Русский лес

Кто так всё подгадал? Кто воздал за содеянное? Тот же, кто и попустил? Или кто-то другой?..

В подсветах догорающих пожарищ деревни, покачиваясь, поволоклась по едва угадываемой знакомой тропинке в лес.

Поплелась поруганная, истерзанная. Одна-одинёшенька теперь на всём белом свете, без тепла за душой, без крыши над головой. Пошла из последних сил. В лес пошла. Ни «куда глаза глядят», а именно в лес. С одной-единственной надеждой, что на его помощь теперь только и можно рассчитывать. Лес родной и скроет, и спасёт, и обогреет, и очистит от мерзости, и накормит, и укроет. Больше, пока, надеяться не на кого. Лес родной, русский лес, русскому человеку совсем пропасть не даст! Так и случилось.

Лада ненадолго затаилась в лесной чащобе, опасаясь обратного набега орды. Пару дней, наверное, как медведица, обустраивала своё логово. Но с голыми руками прокормиться молодой девице в лесу трудно. А кроме того, ночи в лесу ещё были сырыми и холодными. Надо было чем-то укрыть и наготу телесную. Обрывки, уцелевшие на ней, не согревали и не скрывали красоту эту роковую. А к тому же была ещё ничтожная надежда увидеть старшего брата живым. Его судьба ей пока была неизвестна. И, отлежавшись в лесу на мху под еловыми лапами, в день третий, ещё в предутренних сумерках, превозмогая страх, предприняла вылазку – осторожно стала пробираться к родной опушке. На рассвете с предлесного пригорка ей предстала картина родных пепелищ.«Как же такое могло вообще случиться?! Люди ведь, не звери!.. Как бог мог такое допустить?! Почему Спаситель не спас?! Как могла Заступница не заступиться?! Если не для этого, то зачем они тогда?», – крамольная мысль язвила занозой сознание. От жутких воспоминаний изморозь пробежалась змейкой от затылка по позвоночнику. От этого ли или от холода ночного и страха её стало знобить. Слегка, поначалу, а потом забирая всё сильнее и сильнее. И, вскорости, неотвратимо, уже трясло всю, с ног до головы. Трясло неостановимо, необузданно. Руки, ноги, локти, колени, всё тело, каждая косточка ходили ходуном. Словно бы живую душу вытрясало из испоганенного тела. Сладу с этой трясучкой не было никакого. В бесполезных попытках унять озноб Лада упала наземь, свернулась клубком, по-звериному. Листья, сучки лесной подстилки подлипали, подтыкали будто душу к телу, мох пытался согреть. На грани потери сознания она сжималась в комок, пытаясь удержаться от обморока, унять непонятные сотрясания. Но и в таком положении какая-то неведомая сила продолжала колотить всё её тело немилосердно. В этот момент, на грани небытия, она уловила, скорее – почуяла, какую-то неясную перемену в себе. Что-то случилось с ней невнятное. То ли окончательно сломалось, то ли, наконец-то, совпало… Дрожь стала потихонечку уходить, а волны её приступов редеть. Наконец-то она справилась и с этими остатками. Смогла, наконец-то, удивлённо ощущая какую-то перемену в себе, подняться с земли. И, хоть чутко-осторожно, но уже более решительно-отчаянно, наконец, двинулась по тропинке в деревню. В деревне, вернее, в том, что от неё осталось, не только не было заметно ни живой души, но и даже признаков жизни не обнаруживалось. Но всё равно страшно было до жути! И тело её двигалось как бы само собой, от неё будто независимо, диким лесным зверем, вопреки смятению. В голове, теперь ясной, как морозное утро, будто в красных утренних лучах восходящего солнца оттаивала от морозного инея жёсткая жестокая мысль: «Видно, топор и вилы в добрых родных руках, если не перешагивать через природу человеческую, могущественнее и действеннее и Спасителя, и Заступницы. Ну, и самопожертвование любимых, конечно…».

В деревне ни одной избы не уцелело. Посреди завалов дымящихся головешек голыми изваяниями, закопченными идолами, бесстрастно, трубами в небо, как напоминание о вере родной, отеческой, поруганной, торчали русские печи.

