Алмазные грани

Приняв в один долгий, казалось, глоток свою пайку, посмаковав за щекой краюху серого, как мышиная шкурка, хлеба, охмелев от еды, садился Федоровский на корточки и, прильнув исхудавшей до скелета спиной к стенке какого-либо строения или к забору, начинал грезить, прикрыв глаза, чтобы хотя бы на минуту улететь в иную, теперь абсолютно мнимую реальность. Приходило от чего-то видение своего малолетства, когда тайком, скинув сандалеты, мчался босой по выбитой до пыльной пудры дороге и кайфовал от того, что между пальцев при ударе ступней ноги в пыль-пудру пробивались фонтанчики. А как необыкновенно бежалось по этой горячей, такой ласковой пыли! И было все нипочем и весело, когда нянька, углядев босоного своего воспитанника, облаченного с утра в матросский светло-голубой костюмчик, причитала:

− Коленька! Коленька! Перестань! Где твои ботиночки, сынок!

А Коля теперь в виде побывавшего в забое шахтера, да еще и без обуток, чумазый, но озорной и веселый, мчался мимо няни, зная, что она не накажет, она любит его и даже маме не выдаст за шалости.

− А − там! Бросил у колодца! Мам Лиз! А там у колодца растут пиньоны! – вдруг переключался на иную тему босоногий шалун, вспомнив, как у колодца нашел сначала таинственные растрескавшиеся бугорки земли, а когда, немного остерегаясь – стоит ли? − стал осторожно ковырять палочкой, обнаружил плотные белые шляпки, так крепко пахнувшие грибами. Запомнить длинное слово, что мама ему говорила, не удавалось, и осталось в памяти укороченное имя пришельцев из подземного царства.

− Как ты сказал? – смеялась уже мама.

В летнем нарядном платье мамочка вышла на крыльцо из комнаты посмотреть на своего мальчика:

− Шампиньоны, проказник!

И было понятно, что и мама не сердится на своего малыша, и потому на душе становилось совсем легко и празднично.

Вспоминалась Федоровскому и долгая, до боли в лобной части головы работа над громадой материала, что он привозил из дальних экспедиций. Это были схемы, зарисовки, карты, образцы, скорые записи в дневниках, на которых были следы дождя, пыль далеких экспедиций и тяжелых, часто как работа Сизифа, маршрутов.

Помнился в деталях его заваленный аккуратными стопками папок и книг письменный стол со старой лампой, рядом с которой он просидел тысячу и еще не одну ночь, помнилась наполненная светом и воздухом веранда на даче, где под шум листьев берез и дождевых капель были записаны многие статьи и разделы книг. Помнилось, как порой приступив к работе свежим утром под пение птиц, так увлекался, что только приглашение к вечернему чаю отвлекало от работы и весь день умещался, казалось, только на один вздох и выдох.

Вспомнил Федоровский неожиданную встречу с медведем в отрогах Саян, когда, поднимаясь по крутому склону, увидел стоящего на другой стороне хребта зверя. Тот замер на двух лапах, вытянувшись солдатиком – лапы «по швам», с совершенно умильным от удивления выражением на косматой морде, измазанной черникой, что обильно росла в сосняке на склонах. Видение это было кратким – молодой пестун, уловив запах неведомого ему зверя, тут же скрылся, огласив окрестности треском ломающихся под его лапами веток стланика.

Вспоминал профессор своих юных студентов, их пытливые глаза, которым часто говорил, что геолог − уникальная профессия, которую можно освоить и понять, только если как можно чаще бываешь в поле, в долгих, въедливых, порой выматывающих все силы, маршрутах.

Маршруты, этакие каждодневные походы по заданному азимуту, когда прямиком нужно перейти реку, не зная брода, или влезть на вершину островерхой горы, не ведая, как будешь спускаться на противоположной стороне гряды, уткнувшись в отвесный обрыв.

Все увиденное и имеющее отношение к предмету поисков в маршруте геолог заносит в дневник.

