Золотая птичка

А я в школу продолжала ходить. Отметки хорошие были: особенно арифметика нравилась. Писали на газетах, обоях. Домой ничего не задавали, всё успевали делать на уроках, да и когда нам дома с уроками-то сидеть! Родители с нами тоже особо не нянькались, оно и понятно – время такое настало. Мы понимали, что надо быть ответственнее, послушными быть… взрослеть. Меня это больше коснулось – я же старшая была. Все заботы по хозяйству: огород, скотина, дом, – всё с мамой нам на плечи легло. Ох, и тяжко было…

В конце лета сорок первого года к нам первые эвакуированные приехали. С Украины приехала девушка молодая с грудным ребенком. У неё мужа в Киеве бомбой убило. Звали девушку, по-моему, Олеся. Рослая такая была, дородная, руки сильные и загорелые; одежда красивая, с вышивкой. С вокзала она шла, держа в одной руке дитё своё, в другой – чемодан большущий, зеленый из фанеры. А ребеночек-то махонький совсем был, болел всё время. Поселили Олесю в нежилом доме на два окна, где жена высланного кулака дожила свои дни да перед войной и преставилась. Олеся забор сама наладила, стекла поменяла – хозяйственная, рукастая была. А наши девки-то её не сразу приняли, присматривались. А может быть и ревность, какая была? Только вот зимой-то прильнули все к ей, поддержку всяческую оказывать стали. Вишь в чем дело, Олеся ребеночка-то схоронила, говорят, что сама и на погост снесла, и гроб-то сама сделала. Другие говаривали: в чемодане хоронила, сама я не видела. Долго она ходила почерневшая от горя, вся высохла, согнулась, – одни глаза да нос на лице-то; одежда повисла, как на вешалке. Девка, надо сказать, с горем справилась, в этом и работа помогла: устроилась санитаркой в наш госпиталь: крови не боялась и всё время там проводила. Потом вроде повеселела, разговорчивей стала, румянец появился. Да, натерпелась девка, что уж говорить.

В сорок втором к нам определили беженцев с Москвы. Была такая Нана Степановна с сыном Рафкой. Сын года на два меня постарше. Нана, как мне показалось, была невысока росточком, кругленькая такая, в руках несла две здоровенные корзины, которые её сын всё порывался выхватить – помочь хотел. Женщина устроилась в столовую поваром, кормила солдат и рабочих артели. У нас ведь в Камбарке солдаты жили с военстроя, наверное, они-то и строили хранилища, где позднее хранилось химоружие. А в нашей улице жили солдаты-эстонцы, эти шили полушубки для армии…

Максим, держи тарелки – протирай, я буду накладывать, а ты носи на стол, там расставляй покрасивее. Что говоришь, дальше рассказывать? А, интересно тебе!

Что ещё рассказать? Артели у нас были в Камбарке. Артель «Горн», артель «Красный Уралец», про литейно-механический завод я уже говорила. Тогда-то мне и невдомек было, что всю жизнь отдам «литейке», да. А я пришла в литейку в 1944 году. Работала формовщицей. Делала формы для разных деталей, в которые затем заливали металл. И все работали для фронта, для победы. Хотя, как далеко было до этого дня. Сколько горя и несчастий принесла война в каждый дом.

На фронт-то сначала молодых забирали, потом с артелей стали работников забирать. Бабы на их место пошли. А летом сорок второго дошла очередь и до тяти нашего. Ходили мы его провожать, как и всех камбаряков, только плакали больше, а он нас успокаивал, будто на денек куда едет. Маме велел лошадь продавать, корову ни в коем случае не трогать. Меня по голове погладил, сказал, чтоб за младшими смотрела, матери помощницей была. Запрыгнул в товарный вагон, двери задвинули, – мы и помахать ему вроде, а он не видит.

