Полная версия
Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают
Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают
Автор-составитель Ростоцкая Марианна Альбертовна
Издательство и автор-составитель Марианна Ростоцкая выражают благодарность за помощь в издании данной книги: Ольге Ростоцкой, Светлане Винтер, генеральному продюсеру компании «ЗИМА Продакшн», киноведу Наталье Галаджевой, Елене Литвиновой, Татьяне Яковлевой, Екатерине Звегинцевой, Киностудии им. М. Горького. Также мы благодарим за предоставленные фотографии: Надежду Майданскую, Яну Семенову, Людмилу Гневашеву, «Национальный архив Республики Карелия» и лично Морозова Александра, Усачеву Елену за предоставленные фотографии, а также фотографов за разрешение использовать их фотографии в книге – Николая Гнисюка, Игоря Гневашева, Бориса Семенова, Гордиенко А.А., Беззубенко П.В.
На обложке фото Николая Гнисюка
© ООО «Издательство АСТ», 2021
Родство душ
Написать несколько добрых слов о Станиславе Ростоцком мне представлялось задачей не очень сложной в силу очевидности достоинств этого режиссера. Но вдруг оказалось, что собрать мои личные воспоминания и впечатления от книги в одну достаточно лаконичную картину не совсем просто…
Так я и пребывал в некотором смятении, пока не прочитал у автора:
«С профессиональной точки зрения самая главная картина для меня, пожалуй, “Доживем до понедельника”, которую мы сняли по тем временам в рекордно короткий срок – за 4 месяца. Это все-таки настоящий кинематограф. Не случайно замечательный американский режиссер Рубен Маму-лян сказал мне: “Сташек, спасибо тебе за то, что ты прошептал мне на ухо такой нежный фильм”. Я считаю, это замечательный отзыв».
И вот тут самым замечательным образом все сошлось! В год выхода картины «Доживем до понедельника» я был ровесником главных героев-школьников, и не было тогда темы более важной, чем обсуждение этого фильма: мы ЖИЛИ с ним, мы ЖИЛИ в нем, мы искали и находили в себе сходные черты характера и чувств, и, как мне теперь кажется, он в нас РАСТВОРИЛСЯ навсегда. И даже теперь, когда я рассказываю своим студентам о точности деталей в кино, я вспоминаю жест Ольги Остроумовой, когда она поправляет непослушный локон, и этот чувственный жест связывает ее с влюбленным в нее одноклассником…
Тогда я и не помышлял о профессии кинорежиссера, хотя был амбициозен и хотел поступать в МГИМО, но мир кинематографа представлялся мне, как и большинству людей, чем-то непостижимо далеким и закрытым. И вот мог ли я тогда вообразить, что спустя 10 лет судьба приведет меня в кино и я встречусь с автором фильма «Доживем до понедельника» – Станиславом Ростоцким! Самое замечательное, что я помню этот день; тогда я учился на Высших курсах сценаристов и режиссеров, а в Доме Кино был организован показ фильма Александра Сокурова «Разжалованный». Фильм тогда был на грани закрытия, и вокруг него «кипели страсти». Не помню всех деталей, но помню главное – как после показа мы со Станиславом Ростоцким яростно защищали фильм: на том и познакомились… Меня тогда поразило то, что в своих рассуждениях этот человек другого поколения, легендарного поколения режиссеров-фронтовиков, был так убедительно точен в понимании глубинных токов жизни и… СВОБОДЕН! И то, о чем он говорил, было абсолютно созвучно моим собственным представлениям. Тогда я не мог все точно сформулировать, но теперь точно знаю, что это и было тем, что можно назвать «родством душ», и для этого родства не имеют значения ни возраст, ни профессия, ни даже пространство, и это именно то, что соединило меня и миллионы людей с этим уникальным человеком.
Потом мы встречались достаточно часто, и всякий раз я отмечал необычайное благородство Станислава Ростоцкого, начиная с его внешности! Совершенно замечательным образом все это сочеталось с простотой и чувством юмора, чем и напитана книга с первых ее строк: «Мне повезло… Мне невероятно повезло. Судите сами…» Я читал книгу и на ее страницах заново встречался с Ростоцким, узнавал новое, вспоминал известное и не уставал поражаться отношению автора к этим невероятным обстоятельствам, из которых сплеталась его судьба: и встреча с Эйзенштейном, а спустя много лет просмотр материала «Que viva Mexico» в Австралии (6,5 часов!), и чудесная история с Гарольдом Ллойдом в Каннах, и Чарли Чаплин, и потрясающий фронтовой эпизод в госпитале, когда санитарка дарит умирающему солдату то, чего он не знал и мог бы не узнать никогда… Невероятно ВСЕ, и во всем ЭТОМ есть сам автор, его ОЩУЩЕНИЕ СМЫСЛА всех этих эпизодов.