В дневнике указывался маршрут по азимуту и расстояние. Скромные частые заметки о том, что местность задернована и выходов пород нет, а где-то нет-нет да появится описание геологического обнажения с подробными зарисовками тонким карандашом бортов, пластами падающих и взмывающих слоев горных пород с описанием элементов залегания, многочисленных трещин и осторожные выводы о геологической природе здешних мест с размышлением − где же можно искать нужные нам поисковые признаки. Изучая свои дневники уже зимой, через несколько месяцев, а то и лет после завершенного сезона, вчитываясь или гадая над краткими заметками на полях, думая о минувшем, улетал сознанием геолог в события далекого уже полевого сезона. Упорхнув сознанием в прошлое, вынимал засохшие среди страниц цветы, отмечал следы капель дождя и вдруг вспоминал порой такие мелочи, такие детали, что, улыбнувшись, вдруг думал в нетерпении − скорей бы в поле!

Иногда в дневниках, где-то на полях были наспех остро отточенным карандашом написаны две-три строки стихотворения, фразы, пришедшие в голову в маршруте или на привале рядом с исследуемым обнажением. Это были не просто написанные слова, это были откровения, эмоциональные всполохи раскрытой, как книга, души. Так порой появлялись на свет и суд равных по статусу первопроходцев стихи и песни о геологии и людях, ей служащих. Так появлялись заветные строки для близких людей, которые иногда становились достоянием всех, кто душой принимал суть написанного.

«Люди идут по свету…»

И действительно веришь в то, что

«…это просто, очень просто,

Для того, кто хоть однажды уходил.

Ты представь, что это остро, очень остро –

горы, солнце, пихты, песни и дожди».

Обнажение и поисковые признаки – два величайших двигателя геологического поиска.

Определение обнажения в голове обросшего и, прямо скажем, несколько одичавшего за недели экспедиции геолога, вызывает непременно ассоциации с далеким, как видение, женским образом. Это могло быть воспоминание о любимой или жене, или однокурснице, которую разглядывал на лекции в университете, любуясь с заднего ряда открытой для взоров нежной шейкой, розовым ушком и завитками волос. В реальности обнажение − как разрез хирурга дает доступ к внутренностям, в данном случае геологической структуры, и этим вызывает неподдельный профессиональный интерес геолога. Редко какой геолог пройдет равнодушно мимо открытого взору обрыва или стенки разлома, на которых узор переслаивающихся и сложнейшим образом устроенных слоев горных пород способен многое рассказать внимательному и профессиональному взгляду.

Поисковые признаки – истинный материал, практически тропа к предстоящей находке, к открытию месторождения. Открыть месторождение для геолога − это то же самое, что открыть для себя любовь, и таким образом два основных образа в геологии сходились в единый эмоциональный и информативный ресурс: обнажение − как откровение, предмет колоссального интереса и восхищения, а обнаруженные поисковые признаки − согласие, взаимность интереса и ответных чувств.

Материал копился громадьем за период экспедиции, и сразу разгрести его не было времени, не было сил, и главное − не было интеллектуальной мощи все осмыслить в одночасье. Для этого требовалось время долгих размышлений, сопоставлений и скорых, как молния, догадок-озарений. Но в голове при насыщенной работе, в бесконечных, как затяжной прыжок из выси, маршрутах строился план будущего отчета, в котором будет создан, слеплен из отдельных фактов прекрасный материал и замечательные, складные, как песня, выводы о геологических перспективах исхоженной вдоль и поперек местности. Так рождались великие отчеты, как грезы, как путешествия в глубину истории Земли, замыслы великих геологов, изложенные так стройно, так увлекательно, что порой из строгого текста пробивался некий художественный смысл и дерзкий замысел, прорывающийся в будущий проект. Да, каждый геолог мечтатель, а еще писатель, художник и фантазер. И этого всего в нем имеется ровно столько, чтобы на ощупь, часто на удачу выйти к огромной сверкающей скале, которая сплошь из чистого металла. Да, такой сон часто снился многим в сырой палатке после чекушки разведенного спирта − огненной жидкости, что жжет душу так же, как великая идея и великий посыл к открытию, смиряя на время огонь души и возмущение разума. А как без этого, если после переправы через шумливую стылую речку зуб на зуб попасть не может и колотит так, что, лязгая зубами, можно прикусить язык. А еще когда кажется, уже нет сил, и только скрытый мотив, поставленная сверхзадача ведут тебя через полевой сезон.