Обратно шли с вокзала, молча. Малые за нами плелись. А слезы из глаз ручьем бежали. А я как бы взрослее становилась с каждым шагом – ответственность ещё большую почувствовала. Теперь-то уж вовсе заботы всем весом лягут на нас с мамой. Подходили к дому, слышала, как дядя Савва играет на гармошке какую-то грустную песню. Ворота за собой закрыли, посмотрели с мамой друг на друга и заревели навзрыд.

Лошадь продали, как и велел тятя. Нам за неё сколько-то деньгами дали и сена привезли для коровы. А жизнь-то пошла тяжелехонька.

Выживали, как могли. Подоим утром корову. Молоко в бидоны налью, иду продавать. В базарный день иду на базар, в другой к солдатам или в столовую. Солдаты у церкви жили в бараке или хранилище, каком, не знаю, как сказать. Их старшина выносил котелки, в них молоко переливали. Деньги заберу и в школу скорей, на уроки. Мама хотя и работала, но денег на семью всё равно не хватало. Приходилось что-то придумывать, как-то выживать.

А вот ещё. У солдатского барака на крыльце всё два военных стояли: один худой, длинный, как оглобля, и лопоухий; другой с большими влажными глазами, как у нашей коровы Марты, и такой же добрый. Длинный всё надо мной подтрунивал: «Вот кончится война, Зойка – я свататься приеду!» А я ему и говорю: «Приходи, у тебя уши-то вон какие! Тяте удобно будет за такие-то уши тебя по всей улице таскать!» Похожий на Марту давился дымом самокрутки от смеха, а длинный ворчал чего-то добродушно. Но без обиды мы шутили, по-доброму. Правда, они мне старыми такими казались: лица морщинистые, кашляли всё время.

В столовую бегала с молоком. Частенько я там бывала. Столовая – длинное здание, в один этаж, два входа. Я через главный вход вбегала и, тут же у ближайшего стола, продавала молоко или солдатам или рабочим артели. Все друг друга знаем – поселок-то маленький, считай, что деревня. Вроде обратно уже бежать, а тут с кухни Нана Степановна меня кличет: зайди-ко, Зоя. Нальет мне в бидон супу по самую крышку – я кричу спасибо, уже убегая домой; только меня и видели. Со столовой прибегаю, меня уже младшие ждут. Мама к ночи приходила – на двух работах трудилась.

Карточки тогда были, давали хлеб овсяный или ржаной. Ржаной хлеб был черный-черный. Я такого не до войны, не после войны не видела. Что в него добавляли, не знаю. На день 200граммов хлеба. Иногда сахар давали. Нам ещё моя бабушка Александра помогала. Она жила в доме с большим огородом у речки Камбарка. Была знатная огородница. Выращивала много капусты, огурцов, вот этим нас и поддерживала. А мама встанет пораньше, часа в три ночи, тесто замесит, когда муки удавалась купить – шанег с картошкой да пирогов с капустой испечет. Нам сколько-то оставит, а остальное тоже на продажу. И ведь кто чем торговал, менял, выменивал. О! выживали, как могли. У нас-то ещё корова-кормилица была, слава богу, да огородик. Но бывало, что и поесть нечего было. Особенно зимой тяжело было.

Зимой и одеть-то толком нечего было. Что оставалось довоенного, то и донашивали. Малые из избы, бывало и носу на улицу не показывали. Сидели на печи в рубашонках одних. Мне домоседничать не приходилось и рассчитывать, отчего и одежа маломальская была: шубейка линялая, шаль бабушкина, платьишко, перешитое из маминого платья, валенки подшитые. Прибегу из школы, коромысло с ведрами на плечи и на пруд, к проруби. Воды надо было принести для домашних нужд, для коровы, ребятишек накормить. Дров для печки принести.

И на самом деле копили зимой картофельные очистки. Мама их собирала, хранила, а по весне сажали их. Верь – не верь, а настоящая картошка родилась.

