартиру и не комнату, а угол, чтобы в нем спать, есть, делать уроки, играть.

У нас с Вовой одна комната, «детская», а родители спят в гостиной, где мы с Вовой тоже проводим много времени, но мы же все близкие родственники. Хотя я бы предпочла иметь крохотную комнатку, но свою. Главное, чтобы в ней было хоть маленькое окошко и компьютер, мой собственный, – окно в мир. В тот мир, где живут все мои сверстники и многие взрослые. Мама просто не понимает, что иногда я выгляжу как белая ворона, потому что я не понимаю, о чем говорят мои одноклассники, какие фильмы обсуждают, какие шутки повторяют. Может быть, это плохие фильмы и глупые шутки, но я могла бы сама это понять.

Таисья недавно рассказывала нам об Индии, как там дети стремятся получить высшее образование, которое дает им всё – востребованную профессию, хорошую зарплату, место в обществе. Поступить в их университеты и высшие школы невероятно сложно, а еще сложнее в них учиться и окончить с высокими баллами, студенты сдают около сорока экзаменов каждый семестр. Но зато после окончания они могут найти хорошую работу. И потом она плавно перешла с индийских школьников и студентов на нас, стала говорить о том, что мы вошли, сами того не заметив, в возраст, когда главным становится отрицание родителей.

Пока Таисья нам об этом не рассказала, я как-то не задумывалась над тем, почему мне с недавних пор многое из того, что говорят родители, особенно мама, стало казаться неправильным. Мне всё время хочется сказать маме «нет». Папе – в меньшей степени, но, во-первых, папа не заставляет меня ходить в церковь и поститься, а во-вторых, папа в общем имеет меньше веса в нашей семье. И я не знаю, как он на самом деле ко мне относится. Надеюсь, что любит.

Мама, наверное, тоже любит, но она любит вовсе не меня, а какую-то девочку, которую она представляет и пытается сделать меня похожей на нее. Может быть, ей кажется, что эта девочка есть во мне? И она с ней разговаривает, а я слушаю эти разговоры и удивляюсь. Говорю маме «да» или «нет», нисколько не веря в то, что говорю. Киваю, делаю вид, что согласна. А как иначе? Мама будет добиваться согласия любой ценой. Лучше согласиться сразу.

Таисья говорит, что взросление начинается с того, что человек сбрасывает родительскую опеку, как змея сбрасывает свою старую шкурку, и живет по-своему. Не знаю, верить ли Таисье, которая часто говорит что-то, что очень резко отличается от слов моих родителей. И зачем тогда родители меня воспитывали почти пятнадцать лет, если я всё равно всё сброшу и пойду дальше растить свою собственную шкуру, какую-то другую? И почему так получается, что под этой шкуркой – я совсем иная, не та, которую хотели бы видеть мама с папой?

У нашего дома я встретила соседку Людмилу, которая всегда подходит к маме, если видит ее, и начинает разговоры о том, что скоро наш дом сломают, а нас переселят к черту на кулички из нашего старого района, из которого ночью можно за десять минут на машине доехать до Кремля. Мне кажется, что у самой Людмилы машины нет, и вообще непонятно, зачем кому-то ехать ночью до Кремля, но это ее волнует больше всего.

Она рассказывает маме, что людей из соседней пятиэтажки поселили так далеко, что им теперь ехать на работу два с половиной часа. А кого-то поселили в новый сорокаэтажный дом, который построили на краю шоссе в нашем районе, но там квартиры похожи на пеналы. Наверное, Людмила представляет себе какие-то другие предметы, потому что у меня пенал с первого класса – мягкий и желтый кошелек с молнией, овальный, в который можно впихнуть много ручек, карандашей, ластиков, шпаргалок, а также циркуль, конфету, зеркальце и даже телефон.

– Передай маме, что уже есть схема расселения нашего микрорайона! – крикнула мне соседка вслед и поправила зеленую шляпку, похожую на цветочный горшочек, которая съехала у нее на одно ухо. – Я пишу прокурору, но мне пока не отвечают. Что же это такое! Из такого шикарного района нас куда вышлют?

Я побыстрее пошла к нашему подъезду, потому что никогда не знаю, как разговаривать с такими взрослыми. Мне не жалко будет, если нас куда-то насильно выселят. Мне не нравятся огромные черные дома, которые теперь нависают над нашим домом. И мне нельзя больше ходить в мой театр, очень долго еще или всегда. И я ненавижу свою школу, Сомова и Плужина и всех остальных, кто смеется вместе с ними или молча отворачивается.

Сбоку у лестницы, на кусочке земли, где иногда летом высаживают цветы, а сейчас были пожухлые остатки травы, я заметила какой-то темный предмет. Я присмотрелась. Ничего себе… Это был чей-то телефон. Я осторожно взяла его. Кто-то обронил настоящий смартфон. Я дотронулась до него, он сразу включился. На заставке была бегущая белая лошадь с развивающейся гривой. Моя мечта – не лошадь, конечно, а смартфон. Вот, пожалуйста, сам в руки пришел. Я оглянулась. Никого рядом, кто мог бы его потерять, не было. Поколебавшись несколько секунд, я положила телефон в карман и вошла в подъезд.