Так, соприкасаясь с выявленными фактами: замерами элементов залегания слоев, образцами горных пород, взятых по ходу замысловатого маршрута, в голове зрел и прорабатывался глубинным сознанием образ геологии здешних мест. Возникал образ искомого месторождения, и представлялись, порой в деталях, схемы несметных природных залежей. Проявлялись вдруг бушевавшие здесь когда-то стихии, извержения магмы, подвижки, разломы, поднятия земной коры, вызванные всполохами земного катаклизма.

Более всего человек, занятый всю свою насыщенную жизнь размышлением, поиском научной истины, привыкая оперировать многими терабайтами материала, многими схемами, зарисовками, таблицами расчетов по немыслимым для осознания формулам и замысловатым графикам, страдает поначалу именно от того, что оказывается лишен этой своей натренированной годами интенсивной умственной работы. Мозг никогда не отдыхает, копит информацию и переходит, порой переболев от напряжения, на новый уровень понимания задачи, выявляя суть явления, превращая проблему в осмысленный и готовый к использованию образ, технологию, вариант функционирования. Осмыслив сложный и путанный материал и прокладывая траекторию логических рассуждений только с одним верным маршрутом, можно прийти к, казалось, элементарным умозаключениям и удивляться простоте и ясности решения. Но, чтобы пройти этот путь, следует перелопатить по пути тонны мусорных эффектов и ложных посылов, пустяковых выводов и заумных концепций. И это все для того, чтобы прийти к ясному пониманию, что истина − чаще всего проста, лаконична, но неожиданна, уникальна, порой парадоксальна. Но обретается ясная структура проблемы, только если ты ею переболел. И тогда, пройдя свой многосложный путь, решение приобретает немыслимую красоту, а еще крепость и формируется как кристалл алмаза в среде, испытавшей невероятное давление и нагрев.

Видимо, эти качество алмаза – редкость, простота, ясность, прозрачность, крепость, способность к метаморфозе и сделали этот минерал столь дорогим эквивалентом человеческого труда, мук и страданий.

Пройдя свой путь размышлений, роста сознания, ощутив в себе процесс прорастания и ветвления нейронов мозга, приходишь к пониманию, что истина − да, она проста, но простота эта не отражение внешних признаков предмета и явления, а некая смысловая глубинная субстанция, понятая лично тобой скрытая взаимосвязь, выявленная благодаря многим мегаваттам потраченной энергии, помноженной на миллионы килобайтов перелопаченной мозгом информации.

Без усилий и работы мозг начинает страдать, не перенося отсутствия новой для себя информации, продукта своего роста и развития. Эти страдания можно назвать и физическими, но область их распространения такова, что вгоняет человека в мучительную депрессию и полное ощущение ненужности и конечности и никчемности самого себя.

Это как у парящей свободно в выси птицы отнять крылья.

Если рост нейронов − процесс физически осязаемый и чаще всего постепенный, разнесенный во времени освоения предмета, то умирание нейронов, отключение рецепторов может быть быстрым, порой мгновенным. Это рождает колоссальный дискомфорт. При этом голова она никуда не делась, и может показаться − а почему бы ей не работать и дальше? Но выясняется − без подпитки информацией соответствующего уровня сложности, без четких постановок актуальных задач, без эмоций, сопровождающих поиск, механизм познания буксует и вскоре вовсе останавливается, переключаясь на простые функции человеческого обыденного существования и порой примитивную задачу элементарного выживания.

− Эй, доходяга! Подъем! – раздалось над утонувшем в глубоких раздумьях, граничащих со сновидениями, Федоровским.

− Заканчивать перекур! Вперед на работу! Живо шевелись!

Грезы и видения пропали, сновидения улетучились, и, немного оглушенный криком охранника, потерявшийся во времени, ошалевший Федоровский вскочил и, суетно поправляя шапку на голове, затрусил мелко вслед уходящей на работу колонне. Бежать по грязной дороге было неловко. Унизительно перебирая непослушными ногами зэка под номером 1954, на ходу с опаской оборачивался на конвойного с рвущимся злобным псом, ожидая от него нового унижения или смерти.

ВЫБОР ПУТИ

Лариса вприпрыжку спешила домой из школы.