В своём огороде, от лесу, стянула с пугала, натянула на себя рванину непотребную. Какой-то полуистлевший сарафан, плат дыроватый. Вошла с огорода на заваленное обгорелыми головешками подворье. Среди ещё кой-где дымящихся головешек, с краю выгоревшего от дома места, – обгорелые останки. Друг подле друга. Сердце гулко ударилось – родные… Все трое, здесь…

За спиной – хруст угольев под шагами. Обернулась со страхом и надеждой. И с отчаянием – староста, как привидение, страшный. Обнял сзади за плечи, уткнулся лицом в Ладины лопатки, затрясся в рыданиях. Запричитал:

– Держись, дочка, мужайся. Одна ты теперь. Мать с отцом и младший перед тобой, старший – на улице, у дороги в бурьяну. Собирай родные косточки. Я помогу похоронить по-людски.

Ну, а этим, – кивнул в сторону остатков сарайного пожарища, – тут видно и место! Зверьё зверьё и схоронит, коли так…

Через час, наверное, появился снова – выкатил из-за перелеска, со стороны делянок, на отца Лады одноконке, под своей лошадью. На подъезде к подворью общими усилиями погрузили закоченевшее тело старшего брата, у двора – поскребушки останков остальных родных. Прихватили уцелевшую в огороде лопату и, опять же, в лес на кладбище, к своим…

Осталось у Лады от прежней жизни на долгую память о своих родных только и всего, что бугорок на лесном кладбище с четырьмя камушками на нём. Двумя – побольше и двумя – поменьше. А потому уж ничего не оставалось, как надеть суму сиротскую на плечо и идти лесными дорожками по глухим деревням на северную сторону, в леса дремучие. От басурман подальше.

Оставлял её староста. Дочкой называл. Спасибо ему, поклон земной за доброту и отзывчивость. Но когда уже решилась, не могла она остаться на этом месте, ни дня более. Как начать снова там, где такое стряслось?! Да где угодно, только не здесь! Родное место опостылело хуже чужбины. Как теперь можно здесь жить?! Не-е-ет!..

Ничего уж больше не привязывало Ладу к прошлой благополучной жизни. Пошла по-миру. Людей не чуралась, но и чужим сильно не доверялась. Да бог милостив…

Иногда говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Хотя кому такое пожелаешь?! Но так получилось… Однако всё воздала ей судьба, а может как раз и – боги лесные, славянские. Теперь для неё уже без оглядки на христианского и его «окружение»…

И мать вторую – бабушку Нестерью – в наставницы определили, и отцовскую любовь постарались восполнить супружеской любовью и заботой Игра, и, в добавок, – Оладушка – «андела во плоти» послали.

Страсти ночные

Ну и что, что все кличут если ни оладиком, так крысёнком?! Ну и пускай! Та, как ни назови – никто и не подумал обижаться! Пусть и те, кто так обзываются, тоже не обижаются. А главное, не завидуют!

А как случилось? Ударился… Разбился сильно Оладек. С перепугу расшибся. После того, как с ребятишками деревенскими, лёжа в огромном долблёном водопойном корыте у главного деревенского колодца, допоздна глядели в чёрное, звёздно-бездонное небо над деревней.

Колька как раз рассказывал о бесах, ведьмах, колдунах что по небу летают на мётлах самолётных, на ступах самоходных. О том, что не видно чертей тех в ночном небе по причине того, что днём они прячутся в печных трубах и потому все чумазые, чёрные, все в саже извожены.

На самом деле, он просто пересказывал своими словами сочинение деревенского сказителя Валериана. Ну, что-то, конечно, и сам сочинял, по ходу дела. Получался эдакий авторизованный пересказ.