От тяти ни единой весточки, полгода уже прошло. Ночами мы, ребятишки, плакали: тятю надо было. И слышала я, как мама за стенкой ночью тихонько плакала и даже, по-моему, молилась. Мы о тяте позже узнали…»

________

На этом месте, я подсаживаю тебя, товарищ Читатель, на подножку поезда, и мы уносимся в сторону Москвы, к самому фронту. Итак, юго-западнее Москвы, зима сорок третьего.

С высоты полета артиллерийского снаряда земля казалась белым зверем, упавшим на бок, с вывернутым черно-коричневым чревом. Всё кругом испещрено воронками взрывов, изрыто траншеями, окопами; искореженные железные глыбы танков, заправщиков, даже телеги… точнее щепки от них. Эта земля, некогда знавшая пушечные ядра французов, вновь изнывала от снарядов артиллерии. Легкие танки Т-60 укрылись за перелеском; пехота растеклась по траншеям и блиндажам. Все в ожидании слова «атака». Время на часах командира 05:10, утро. Артподготовку ведут уже сорок минут.

В задубевшей траншее с усиленным бруствером сидят бок о бок два бойца Красной Армии. Один из них отец Зои, крепкий мужчина под сорок лет от роду, в грубой шинели, пропитанной застарелым потом и пороховыми газами. Он разговаривает со своим вновь прибывшим однополчанином – шинель новая, каска блестит зеленым, но винтовка, видно, стреляна. Оба уже повоевали; больше – меньше, какая к черту разница!

– Ого, бабахнуло! Крепко нашенские взялись за этих…, – потирая замерзшие руки, заговорил Алексей, отец Зои.

– Щас наш выход, чую–скоро, – ответил хриплым голосом солдат в блестящей каске. – Лишь бы «мазута» не подвела, – с танками-то мы поболее добрых дел сделаем!

– Ты откуда сам-то будешь? – крикнул Алексей под грохот орудий и угрожающий свист снарядов.

– Из Сарапула, знаешь… Ижевск рядом.

– Как не знать-то! Земляки получаемся, я с Камбарки… Алексей.

– Меня Петром кличут. Мир-то он во – с кулак размером. Бойцы крепко побратались. Тут мимо них, во весь рост уверенно прошагал командир роты, в которой теперь служили оба земляка. Алексей посмотрел ему вслед:

– Скоро выходим. Вишь, Назарыч, в блиндаж направился.

– А мне вот не по душе движение у фрицев по левому флангу… не видно ни черта. Кажись, танки? – Петр мельком глянул еще раз и опять присел на корточки. – Алексей, дай сухого табачку, а то я вымочил свой-то. Ага, благодарствую.

– У тебя кто в Сарапуле?

– Жена, дочка Лара, малая ещё, – согнувшись, прикурил Петр.

– А у меня, окромя жены, четверо их. Старшая Зойка–помощница… тринадцать годков уж вот-вот, – Алексей начал наспех заворачивать цигарку, чтоб отвлечься от мыслей, а после добавил: – А мы тут с тобой Гитлеру жару даем!

С дальних рубежей подтягивались силы пехоты. По всему было понятно, что, сразу после артподготовки, двинемся в бой. Алексей всматривался в лица бойцов, некоторых спрашивал, откуда прибыли.

– Ты смотри, земляк, со всей России ведь: татары, башкиры-соседи наши; и грузины есть, якуты, эти вон двое, вишь, здоровые такие – с Дона.

Петр задумчиво курил в рукав шинели.

– Смотри, Алексей, что я думаю. Фашизм… он ведь что хочет сделать, всех разобщить, поссорить нас друг с другом. Хочет, шельма такая, на всём нашем добром и светлом крест свой поставить поганый. А мы все взяли дружно, да объединились против этой холеры серой. И пойдем щас всё далече и далече, и раздавим эту гадину, помяни моё слово.