На улице кипела зеленью и освещала мир ярким небом поздняя весна, и лето уже стучалось в двери, обещая накалить мостовые, крыши домов и весь мир жарким солнцем. Но пока светило только пробовало силы, делая изумрудными на просвет свежую листву, еще совсем не запыленную и яркую. По утрам еще было совсем не по-летнему свежо, и воздух оставался прозрачен и неуверенно трезв перед полуднем, как завязавший с выпивкой учитель физкультуры.

Милая, ставшая такой близкой школа, отпускала своих учеников, и это рождало светлую печаль, которая читалась в глазах переживающих за своих учеников учителей. Читалась тревога и в нарочито задорном громком смехе самих десятиклассников, которые, радуясь окончанию школы, испытывали состояние тревоги и оттого теснились, сбивались в тесные кучки. Грудились и с опаской ждали скорых перемен, пробуя «на зубок» грядущую полную событий почти что взрослую жизнь.

Ребята решительно, но с тревогой готовились принять решение о дальнейших своих путях-дорогах по жизни, которые так много теперь обсуждали. Говорили и они сами, общаясь, заводили разговор учителя в школе, уделяли этому время и дома обеспокоенные стремительным взрослением детей родители.

Ученики, понимая, что еще пару-тройку недель они могут побыть детьми, вдруг шалели от нахлынувших чувств и чудили, одаривали одноклассников и учителей избыточным вниманием, впитывая и фиксируя в памяти образы и запахи уходящего в прошлое детства. Впрочем, детское восприятие жизни еще не спешило уходить, и хотелось привлечь внимание своей нарочитой задумчивостью или, напротив, игривостью. Остро хотелось запечатлеть школьные образы и антураж с его запахами: мела, вытертой после урока и сохнувшей школьной доски, медного купороса, хлорки в туалете и сырого пола, протертого уборщицей Клавдией Ивановной перед самой переменой. А потому мальчишки, сговорившись заранее, сопровождаемые наиболее отчаянными девочками, вечером, раздобыв в пожарной части, что была по соседству, длиннющую лестницу, крадучись в полутьме, начертали под самой крышей школы краской «10а − выпуск 1941 года».

Дежурный инспектор пожарной станции снисходительно махнул рукой на просьбу молодых. А потом, вдруг спохватившись, отправил вслед весело несущих лестницу выпускников молодого пожарного, самого еще вчерашнего ученика. Отправил старый молодого сопроводить ребят и проследить, чтобы лестницу-то вернули на место. А юный пожарный в сияющей под фонарями каске со смехом присоединился к группе школьников, и вместе они весело двинулись к школе.

Казалось, эта надпись на века, как клятва в верности и заверение в любви любимой школе. Свершив это общее, сплотившее всех дело, хотелось быть вместе как можно дольше, и потому много говорили о грандиозных планах, смеялись и обещали друг другу скорые встречи и дружбу до скончания века.

Удовлетворив потребность увековечить память об этих полных волнений днях, гуляли чуть ли не до рассвета по набережной под сенью белых ночей и цветущих яблонь на встречных курсах с ребятами из других школ и тут же, полные открытости и таких понятных всем радостных эмоций, знакомились и братались.

Лариса очень спешила домой, помня мамин наказ не опоздать.

Лариса – худенькая, невысокого роста, прекрасно сложенная девушка с короткой стрижкой и челкой густых пепельных волос, нежными, пастельными красками лица и голубыми живыми выразительными глазами, в светлой кофточке и черной юбке, стоптанных туфлях, которых она немного стеснялась − так они были заношены, торопилась по знакомому маршруту. Лицо ее, немного овальное, с прямым носиком, с тонкими бровями и глазами, опушенными длинными темными ресницами, было особенно привлекательно, когда девушка улыбалась.

− Артисткой будешь, Ларка, − шутили подружки, отмечая ее красоту, и это было правдой, уж очень была похожа девушка на артистку кино Марину Ладынину.