Глава третья

У нашей двери стояла какая-то женщина и задумчиво перелистывала пальцем что-то в своем телефоне. Я в нерешительности остановилась между вторым и третьим этажом. Странная какая женщина… В короткой юбке, совсем не по сезону, плотных светло-серых колготках с рисунком сбоку, коротенькой искусственной шубке, синей, с яркими красными мазками, и ярко-розовом берете с черным помпоном. Рядом была огромная клетчатая сумка, в которой люди обычно приносят что-то продавать на рынок. И еще небольшой чемодан с двумя наклейками: «Стой!» и улыбающейся мордой крокодила.

Я осторожно сделала два шага назад по лестнице, нащупывая ногой ступеньку. Заметив меня, она улыбнулась:

– Приве-е-ет! Ну вот! А то ж я думаю – и что мне никто даже дверь не откроет?

– А вы к нам?

– Кристинка! Да ты что! Я ж тетя Ира! Ты что, не помнишь меня? Я сразу тебя узнала! Сашка фотки присылал с Нового года!

Я смутно помнила папину сестру, когда я видела ее в последний раз, мне было не больше семи лет. Она всегда носила шорты и майку с тонкими лямками или ярко-желтое платье, очень короткое и красивое, с большими оранжевыми и красными цветами. Всё, я больше ничего не помню. Лица не помню. Еще помню, как ее поймали с сигаретой и отругали. Из чего я делаю вывод, что ей тогда было не так много лет, и она гораздо моложе моего папы, то есть своего брата. Папины родители не курят, и, когда мы к ним ездили, он тоже прятался от них с сигаретой. А мама над ним смеялась и грозилась сдать его. Почему-то мы больше к ним не ездим. Иногда папа разговаривает с бабушкой по телефону, передает всем нам привет, а мама только вздыхает: «Им тоже!» – и отворачивается.

– Ну, вспомнила тетю?

Я неуверенно кивнула.

– Открывай! – весело продолжила тетя Ира. – У тебя же есть ключ? А то что-то Сашка не отвечает. Вы же знали, что я приеду?

Я не стала ничего говорить, открыла дверь, думая, что будет, если окажется, что эта женщина никакая не папина сестра, а воровка.

Она оставила в прихожей сумку и сразу прошла в комнату, не снимая ботинок и затащив чемодан на колесиках.

– Да… Не развернешься… А это что, кошка у вас? Или кот? Обожаю котов. Кыс-кыс, иди сюда!..

Я не знала, как ей сказать, чтобы она сняла обувь, потому что сегодня как раз моя очередь мыть пол. Когда выяснилось, что у меня одна нога выросла заметно длиннее другой, мама сначала объявила, что наш график мытья пола отменяется, и теперь всегда его будет мыть она одна, потому что папы и Вовы в этом графике нет. Но через некоторое время всё само собой вернулось. Мама как-то раз оглянулась, нахмурилась, сказала: «А ты не собираешься пол мыть, что ли?» И я подумала, что лучше ей не напоминать ее же собственные слова. Потому что она или забыла, или поменяла мнение, так у взрослых бывает. И лучше не бодаться.

– Ммм… да-а-а-а… – Тетя Ира, если это, конечно, была она, походила еще по большой комнате и заглянула в нашу с Вовой. – А здесь кто живет? Ты? И… Коля, то есть… Вова? Вовка… маленький смешной такой был… бутуз…

Я насторожилась еще больше. Она забыла, как зовут ее племянника? И Вова растолстел совсем недавно… Что мне делать? Звонить маме или папе?

– А кухня где у вас? Здесь, в закуточке? Московская кухня, ясно… Как вы тут помещаетесь? – Она прошла на кухню, налила себе воды из чайника в мою чашку. – Фу, какая у вас вода… Еще хуже, чем у нас. Вы из-под крана пьете?

– Нет, из фильтра.

– Ладно, придется привыкать. Куда вещи можно положить? Где у вас деньги лежат? Мне кое-что надо спрятать. – Тетя Ира подмигнула мне и засмеялась.

Всё, я поняла, что пропала. И я, и наша квартира, и родительские сбережения – ведь они где-то есть, спрятанные, перепрятанные… Мама часто говорит: «Пропадут все наши сбережения, давай положим на счет!» А папа отнекивается, объясняет, что и так и так пропадут, если будет кризис. А у нас в стране кризисы постоянно, раз в десять лет обязательно.

– Кристинка, что ты как неживая? Ты же меня помнишь? Я тетя Ира, со Ставрополя, ну, что ты?

Я кивнула, думая, что надо написать маме сообщение, но она сразу перезвонит и начнет ругать меня за то, что я пустила незнакомую женщину в дом. А если это окажется все-таки настоящая тетя Ира, отругает за то, что я ее подозреваю.