– Жалко сразу не вышло…

– Это ты правильно говоришь – не сразу. А кто их ждал-то? А? Вблизи-то видел ты их? Юнцы всё почти, а злющие, что собаки бешеные. Потому что им… эти… Геббельсы башки-то заморочили. Нацисты они все! Нас вон сколько, все разные, присмотрись, поговори – все как один. Нет, тут «нациями» они всех с толку сбивают. Землицы они нашей захотели, территория нужна, во!

Бойцы говорили о доме, детях, планах на будущее; выкурили ещё по цигарке.

Из блиндажа показалось командование. Танки уже выползли из-за перелеска; «шестидесятки» резво заняли ширину фронта. Командир роты вскочил на бруствер и, махнув рукой, крикнул: «в атаку!»

Траншеи забурлили и из них хлынула пехота Красной Армии. В это же время со стороны противника заработал миномет. Алексей схватился за верхний край бруствера, и тут же прогремел взрыв – в воздух поднялся снежно-земляной фонтан; кто-то закричал. Алексея отбросило назад, чем-то кривым и раскаленным полоснуло по руке, как будто собака укусила. Отдернул руку – горячо. Хотел пальцы сжать в кулак – нет кисти. Ослаб как-то, точно пьяный стал. Кричал голос чей-то «санитара сюда!» – это был Петр. Алексей пережал ранение здоровой рукой. Петру надо было выдвигаться, он передал ослабевшего товарища в руки медика, и хотел было выпрыгнуть из траншеи, но его остановил на секунду голос земляка:

– Как тебя найти?

– Докукин Петр… Сарапул… пиши…

Петр бежал по взрытому полю и его поглощал белый дым снарядов, преющей земли и самой войны.

А боец Климовских Алексей видел как во сне руки…волокут на плащ-палатке… сапожки маленькие…бинты…борт грузовика. Открыл глаза спустя неделю в подмосковном госпитале. Просил пожилую медсестру написать домой письмо.

__________

«Вот ты сидишь, Максим, в своем компьютере, кому хочешь – написал. А я так же вот сидела перед окном, только в окно смотрела и ждала почтальоншу.

Рябина у бабушки в палисаднике

У нас в палисаднике рябина росла, которую тятя садил еще до моего рождения. А тут я гляжу: ветка одна на ней не оживает, а на дворе уже начало апреля. Ну, засохла ветка. За рябину-то заглядываю, вижу, почтальон идет, женщина всю жизнь на почте она. Мы с мамой не знаем, что и думать, как-то тревожно на душе. Мама во двор кинулась в чем была, только шалюшкой накрылась. А у меня ноги не идут, сижу, словно приросла к табуретке. Мне в окошко-то видно почтальона: глаза у ней улыбаются. Думаю, если похоронка, не дай бог, – глаза-то не улыбались бы. Мама схватила треугольник письма и в избу. Дает его мне: на, мол, читай скорей. У меня у самой ручонки трясутся. Развернула, прочитала. Мама, говорю, тут медсестра пишет, что у тяти легкое ранение, и он скоро домой приедет! Уф, как от сердца отлегло. Самое главное – жив! Нам и не надо более ничего.

Холодно и сыро на улицах было. Апрель. Я со школы шла. Смотрю: впереди меня силуэт, знакомый и не знакомый, далеко видать. Ты же знаешь, Максим, улица Свободы-то прямехонька – квартала три видно. Силуэт, говорю, вижу, шинель – ну солдат. К дому к нашему поворачивает! Я туда что было сил пустилась. В избу-то забегаю – тятя стоит спиной ко мне, мама перед ним, руку его в бинтах к себе прижимает, а кисти нет, бинты грязные. Тятя щетиной зарос, пахнет паровозом. Младшие-то по стенкам прилипли, боятся. Тут уж я закричала: «Тятя мо-ой!» – сзади обняла и реву стою, трясет меня мелко-мелко. Братья, сестры подскочили и давай голосить. Тятя улыбается стоит: «Я вам там московских сладостей привез. Дайте вещмешок». Какие там сладости! Я носом в шинель уткнулась – надышаться не могу, а она чем только не пахла, а мне всё едино – тятей пахнет.