Ну, вот он, таким образом, и рассказывал, как хорошо бывает чертям летом – печи избяные топятся под хлеб только. Ещё спозаранку. Тут они посидят около трубы, на коньке избяном покатаются. Пока печь протопится. Позябнут, конечно. Да какие у нас летом ночи – теплынь ито! Зато потом в тёплую, с хлебным духом трубу – нырь! Благодать…

Зимой чертям худо. Это – да! Не дают хозяева зимой, особенно в сильные морозы, чертям в трубах пригреться. Снизу жар адский, – сверху холод лютый! Вот они и воют в трубу, особенно когда ещё ветер. Тут уж чертям совсем тошно от холоду! За это, утверждал Колька, черти так и не любят людей – души избяные. За то так и мучают и всякие пакости над человеком вытворяют. Пытаются одурачить, обобрать, душу из него вынуть. А как душу вынут – так человеку прямая дорожка в ад. Там уж, проклятые, с человеком за всё расквитаются. Там уже костры горят горючие, котлы кипят кипучие, сковороды раскалёны докрасну! Там они главные заправилы. Дым – коромыслом, копоть столбом, сажа кругом! Поэтому черти всегда чёрные.

Конечно же, как уж сказано было, не свои придумки рассказывал, а выдавал, своими словами, Валерианов сюжет. Бессмертное сочинение, которое так и называлось – «Чёрта лысого вам!». Ну, что-то, конечно, и сам подсочинял, подгоняя сюжет под прилагаемые обстоятельства. По ходу дела.

– А как же говорят «чёрт полосатый»? – шёпотом, с дрожью в голосе, уточняет Егорка.

– Ну, вообще-то, они разные бывают. Бывают и полосатые, как дикие поросята, бывают и рябые, как яйца перепелиные. Слышал, может, говорят: «чёрт рябой!». Бывают и в горошину. Всякие бывают… если их отмыть в бане. Да кто ж их мыть-то будет в бане?! А сами они мыться не любят, тогда их в ночном небе никто не видит. Поэтому говорят: «черти немытые!». Ни людям с земли их не видно, ни анделам на облаках… Лукавые, этим пользуются. Иногда, поднатужившись, до звёзд самых достают и даже сшибают их, горючие, с небосвода кочергою. Летит тогда звезда с небес на землю. В травы росные, ночные, холодные падает. Шипит, остывая там, и перестаёт светиться, становясь холодной. Серебряной, или золотой! Была небесной – стала бесной, чертовской, значит. И ищут те остывшие звёзды по куширям, в траве-чертополохе, черти корыстные, окаянные всю ночь напролёт! До утра до самого. И тут им лучше не попадайся – зануздают и до зари, до петухов первых будешь чертям служить – возить их гужом в ночи по лесам, опушкам, болотинам. А какой чёрт не успел до петуха обратно в трубу нырнуть, тот прячется и до темна самого затаивается – не шелохнётся.

– Где? – в несколько испуганных голосов сразу вскрикивает перепуганная детвора.

– А вот, кто смелый, могу показать… Если хотите. Пойдём бегать по конопле, когда зацветёт, – сами их увидите! Кто хочет на чертей посмотреть? Кто смелый?

Но смелых почему-то не обнаружилось. Желающих посмотреть на полусонных, малоподвижных, притаившихся в этой самой конопле чертей почему-то так и не оказалось. Хоть Колька и старался как мог, не жалея слов. И расписывал нечистых, как ему казалось, красочно: «живых, тёплых, потных, плотных таких, похрюкивающих, как поросята, повизгивающих, шерстистых, рогатых, на копытцах; с розовыми сопливыми ноздрями в холодных чёрных пятаках на душных мордах с оловянными глазками».

И надо ж так случиться. Как будто специально подгадалось!

Тут звезда с неба и сорвалась. Да яркая какая! Круп-на-а-я! И, очертя голову, понеслась к земле.

Кубарем! Цепляясь за макушки сосен, еловые верхушки, полетела, покатилась в травы росные ночные… А следом, в опять наступившей тьме кромешной, ветерком лёгким, и сами черти, наверное, стали спрыгивать с лап еловых и осиновых веток на землю, в траву.

Из ребятишек с перепугу – дух вон!

Колька вдруг, в жути этой ночной, кромешной, ка-а-ак за-о-о-орёт!

– Разбегайся, пока черти не поймали!!!

Ребятишки прыснули в ночь, как горох, – врассыпную!

…Оладей, в ужасе ночном, летел домой, не разбирая дороги! Не чуя ног под собою! Напропалую!..