У меня есть любимый тост: «За Волшебство Жизни!» Не помню, поднимал ли я его в присутствии Станислава Ростоцкого, но этот тост про НЕГО и за НЕГО!
Владимир ХОТИНЕНКОКинорежиссер, Народный артист РФОт составителя
Эта книга – плод моей долгой работы с архивным наследием Станислава Ростоцкого, результат тщательного отбора, продиктованного личностью режиссера.
Книгу предваряет фраза из фильма «Доживем до понедельника», потому что это было важно для самого Ростоцкого: быть понятым. Ему как представителю поколения, прошедшего войну и пришедшего в кино в период развенчания культа личности Сталина, хотелось в искусстве не пропагандировать и обличать, а рассказывать о себе и обычных людях, об их и своих трудностях, переживаниях, сомнениях, о жизни обыденной, далеко не всегда героической, очень трудной, но все-таки исполненной мечты, надежды и веры.
Кинематограф для Ростоцкого являлся одновременно возможностью исповедоваться и проповедовать. Снимая фильмы, он всегда думал о зрителях, хотел пробиться к их сердцам, уму, поэтому старался, чтобы киноязык, на котором он говорил, был максимально прост. Он много и страстно выступал перед общественностью: телевидение, пресса, фестивали, круглые столы, худсоветы, съезды, собрания… Он пытался донести свои моральные принципы, увлечь своей гражданской позицией, доказать, что даже в невыносимых условиях жить стоит, главное – быть нравственно цельным, верным самому себе, своим принципам и убеждениям. Ростоцкий был борцом. Его мужество и воля к достижению целей являлись не только проявлениями характера, но и следствием обстоятельств (война, фронт, тяжелое ранение, выживание на грани смерти) и плодом советского воспитания.
Парадоксально, что Ростоцкий – выходец из дворянско-интеллигентской семьи польско-французского происхождения – стал знаменит благодаря теме русской деревни, сняв фильм «Дело было в Пенькове». Он очень любил простых людей и всегда находил с ними общий язык, истертое и обесцененное советской риторикой слово «народ» для него было живым, наполненным смыслом, реальностью.
Жена Станислава Ростоцкого, Народная артистка России Нина Евгеньевна Меньшикова, в одном из интервью сказала: «Ростоцкий был атеистом, но Бога вспоминал часто». Он и правда часто благодарил КОГО-ТО за свою жизнь… Он свято верил в жизнь, в Правду, в призвание человека, в добро, истово проповедовал любовь и свет. Он знал цену искушения, не имел иллюзий по поводу грехов и слабостей человеческих и повторял, что за все в жизни надо платить, но самым тяжким грехом считал уныние и отчаяние. Он вывел еще одну, кроме той, что в заголовке, формулу: счастье – это когда труд приносит хлеб и радость.
Наша книга не просто рассказывает о знаменитом режиссере, поставившем всем известные «Доживем до понедельника», «А зори здесь тихие», «Белый Бим Черное ухо» и другие фильмы. История Ростоцкого – это история целого поколения, родившегося в революционную эпоху, прошедшего войну и уходящего в постперестроечную эпоху, в эпоху Ельцина. Ростоцкий считал, что важнейший талант человека – дар чувствовать чужую боль как свою. Через свои фильмы и размышления он отчетливо выразил устремления, веру, переживания того поколения, к которому принадлежал, – поколения героического и трагического одновременно. В письмах, обращенных к Ростоцкому, улавливается дыхание поколения, то, что чувствовали и о чем думали люди во время войны, оттепели, перестройки.
Как художник он всегда внутренне находился в некой оппозиции к происходящему. Как потомственный интеллигент он видел и остро воспринимал безнравственность окружающей жизни. Его оценка явлений, событий, перспектив реальности важна для нас тем, что в ее основе – непреходящие человеческие ценности. Его позиция способна нравственно укрепить читателя. В этом, может быть, и состоит значение выхода этой книги.