– Я буду теперь работать в Москве! Когда работу найду… А пока поживу у вас. – Она быстро открыла чемодан, достала из сумки стопку одежды и положила всё в шкаф, сдвинув всё на одной полке. Интересно, что скажет мама… – Ну что, рассказывай, как живешь? Ты почему не в школе? Ух, какой у тебя ботинок… Ничего себе…

Я как раз сняла ботинки, чтобы помыть их и надеть снова.

– Что у тебя с ногой?

Я промолчала. Почему каждый считает, что может спрашивать меня об этом? Я же не спрашиваю, что у нее с волосами, почему они такие жидкие, что просвечивается голова сквозь темные и светлые крашеные прядки. Или с ушами, почему они такие некрасивые, похожи на пельмени, которые лепит Вова, когда мама, слепив сотый пельмень, в сердцах кричит: «Вовка! Давай! Мать уже падает! Иди на помощь!»

– Ну что, я сейчас приму ванну… М-м-м, как я мечтала вот так приехать в Москву и сразу лечь в ванну. А потом – в зоопарк! Я хочу покормить жирафа, сфоткаешь меня? Кристинка, ну, что ты как немая… Подожди… – Тетя Ира подошла ко мне и попыталась взять меня за подбородок.

Я уловила запах сладких духов, сигарет и какой-то еды.

– А у тебя всё хорошо? Ты в школе учишься?

– Учусь. – Я отступила от нее подальше.

– Ладно! – Тетя Ира быстро скинула свитер, брюки, осталась в черном белье. – Я в ванную! Поставь пока чайник! Я там варенье привезла, впихнули в последний момент. Доставай из сумки! Не разбей! Да, там же всем подарки! Тебе – деревянная ложка, настоящая, папка сам делал, стругал! Для внучки для своей… Говорит, забыли совсем стариков… И еще там закрутки… кабачки… для всех… Кота как зовут?

– Моня…

Я немного успокоилась, потому что вряд ли бы воровка стала так себя вести. Подарки всем… А может, это для отвода глаз? Чтобы отвлечь меня? Воры часто отвлекают… А что у нас особенно воровать? Но она спрашивала, где у нас лежат деньги… Я, конечно, не скажу, а она никогда не догадается. Да и что у нас воровать?

Место для тайника мы выбирали всей семьей, спорили целую неделю. Не знаю точно, сколько там лежит денег, но знаю, что не хватает на новую машину. Папа хочет купить подержанный внедорожник, не очень старый и самой лучшей марки, поэтому денег надо накопить довольно много.

Каких только мест мы не придумывали! Оказывается, ни в бельевом шкафу, ни в банке из-под крупы, ни в бачке туалета хранить деньги нельзя. Все воры как раз сразу туда и лезут, потому что люди прячут там всё ценное.

Вова предложил своего старого робота, игрушку, которую я больше всего боялась в детстве. Робот ходил по нашей комнате, почему-то всегда в мою сторону, и был тогда ростом с меня.

Мама хотела положить деньги в небольшой целлофановый пакет и закопать его в землю в цветочном горшке.

Мне же казалось, что самое безопасное место – в кладовке, потому что там столько вещей, что невозможно найти свои сапоги, когда наступает зима. В прошлом году мороз пришел неожиданно, ударил однажды ночью, и мама утром полезла в кладовку и нашла два своих разных сапога, сначала смеялась, потом сердилась, потом даже плакала, потому что уже смеялись мы. Пары сапогам нашлись, правда только вечером.

Но папа отмёл все предложения и повесил наши сбережения на балкон, на веревку, внутрь своих старых темно-синих треников. Ни одному вору не придет в голову, что всё свое самое дорогое человек вывесит на улицу, так считает папа. Мне-то кажется, что ни одному вору просто не придет в голову лезть в нашу квартиру со старыми окнами, облезлой дверью, на которой маленький Вова когда-то написал ручкой «Вова». Но мама говорит, что и не в такие квартиры лазают и находят там несметные сокровища, которые люди копят всю жизнь, чтобы однажды купить хорошую машину и где-то далеко большой дом и уехать из пыльной и грязной Москвы, где никто никому не нужен.

– Ой… – Тетя Ира, совершенно голая, вышла из ванной. – А что, у вас нет ванны? Ничего себе москвичи… А я-то думала…

Папа выбросил ванну несколько лет назад, чтобы влезла стиральная машинка, и поставил душевую кабину. Я хотела сказать об этом тете Ире, но загляделась на ее цветную татуировку на бедре. Она заметила мой взгляд.

– Красивучая, скажи? – Тетя Ира расставила руки в стороны и покрутилась, пританцовывая, сильно качая бедрами, как негритянка. – Я сделала временную, а она почему-то не смывается. Уже год хожу. Краски такие, японские. Хочешь, тебе сделаем? У меня есть с собой. Я думала, может, в салон устроюсь. Будет у меня такая эксклюзивная услуга… с сюрпризом! Думаешь, что татушка временная, а она не смывается! Я тебе ногти шикарные сделаю, сейчас помоюсь, чаю попьем и приступим. А потом сразу в зоопарк. Можешь пока мой лифчик примерить! У тебя такого нет! – Она опять засмеялась и, послав себе воздушный поцелуй в зеркало, вернулась в ванную.