Больно хлестались, цепляясь, как бесы лапками, ветки. Ноги захлёстывала, как петлями стреноживая, высокая трава. А у самой избы вдруг ударило по носу. Искры из глаз посыпались! Видно чёрт палкой… Но зануздать таки не решился, побоялся о то, – изба родная рядом была. А дома, как известно, и стены помогают!

Лада к этому моменту уже три раза выходила из избы. Звала. У молодой здоровой женщины голос звонкой. Далеко было слышно по сонной деревенской ночной округе:

– Ла-а-адя!.. Ла-а-адя!.. Ла-а-адя!..

Лада уже вся извелась, изволновалась. Вдруг хряснуло что-то у самой избы и повалилось. Будто куль через забор во двор перекинули. Выскочила сама не своя – белеет, ворохом живым, что-то на дорожке у калитки перед избой! Сердце так и оборвалось. Ночь звёздная, а рубашонку эту сама ткала, отбеливала, шила. В голову пришло самое ужасное, ноги подкосились, так и рухнула с ходу с Оладеком рядом. Тут и Игр выскочил, с огнём уже. Обомлел было с перепугу. Но взял себя в руки всё-таки, ожесточив сердце. Не время было нюни разводить. Осторожно, бережно, перенёс «уклунки» в избу: живы… спаси, Господи!

…У Оладека сильно разбит нос. Рот, подбородок, правая щека всё в крови. Бабушка кинулась утирать всё влажным мягким полотенцем. А потом уж Ладу стали отливать, прыская в лицо холодною колодезной водою.

– Кто тебя так, Ладеек, – тормошил Игр таращившего глазки сынишку.

– Чёрт, папа, – не моргнув глазом, выговорил Оладек.

– Ка-а-акой ещё чёрт?!

– Лейба Израилевич, – брякнул сынишка первое, что на ум пришло из ночной Колькиной пугалки.

– Нет у нас таких, Оладек…

– Есть, батюшка, есть. Колька сказывал, самый старший, самый хитрый чёрт – Лейба Израилевич!

– Что-о-о? Чёрт… Вот напасть! Откуда он взялся на невинную душу?! Я вот завтра поутру этому чёрту ноги из задницы повыдёргиваю. Ну-ко, рассказывай подробно!

Ладеек, гундося, – бабушка мешала, подтыкая под кровоточащий нос тряпицу-промокашку – пересказал вкратце Колькины сочинения. Игр, с напускной сердитостью, негодовал.

– Вот ботало! Чего навыдумывал. Чепухи всякой нагородил. Ни встать ни сесть, ни согнуться ни разогнуться! Вот боян кисельно-молочный! На чёрта всё спихнул… Колька тебя, что ли, так-то? – обратился опять к Оладеку.

– Нет, батюшка. Чёрт!

С рассветом, оглядев место происшествия, отец установил: сломана перекладина-жердина между столбиками калитки… Это около сажени над землёй – взрослому недостать. Кое-что стало проясняться. На сыночка без содрогания и взглянуть нельзя было. Мордочка детская – яблочко наливное – вся запухла, под обоими глазками – синяки, на опухшем носу – ссадина, на лбу – шишка.

Собрали «семейный совет», провели «разбор полётов». Решили сора из избы не выносить: «Бежал домой, в темноте споткнулся, упал, ударился. Всё!..» Кольку решили оставить в покое.

Ну, Колька… Откуда взял, где подцепил, набрался у кого?! Не сам же… Когда успел? Да ещё – по имени отчеству… Хотя, справедливости ради, Игр припомнил, что и сам, примерно в Колькином возрасте хлебнул этого «добра» полной мерой. С розовых ногтей, так сказать.

Лыко

Так уж заведено, что «не каждое лыко в строку». А чуть что путёвое – так непременно! К делу ли, к ремеслу ли, в учёбу, к наукам… «В ряд», одним словом. Ну вот.

А уж если лыко худое, то зачем же в ряд? Негоже так-то.

Но иногда бывает, что попадается «лыко» исключительного качества. Выдающегося свойства! Тоже ведь в общий ряд не поставить. Потому, что несуразица получается. Выдающееся, оно и начнёт, естественно, выдаваться, опровергая общий ряд. А «ряд» в свою очередь, неизбежно, подрывать, подвергать сомнению его выдающиеся качества. Ну, это, как драгоценный камень поставить в одном украшении со стеклярусом, примерно. Не место ему, одним словом, в общем ряду – и всё! Как ни крути. Тут уж: «всяк сверчок – знай свой шесток!». Что тут поделаешь?!