В последние годы Ростоцкий не любил давать интервью. Поэтому каждое его высказывание было не случайным, выстраданным, глубоко продуманным. Последние 10 лет он не снимал фильмы, любил уединение, хотя прежде, может быть, более всего ценил радость общего дела, общения. Он много читал, размышлял и, в общем-то, хотя жизнь и сформировала его оптимистом, достаточно безрадостно смотрел в будущее своей страны. Когда всех охватила эйфория перестройки, он говорил о тех опасностях и духовных бедах, которые стали очевидны только впоследствии.
Книга строится на статьях, интервью и письмах Ростоцкого 1967 и 1980 года, когда он переживал трудности, сомнения, боль, отчаяние, всегда мужественно скрываемые за поведением «баловня судьбы» – именно так его воспринимали современники. В книгу включены интереснейшие портреты художников, которые для него были высшим олицетворением Человека и Творца, – Эйзенштейна, Шукшина. Вошли в книгу материалы интервью 90-х годов: ему до боли и отчаяния не нравилось происходящее в родной стране. Первые приступы стенокардии случились вовсе не после V съезда Союза кинематографистов. Для его поколения болезненным испытанием стала попытка в середине 90-х подвергнуть сомнению победу и достижения Великой Отечественной войны. Вместе с другими кинематографистами-фронтовиками Ростоцкий подготовил тогда серию вечеров в Доме кинематографистов, посвященных 50-летию Победы, – вечеров страстных, откровенных, где публика бурно реагировала на выступающих; он был исполнен желания защитить спустя полвека подвиг русского солдата. Тогда у Ростоцкого и случился первый сердечный приступ.
Ростоцкий стремился ни в чем не лукавить, не противоречить самому себе, в жизни делать только то, во что поистине верил. Может быть, это и было главным результатом его жизни – созидание целостной Личности. Сегодня этот опыт нужен современному читателю, он может укрепить тех, кто стремится в жизни идти своим уникальным путем. Эта книга – размышление о жизни на материале судьбы мужественного, умного и талантливого художника.
У Ростоцкого было несколько нереализованных проектов-экранизаций, но более всего его ранила невозможность экранизации «Отпуска по ранению» В. Кондратьева. Экранизация одноименной повести, рассказывающей о 21-летнем лейтенанте Володьке, обретающем зрелость, духовную силу, опыт и мужество в тяжелейших боях под Ржевом, во время 40-дневного московского отпуска по ранению, насыщенного событиями и страстями, должна была стать глубоко личной, во многом исповедальной. Ростоцкий, резко отрицательно относившийся к семейственности в кино, в этом фильме собирался доверить главную роль сыну – актеру А. Ростоцкому, а роль его интеллигентной матери – своей жене. Он тяжело переживал непримиримый конфликт с писателем В. Кондратьевым, не допускавшим ни малейшей переделки сценария и упрекавшим Ростоцкого в книжном и киношном представлении о войне. Включенные в книгу письма В. Кондратьева, адресованные Ростоцкому, отражают сложность взаимоотношений писателей и режиссеров во время работы над фильмом, драму непонимания.
Книга представляет С. И. Ростоцкого в разных ипостасях. Художественный руководитель Творческого объединения киностудии им. М. Горького, секретарь правления Союза кинематографистов СССР, член Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР, член президиума Советского комитета защиты мира, Ростоцкий был еще и 1-м заместителем председателя Федерации спортивного кино СССР. Спорт для Ростоцкого – это не только страстное увлечение болельщика, но и истовое стремление к победе над физической немощностью. Ростоцкий всю жизнь преодолевал последствия страшного ранения, жил с непрекращающейся болью и боролся. В середине 80-х, когда ему было далеко за 60, посетил Китай и с гордостью писал Нине: «За день проходишь км 15. В Китае ведь все великое. Если идешь во дворец императора, то это значит 8 км дорожек между восьмью дворцами. А сегодня лазал по Великой Китайской стене, 2 км в гору по ступеням или пандусам, под углом 70 градусов, да еще на жутком ветру, а я забыл надеть подстежку. Но я вынес все, и меня назвали героем. Выдержали, кроме китайцев, только я и Элик[1]». А когда в конце 70-х Ростоцкий прилетел в Италию, то по его инициативе группа отправилась к Везувию, и Ростоцкий первым поднялся к кратеру вулкана. Как рыбак он бродил по горам, отыскивая никому не известные речушки, уходил на лодках на зорьках ловить рыбу, водил машину, занимался подводной охотой, плаванием, ездил верхом. Так что его приход в Федерацию спортивного кино был закономерен и правомочен.