Тятя первое время был молчалив, о чем-то думал. Обратно на фронт его тянуло «не поквитался», говорил он. Товарищей много там потерял. Фашистов ненавидел – страшное дело!

К маю месяцу наловчился он с одной рукой в лодке на пруд выходить и сеткой рыбу доставать. Мы все видели, как он страдает, а он и слова не говорил о том, что ему трудно или где-то болит. За коровой ходил: встречал больше, утром я или мама гоняли. Потом тятя устроился в «литейку» на кран-балку: тягал раскаленные заготовки. На заводе ему, как фронтовику выдали детские вещи и отрез ткани. Нас приодел, а из материи мама сшила мне зимнюю жакетку. Такая теплая была… Казалось, наряднее меня во всей улице не было. Хоть и война, а всё равно хотелось обновок или досыта поесть.

В самые жаркие дни я хватала коромысло, два ведра и бегала на ключ, там, где сейчас больница, верст семь, наверное. Воды наберу и прямиком на базар или к заводу. Людям пить хочется. По копейке за кружку, мигом два ведра пустые. Деньги маме несу.

А однажды на чердак взобралась. Нашла там меж пыли и хлама веревку пеньковую. Закинула на плечо и вниз, чуть не упала второпях. Сменяла на пять фунтов ржаной муки.

Тятя рыбы принесет, – мама парочку отложит, а остальную переложит крапивой да листьями подсолнуха – я на базар несу. Знаю уже кто купить, кто обменять готов. Муку, крупу домой несу. И в школу ходить не забывала.

От школы послали нас на неделю в помощь колхозу, который находился в деревне Пестерево. Везли на телеге. Сентябрь, скользко. Лошадь по грязи чавкает идет. Телега утопает в грязи, клонится, чуть колесо не вывернуло. Девчонок в одном доме поселили, парней в другом, на соседней улице. Мы дергали лен, вязали снопы с утра до вечера. Руки все изрежем, кожа трескается. Работали до изнеможения. Председатель колхоза – здоровый мужик был, высокий, крепкий. Видит, что мы изробились все – домой съездит, привезет нам поесть. Нас, конечно, и в столовой кормили, но от председателя вроде как премия. С работы притащимся в тот дом, на солому попадаем вповалку и ревмя–ревем. Очень хотелось домой к маме, к тяте.

Как бы ни было трудно, но классом ходили в госпиталь, показывали концерт: пели, танцевали, стихи рассказывали. Всё солдатам повеселее, не так больно, а может, и выздоравливали быстрее. Да и нам хоть немного веселья.

Частенько собирались с ребятишками в большом соседском доме. Внутри печь тоже большая. Заберемся всем табором на печку и рассказываем, друг другу истории, сказки, мечтаем кто–кем станет. Допоздна иной раз засиживались. На следующий день ходишь, и глаза слипаются.

Такое было, что и совсем без продуктов оставались. Мама делала заваруху: муку зальет кипятком и по тарелкам, редко в тарелку масла постного или молока немного добавит. А когда в котелке картошку отварит, на стол вывалит – вот и вся еда. На полях после уборочной собирали турнепс, кое-где картошку найдешь. Летом ягоды, грибы, луговой чеснок. В вересушки бегали–большой вересковый лес был, – там ягоды собирали.

В середине войны привозили американскую помощь. Одежда, обувь. Всё новое, красивое. Тогда на вокзале весь поселок собрался. Кричали сопровождающим солдатам спасибо. Начальники какие-то организовали раздачу вещей прямо на перроне. Чтоб толкучки не было.

Много чего пережили. Всё не расскажешь и всё не упомнишь.