Мама просила Ларису присмотреть за младшей дочерью, чтобы уйти на вторую свою работу − уборщицы в заводской столовой: зарплаты на основной работе не хватало и приходилось искать подработку. Нынешнее место работы было очень удачным: нужно было выходить ближе к вечеру, и иногда что-то перепадало из оставшихся после работы столовой продуктов и уборщице. Эти остатки тихонько делили, и скромную учительницу тоже не забывали, знали, что одна тянет двоих своих дочерей, без мужа. Муж и отец двух дочерей, с которым жизнь была наполнена смыслом и уверенностью в завтрашнем дне, пропал за дверцей черного автомобиля, сопровождаемый немногословными военными, оставив после себя лишь ношеные вещи с ослабевающим день ото дня знакомым запахом, несколько фотографий и воспоминания. Помнились отчего-то одни и те же события, каким-то образом зацепившиеся в сознании. Лариса вспоминала, как они вместе всей семьей ходили на пляж, и папа дурачился с ней и сестрой, ухаживал за мамой. Помнилось, как плескались на мелководье в морской волне, а папа бегал за мороженым и пирожками, что продавали в киоске у пляжа, и они все вместе, смеясь, поедали раскисающее лакомство, а потом закусывали теплыми еще пирожками и шли через парк и рынок домой сытые, довольные и совершенно ни в чем не нуждающиеся. Такие выходы на пляж были не частыми, но неизменно радостными. Воспоминания с годами становились все более короткими. Одни события накладывались без перерыва на другие, и только ощущение тревоги от той последней, общей в их совместной жизни ночи, когда увели отца, оставалось устойчиво тягостным.

Наступила пора заключительных школьных испытаний, и Лариса с волнением ждала последнего звонка.

Хотелось себя посвятить чему-то очень полезному для страны, совершить, может быть, что-то необыкновенное и даже героическое.

К своим семнадцати годкам девушка была по-прежнему не уверена в своем предназначении, и только гордость за страну реяла, звала вперед и требовала выхода во вне под звуки веселых песен и маршей.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

преодолеть пространства и простор…» ‒ неслось из репродукторов, и в этот миг и правда хотелось полететь неведомо куда и зачем, но сделать что-то важное, героическое и такое полезное для Отчизны. Хотелось шагать под гордо трепещущими на ветру красными первомайскими стягами и испытывать наполняющее грудь огромное желание быть полезной Родине. Чувства теснили грудь, и хотелось стать то летчицей и, как Марина Раскова, совершить героический перелет, или отправиться в далекие экспедиции в Арктику и стать нужной команде почетного полярника страны Ивана Папанина. На груди у Ларисы гордо поблескивал значок «Ворошиловский стрелок», и даже было время, когда она подумывала пойти в армию и защищать любимую страну и ее гениального вождя, друга рабочих всего мира Иосифа Виссарионовича Сталина.

И вот теперь, следуя переулками Васильевского острова, девушка мечтала о большом ответственном деле, которое она сможет осилить и быть достойной напутствиям своего отца.

С отцом Ларисы случилась полная, как казалось, нелепости и несправедливости история, в которой было столько трагического, что и теперь, по прошествии нескольких лет, при воспоминаниях о тех днях вырывались рыдания у мамы и сдавливало в отчаянии судорогой горло у Ларисы.

По городу, как и по всей стране, катилась волна ночных арестов, о чем старались не говорить, чтобы не накликать беду, и, казалось, эта напасть минует семью.

Лариса помнила ту ужасную ночь, когда их разбудил невероятно громкий и настойчивый стук в дверь, а затем в прихожей оглушительно загремели кованые сапоги и прозвучали чужие грубые голоса. Так бывает, когда в твою жизнь врываются силы темной неведомой мощи, и ты становишься так мал, так ничтожен, что лучше всего себя чувствуешь песком, мелким осколком у подножия великой горы.

Открылась дверь, заскрипели жалостливо половицы, и раздалось жестко:

‒ Собирайтесь, гражданин Гринцевич!

Потом был слышен из-за двери в детскую комнату мамин невнятный, лишенный смысла и логики лепет, бормотание и спокойный, но тревожный до звона голос отца:

− Дорогая, не волнуйся, я думаю, скоро товарищи во всем разберутся, и я вернусь. Не стоит волноваться, береги себя и девочек.

Это было последнее, что помнила Лариса об отце, ответственном работнике, секретаре райкома партии в городе веселых людей Одессе.