Отчеты о зарубежных поездках создают представление о конкретных реалиях той советской идеологической и политической жизни, частью которой был кинематограф.
Книга собрана под влиянием моего личного – семейного – 25-летнего опыта общения со Станиславом Иосифовичем Ростоцким. Оно началось, когда я была еще 12-летним подростком, потом я вышла замуж за его сына Андрея. Станислав Иосифович был для меня Учителем, определившим ценности, цели, взгляды. Встречая во мне любовь и понимание, он щедро делился со мной воспоминаниями, размышлениями, открыто говорил о том, что любит и что не приемлет, давал оценку своим поступкам, высказывал мудрые суждения о моих исканиях, пристрастиях и авторитетах.
Ростоцкий оставил после себя не только прекрасные фильмы, но и словесные свидетельства своего присутствия в этом мире. Я попыталась сложить из них его автобиографию, ведь самым ценным свидетелем своей жизни все-таки остаешься ты сам. В этой книге собраны только личные высказывания Станислава Иосифовича, не искаженные ничьим субъективизмом, и обращенные к нему письма. Он открывается в этой книге искренне и доверительно: именно таким он стремился появиться перед своим зрителем.
И еще фраза Ростоцкого, запомнившаяся мне: «Люди пишут дневники не без тайной мысли, что их кто-то прочитает». Сказав ее, по сути, он при жизни благословил меня на публикацию этих материалов, о существовании многих из них я тогда не имела представления. Я думаю, что он тщательно хранил эти документы жизни, потому что все пережитое и передуманное надеялся передать людям как тот опыт, который поможет им жить и преодолевать страдания и трудности.
Начало
Детство
Мне повезло… Мне невероятно повезло. Судите сами.
Во-первых, я родился[2], а мог бы и не родиться. Роды были тяжелые. Врачи старались спасти мать. На меня уже не обращали внимания. Я почти задохся. На медицинском языке это называлось состоянием «синей асфиксии». Очень красиво, но мне от этого было не легче. И если бы не одна женщина, которая все же попыталась спасти и новорожденного, то… Так я в первый раз, не успев еще понять, что родился, был спасен. Мне рассказывали, что это было сделано при помощи опускания в горячую и холодную воду и сильных шлепков по определенному месту. Теперь я думаю, что уже на том этапе меня хорошо подготовили к будущей деятельности.
Во-вторых, я родился у хороших родителей: светлых, простых, честных, добрых людей – великих тружеников. Отец – врач, впоследствии деятель советского здравоохранения; мать – модистка, впоследствии домашняя хозяйка. Я был третьим ребенком, а время было нелегкое и домашней работы хватало. Мои родители не имели к искусству никакого отношения. Разве только то, что мама однажды примеряла шляпки самой Софье Андреевне Толстой, а в доме нашего деда по отцу в городе Алапаевске, на Урале, бывал, по легендам, Петр Ильич Чайковский. И еще, может быть, то, что они были эмоциональными и искренними людьми с сердцами, открытыми для сострадания и сочувствия, остро реагирующими на любую несправедливость. Несмотря на то что их уже нет, я всегда ощущаю их влияние и чувствую ответственность перед ними.
В-третьих, – и это, может быть, самое главное – я родился в государстве, только начинавшем свой путь, наполненный в недалеком будущем величайшими испытаниями и победами. Когда в 1922 году в городе Рыбинске, на Волге, мне посчастливилось появиться на свет, шел пятый год Великой Октябрьской социалистической революции. В 1923 году семья переезжает в Ульяновск по месту работы отца, а в 1925 году – в Москву.
Потом было детство, такое же, как и у всех моих сверстников, с не очень устроенным бытом, с хлебными карточками и перешитыми из отцовских брюк штанами, в небольшой комнате, в которой мы жили впятером, в общей квартире. Это было уже в Москве, куда мы переехали вслед за отцом. Школа на Миусской площади, пионерский отряд – один из лучших в городе, 46-й отряд им. Эрнста Тельмана. И навсегда оставшееся от этого времени ощущение сопричастности ко всем историческим свершениям тех дней, таким как перелет Чкалова или рекордный подъем на невероятную высоту Владимира Коккинаки, Челюскинская эпопея и высадка Папанин-ской экспедиции на Северном полюсе. Навсегда в наших детских душах отпечаталась трагедия Испании, куда все мы хотели бежать, чтобы сражаться с фашизмом. Когда сейчас мы читаем в газетах о легализации испанской компартии или о смерти генерала Родимцева, эти события отзываются в наших душах эхом тех далеких лет.