В мае месяце мама собиралась корову на пастбище вести. Да как услышит по радио, что война закончилась, так и выскочила на улицу. Бежит, руками машет, кричит: «Люди война кончилась, радио включайте!» Улица наполнилась смехом, слезами, обнимаются все: бабы, старики, дети. Самим не верится, ведь столько лет…

Ходили фронтовиков встречать. Ой, сколько искалеченных, израненных. Из нашей улицы ни один молодой не вернулся…

Начали привыкать к мирной жизни. Ещё лет десять восстанавливались после такого.

Глянь-ка, Максим, гости идут, что ли? Иди скорей ворота открывай… собаку-то закрой… Проходите, проходите…

Завод сломанных судеб

Мы не в силах изменить прошлого,

Но стремиться к лучшему будущему

– наша задача.

Две тысячи тридцать четвертый год. Крохотный Городок боязливо притулился где-то в Предуралье. Кто мог, тот давно уехал оттуда, чем дальше, тем лучше. Другие искали возможности заработать на Заводе по переработке опасных отходов, – деньги им доставались ценой собственного здоровья.

Иссиня-серое небо плыло над Городком, перекатывая тяжелые облака и стремясь скорее убыть подальше от этого пропитанного ядами места. Темный безрыбный водоем разделял Городок на две равные части; малахитовые волны лениво омывали основание бетонной плотины, тщетно стараясь отмыть химический налет с серо-зеленых плит.

Плотина была построена еще в восемнадцатом веке, в одно время с заводом Демидовых, известных в России и Европе уральских заводчиков. Правда, и в то время крепостные, работая на Демидовых, умирали на ходу, тягая железную руду и жарясь перед плавильными печами. Что изменилось за двести лет?!

Судьбы всех жителей Городка так или иначе похожи и связаны, потому как жизни каждого коснулся Завод, ставший градообразующим и градоубивающим предприятием. Достаточно будет посмотреть на жизнь одной семьи, чтобы понять и оценить весь масштаб надвигающейся трагедии.

Николай Степанович – высокий иссохший мужчина, казался стариком в свои шестьдесят лет. На его морщинистом лице близко посаженные блекло-серые глаза давали сигнал об угасающей жизни и хмуро глядели на мир. Широкий лоб изрезали три глубокие морщины, чем три раза подчеркивали мудрость образованного человека. Землистый цвет лица и дергающийся рот с обескровленными губами выдавали засевшую внутри нестерпимую боль. Старик работал на Заводе десять долгих и тяжелых лет. А на таком предприятии год за пять.

Он сидел на балкончике пятого этажа в двухкомнатной квартирке, купленной когда-то в ипотеку. Скудная меблировка, спертый воздух и невероятная слышимость – вот основные черты жилища.

Небольшой диванчик и кресло в зале, перед которым стоял простенький телевизор, журнальный столик, на нем дешевенький ноутбук. В холодильнике никаких излишеств…. А вот лекарств и медикаментов великое множество, – в шкафу разместился целый аптечный склад: сердечно-сосудистые, противовирусные, от легочных заболеваний, электрический тонометр, ингалятор…. Понятно без слов: здесь болеют часто, сильно и подолгу.

Николай Степанович жил не один, у него был сын Влад, высокий двадцатисемилетний мужчина с атлетической фигурой, правильной формой головы, увенчанной короткой стрижкой черных волос, худым, но красивым лицом с тонкими чертами: прямые брови, ровный нос и живые губы. Влад привлекал внимание женщин на расстоянии видимости. Он и сам в последнее время гонялся за любой симпатичной личностью противоположного пола.

Жена Влада, Наталья, получила смертельную дозу отравления, когда на Заводе произошел выброс продуктов переработки, и не прошло месяца, как она скончалась. Однако плодом их, Натальи и Влада брака, а возможно и любви стала дочь Лера. Сейчас внучке Николая Степановича уже исполнилось шесть лет, она удивительная девочка: послушная, усидчивая, серьезная. Кажется, она понимает, что ей нужно раньше становиться взрослой и ответственной.