В минуты, когда она вспоминала об отце, она доставала с книжной полки потрепанную, зачитанную книгу под названием «Как закалялась сталь» Николая Островского, открывала измятую и потерявшую вид картонную обложку и читала старательно и красиво написанный отцом текст посвящения: «Любимой моей Нинель, доченьке, в день вступления в ряды пионеров, наследников дела коммунистов и Советской страны. Будь достойна звания строителя социалистического Отечества и бери пример с автора этой замечательной книги и ее главного героя. Подвиг во имя Советской страны должен стать твоей программой жизни. Отец».

Отец звал Ларису именем Нинель. Спор при выборе имени новорожденной дочери с мамой и бабушкой он безнадежно проиграл, но упорно продолжал величать дочь придуманным им именем, в котором читалось в обратном порядке – Ленин.

В те полные энтузиазма созидания и всепроникающей партийной идеологии годы многие ребята носили новые, необычные имена. В школе классом постарше учились двойняшки − мальчик Рево и девочка Люция, а в другом параллельном классе девочка с громким именем Сталѝна. А еще чаще встречались Владлен, Марлен, Вилор, Виль, Октябрина и другие имена мальчишек и девочек, в которых слышались раскаты залпа «Авроры» и четкий шаг солдат революции.

Редкостные, громкие имена порой влияли на жизнь: приходилось соответствовать и выслушивать замечания о том, что с таким-то именем человек должен являть обществу высочайший уровень социалистического сознания, старания и, если требовала ситуация, быть самоотверженным − думать прежде всего не о себе, а о пользе общему делу.

До утра, как только увели отца, они с мамой, конечно, более не уснули. Сидели вместе, крепко обнявшись, в отчаянии и ждали, что вдруг произошедшее окажется нелепой ошибкой, папа постучит в дверь и войдет в квартиру так, как будто явился с работы в бодром настроении с веселыми озорными глазами и широкой улыбкой счастливого человека.

Отец не вернулся и остался в памяти таким, каким Лариса видела его в тот последний в их жизни совместно проведенный вечер, который был таким же обычным, теплым и счастливым, как многие другие, но запомнился роковым своим завершением.

Отец в тот вечер в своих толстых круглых очках и взъерошенной головой много шутил с Ларисой и баловался с младшей дочерью. Катюша хохотала до слез от папиных «Шла коза рогатая, шла коза бодатая…» и, вырвавшись из рук отца, убегала и, утыкалась с хохотом личиком в мамины коленки, или пряталась за спину старшей сестры, или, чуть не в истерике, убегала в дальнюю комнату, когда «коза» настигала ее и пыталась забодать.

Казалось тогда, в те минуты, это счастье будет всегда с ними.

Лариса запомнила навсегда полный тоски и отчаяния взгляд отца через плечо, когда он уже выходил из квартиры, сопровождаемый плечистыми, крепко сколоченными и безразличными, как механизмы, мужчинами.

Долгими часами под дождем и снегом в наступившей слякоти они с мамой теперь часто стояли у кирпичных, набухающих влагой стен тюрьмы, у обитых железом ворот, чтобы сделать передачу теплых вещей и продуктов и добиться встречи с мужем и отцом.

Во встречах отказывали, а передачи изредка снисходительно забирали, но обратного отклика не было. Все усилия, вся энергия рвущихся от горя сердец, направленная навстречу родному человеку, распадались при встрече с красными кирпичными стенами тюремных казематов, равнодушием и грубостью охраны.

Вестей об отце не было несколько месяцев, и уже на исходе года пришло официальное сообщение: «Ваш муж приговорен к расстрелу как высшей мере социалистической справедливости. Приговор приведен в исполнение…»

По дате выходило, что они с мамой ходили к тюрьме еще долго, почти полгода после того, как отец уже был убит.

Известие о гибели отца разделило жизнь семьи на две, не равные по уровню наполненностью счастьем и достатком доли.

После ареста отца безмолвный укор посторонних, поджатые губы, строгость суждений и сухое настороженное сочувствие знакомых и близких людей стали невыносимы. И легкая на подъем мама, собрав скарб в старый, видавший виды огромный чемодан, подхватила на руки младшую и, взяв за руку старшую дочь, отправилась в большой для нее родной Ленинград. Роковая осень 1937 года вошла в жизнь семьи как разлом, страшное воспоминание и время, когда яркий южный приморский город пришлось сменить на холодное и надменное солнце северной столицы.