С 1934 года я занимался в драм- и фото-кружках Московского городского дома пионеров, в 1939–40 годах работал там ассистентом режиссера в самодеятельной киностудии.
Кино
Кино. Каким было бы наше детство без этого великого чуда рождения жизни на белом куске материи? Не знаю. «Телевидение» – тогда просто еще не существовало такого слова. В Москве не было еще ни метро, ни троллейбусов. Но уже было кино.
Первый раз я попал в кинотеатр лет, наверное, в 5. Я не запомнил весь фильм, который тогда увидел, но запомнил мясо с копошащимися в нем червями, болтающееся на шнурочке пенсне, накрытых брезентом людей.
Лет в 11 я попал с отцом на торфоразработки. Отец обследовал санитарные условия жизни и труда сезонников. Мы вошли в большой мрачный сарай. В бездонных бочках, в мутной жиже лежала солонина, посветили фонарем. По мясу ползали черви. И я сразу вспомнил, что когда-то это уже видел, а отец сказал: «Как в “Броненосце «Потемкин»”». Так я узнал, что первый фильм, который я видел в своей жизни, был «Броненосец “Потемкин”».
Мог ли я тогда при самой неуемной фантазии предположить, что постановщик этого фильма, признанного впоследствии лучшим фильмом всех времен и народов, Сергей Михайлович Эйзенштейн будет моим учителем и старшим другом, а после его смерти я буду жить на улице, которую переименуют в улицу Сергея Эйзенштейна?
Мог ли я предположить тогда, что один из создателей «Юности Максима» и последующей трилогии Григорий Михайлович Козинцев станет моим профессором во ВГИКе и в двух его картинах стану я членом его съемочной группы? Даже мечтать об этом не приходилось, хотя кино уже тогда навсегда заразило меня своей чудодейственной магией.
И опять мне крупно повезло. Повезло в один и тот же год – 1936-й, когда мне было 14 лет. В числе лучших пионеров Советского Союза я удостоился чести приветствовать X съезд комсомола в Кремле, вследствие чего моя фотография попала на первые страницы газет, и я даже увидел самого себя на экране кинотеатра «Новости дня» на Пушкинском бульваре.
В том же году я попал на съемки «Бежина луга». Какая-то женщина остановила на улице и дала бирку. Попал в дом кино. Отбирали детей для картины. Веселый человек с большой шевелюрой и огромным лбом сидел в центре большой группы людей. Мы выходили пред их ясные очи. Веселый человек очень удивился, что я смеюсь и не боюсь. А мне было смешно, что нас рассматривают, как лошадей. Человек подозвал и велел меня снять в профиль, анфас и смеющимся. Фотограф был не русский и очень смешно говорил по-русски. Отобрали на главную роль, но папа и мама берегли сына от кино и отказали без моего ведома.
Недавно мне подарили фотографии тех лет из картотеки Эйзенштейна. На карточке, где они прикреплены, написано: «Хорошо смеется». Я был бы рад и сейчас услышать о себе такой отзыв.
На кинофабрику под названием Киностудия «Мосфильм» попал позже.
Сама же фабрика показалась чудесным сном и сказкой. Снимались «Зори Парижа». Бродили национальные гвардейцы с французскими булками под мышкой. Где-то наверху, в своих блужданиях по фабрике, наткнулся на Паганеля и никак не мог понять, настоящий это человек или не настоящий. А внизу была яхта Гленарвана и по реям лазили матросы[3]. Все было каким-то сном и счастливым бредом.
Помню еще одну встречу с кино. Это было в Детском Селе[4]. Я шел по парку и вдруг на скамейке около статуи девы с разбитым кувшином увидел юного Пушкина в лицейском мундире с красным воротником. Он сидел задумавшись. Я замер, боясь, что это сон и все сейчас улетит, в то время как к Пушкину подбежали лицеисты. И подошел человек в современном костюме, и я сразу понял, что это съемки картины «Юность поэта».