Она с неудержимой силой рвалась в школу, только и разговоров было о том, как девочка будет изучать разные предметы, готовить домашние задания. И непременно в школу её должен будет провожать и, естественно встречать только Деда. Она бы и на уроки затащила своего любимого дедушку, будь её воля.

Лера интересовалась цифровой техникой, знала расположение планет Солнечной системы, – в космос девочка была влюблена, каким-то образом связывала себя с этой холодной бескрайней сущностью, верила, её мама Наташа живет на Венере и наблюдает за дочуркой. Кто-то сказал, что мы все состоим из «звездной пыли».

Девочка сидела на потертом диванчике в зале и смотрела с неподдельным интересом фильм о планете Марс, на которую пятью годами ранее отправился космолет с международной командой на борту.

Розовые губки и носик-кнопка девочки были закрыты маской портативного ингалятора; лечебно-водяной пар нисходил легкими волнами на желтенькое платьице, которое прикрывало на груди длинный розоватый шрам, – результат операции, избавившей Леру от врожденного порока сердца.

Девочка представляла, что на её лице маска – скафандр и она – исследователь космоса, и это она там, на экране, летит к соседней с Землей планете – Марсу, вместе с самыми опытными и знаменитыми астронавтами мира. А потом она, конечно, уговорит весь экипаж слетать на обратном пути к Венере, чтобы Лера могла всех познакомить со своей мамой. Как же от ингалятора хотелось пить.

Николай Степанович сидел в своем любимом мягком стареньком кресле. В руке он держал упаковку одноразовых платочков, а в голове крутил целый клубок не связанных мыслей. Он часто кашлял. Его удушливый кашель не был результатом естественного старения организма, причина была в другом. Дедушка Леры получил на свой счет дозу ядовитых выбросов, как и его невестка, Наталья, только находился он в момент аварии по другую сторону корпуса, и успел раньше эвакуироваться. Если бы фильтры очистки на второй линии были заменены вовремя, они устояли бы перед вышедшим из-под контроля давлением. К сожалению, история не терпит сослагательного наклонения.

Вторая линия была смонтирована для переработки, а на деле просто сжигания тяжелых металлов, таких как ртуть. Именно парами ртути и отравились члены этой семьи и еще тридцать два человека, у которых тоже были мужья, жены, дети и внуки. Сколько судеб было сломано в один день.

Наталья вышла на работу после декретного отпуска, и, проработав месяц, оказалась в центре трагедии. Завод! Так и не съездили они – как планировали на Юг или в Европу. Была у Натальи мечта увидеть снежные вершины Альп и утопающие в зелени подножья этих величественных гор; не совершила она вечернего променада под руку с Владом вдоль Елисейских полей…. А ведь Завод давал, казалось бы, всё: рабочие места, льготы, деньги, в конце концов.

Вспоминал Николай Степанович и о том, как участвовал со своими единомышленниками в митингах против строительства этого Завода. Уже тогда, в далеком 2019 году, образованные люди, наделенные интеллектом, понимали: запуск такой «коптильни» пагубно отразится на экосистеме не только внутри региона, но и нанесет непоправимый вред близлежащим территориям, ударит по многострадальному телу России с небывалой в 21 веке силой.

Но потом, от тотальной безработицы в городе, Николай Степанович был вынужден устроиться именно на этот Завод, с открытием которого так рьяно боролся. Сложная штука жизнь и человек весьма адаптивен. Он и сына устроил. Влад сначала работал строителем, и только строил такого рода объекты, а потом стал участвовать и в процессе переработки опасных отходов. Он был на курсах повышения квалификации, когда его застала весть о случившемся с Натальей. Влад примчался в город и не отходил от жены ни на шаг. С уходом Натальи, куда-то исчез и прежний Влад – любящий и заботливый отец и муж.