Ко времени окончания школы много думал о выборе института. Казалось тогда, что идти учиться на режиссерский факультет нельзя. Режиссер представлялся мне человеком, прожившим большую и интересную жизнь, а мне было 18 лет, и я вообще ничего еще не знал и мало видел. В это время часто встречался с художником Владимиром Владимировичем Дмитриевым[5]. Однажды получил от него предложение написать сценарий по повести Бестужева-Марлинского «Мореход Никитин». Отнесся холодно не потому, что не хотелось, а потому, что было страшно. Меня крепко обругали и ударили по самолюбию. Ушел. Пришел через месяц с готовым сценарием. Писал отчаянно, день и ночь, читал об эпохе, соображал. Что получилось, не знаю. Мне не говорили. Но в это время все больше ощущал потребность излить кому-то свою душу и узнать, что делать. Художник Дмитриев помог мне встретиться с человеком, который мог дать ответ на все мои вопросы. Он отдал мой сценарий через Елизавету Сергеевну Телешеву Эйзенштейну с просьбой принять меня и поговорить со мной.
Я не собирался быть режиссером. Все известные мне режиссеры были выдающимися и знаменитыми людьми: Эйзенштейн, Пудовкин, Васильевы, Ромм, Райзман, Донской. Чтобы стать таким, как они, нужно было прожить большую жизнь. Я хотел стать оператором. Я думал, что это проще…
Все решила встреча с Эйзенштейном.
Эйзенштейн
И вот я иду. Выехал заранее, чтобы не опоздать. Троллейбус долго тащил меня по еще сонным московским улицам. Наконец, Воробьевы горы. Где-то внизу Москва. Приехал рано, и пришлось ждать. Здание «Мосфильма»[6] в серое утро выглядело еще грязней и противней, а впереди фасада высилась тюремная стена из красного кирпича с решетками на окнах, оставшаяся от съемок «Первой конной». Где-то рядом был собачник, и там жалобно выли собаки. Когда ждать уже больше было невозможно, наступило время. Я поднялся по лестнице, подошел к двери. В груди было такое чувство, какое бывает, когда прыгаешь на лыжах с трамплина. Дотронулся до звонка.
Знакомый мне скрипучий голос за дверью крикнул: «Кто там?» Я объяснил. «Тетя Паша, откройте». Прошаркали шаги. Дверь открыла сильная и крупная старуха – тетя Паша…
Голос из соседней комнаты сказал: «Вы проходите, а я сейчас приду».
Тетя Паша ввела меня в кабинет, вернее, в одну из комнат, потому что довольно скоро я узнал, что кабинет – это вся квартира.
Итак, я находился в святая святых: месте, где мэтр творит. У меня было время осмотреться.
Позже я понял, что Сергей Михайлович дал мне это время специально, чтобы я смог привыкнуть и успокоиться. Все в этой комнате было необыкновенным и непривычным, даже цвет. Да-да – цвет.
Комната была какая-то яркая и жизнерадостная. Стены были ярко-желтые, приближаясь к оранжевому, пол – покрытый серым линолеумом, посреди комнаты висела лампа из синего стекла, вернее, люстра. Мебель была легкая. Из гнутых никелированных трубок, с оранжевыми подлокотниками на стульях, с оранжевой доской стола. Большое место в кабинете занимал рояль, на его черной полированной крышке под стеклянным колпаком стоял детский скелетик, на стене висела картина Дега и портреты – фотографии. Конечно, я сразу же увидел фото Чаплина, на котором была сделанная его рукою (самого Чаплина! – подумать только) надпись, и портрет Мейерхольда – на белом воротничке рубашки было написано: «Горжусь учеником, уже ставшим мастером». В углу стояло старинное кресло, обитое красной материей с вышитыми золотыми цветами, особенно заметное рядом с ультрасовременной никелированной мебелью. И наконец, были книги, книги, книги… Все какие-то необыкновенные, с яркими суперобложками, на всех языках мира. У Эйзенштейна в квартире фактически не было стен. Все стены были покрыты полками с книгами, использовался каждый сантиметр площади. Квартира была небольшая, всего 3 комнаты. Книги лежали везде – на столе, на пристенных карнизах, образованных шкафчиками с книгами. Переплеты книг сплетались в какой-то яркий веселый ковер. На столе под стеклом лежала карикатура на хозяина, а рядом – рисунок на обрывке бумаги, и было написано: «Королева английская подарила Ивану двух львов, можно вплоть до слонов…» Уже шла работа над сценарием «Ивана Грозного».