Как быть в этом случае? Вышвырнуть и забыть?!

Э-э-э нет! Курам вместо горошка… Не выкинуть – фью-ить! – в окошко. Не по-хозяйски так-то. Тут, как говорится, «сто раз отмерь – один раз отрежь». Возникают большие сомнения для наставника. И соблазны, соблазны, соблазны… Как смириться с тем, что «лыко» изначально дороже, даровитей возможностей мастера?! Тут уж нужна, как минимум, душевная широта. Надо, наверное, отложить материал в сторонку. Подождать подходящего комплекта, чтобы попытаться создать произведение совершенное. Таким образом, и «лыко» определить по назначению, и самому не опростоволоситься. Опираясь на лучшее в себе, самого себя превзойти в мастерстве, поднявшись до небес искусством совершенным! Память о себе оставить светлую, долгую.

Таким вот счастливым случаем Игр и дождался своей судьбы. Судьбы-молодости – Лады, плюс старости в наставницы – бабки Нестерьи. Ну а уж деток потом сами налепили. Игр тут сам о себе думал, что, наверное, он молодец. Поступил как Мастер. И тут же сомневался, что, скорее, как Мастер поступил тот, кто над ним. Кто-то из них (земной или – небесный), кажется, неплохо поработал. О чём притом думал «небесный» – неизвестно. Зато «земной»…

Женщин – «весь женский род», «лучшую половину человечества» – образно для простоты представлял кучею. Большой такой кучею песка. Песка золотоносного. Поэтому кучей отдельной, специально приготовленной, где-то, на каком-то речном плёсе, наверное, добытой. Не абы-какой, а золотоносной, одним словом! Дальше он рассуждал так: «Что делает эта куча здесь? Что делает эту кучу песка золотоносной? Золотоносной её делает маленькая толика песка именно золотого – ну, совсем чуть-чуть – распространённая во всей огромной куче. Ну, ещё, возможно, пара-тройка самородков. Совсем крошечных, но золотых действительно, или довольно увесистых. Это уже зависит от случая. Вернее, – от качества месторождения. Вся остальная куча «золотоносного песка» – невероятное количество песчинок, как звёзд на небе – в лучшем случае, и зачастую, просто песок (вещь весьма полезная, как строительный материал, и не только…). Ну, голыши ещё, камешки, прах, мусор. Навоз, перегнивший, и – нет.

То есть – нет! – ил («багно», «мульча», «мульда», так будет правильней!). Ил тоже вещь полезная, если его на поля… Но в куче золотоносной этот самый «ил», тоже по закону местонахождения, претендует на определение «золотоносное» (Иногда говорят – «… рядом с золотом лежало»).

Дальше он резонно перемещал себя на позицию «старателя удачливого» и удовлетворённо заканчивал свои философские рассуждения так:

«Ну и пусть себе претендует. Тут главное не обмануться и, отыскивая золота крупицы, не вляпаться в этот самый „ил“».

Так-такал довольный результатом, ходом своих рассуждений, а ещё больше – дел, хлопал ладонями себя по коленям, поднимался с бревна, выдёргивал топор и продолжал отёсывать бревна в кладку стен новой бани.

Дарование

Да. Игр сам, во времена, когда его самого пытались «к делу пристроить», был свидетелем занятного случая.

К старому музыканту, «с улицы» можно сказать, привели сорванца, который, по словам доброхота-благодетеля, обладал незаурядными способностями к музыке. Привели не просто так за ради пользы дела, а с богатым приданым к учёбе и дальнейшему совершенствованию. Мастер, естественно, заинтересовался, неспешно отложил свои занятия с остальными. Усадил огольца на скамеечку перед собой:

– Что, малыш, умеешь?

– А что надо, батюшко? – оголец явно не смущался, чувствовал себя в своей стихии, как рыбка в воде.

– Дудочку… – старик тронул рожок справа на полочке.

– Дак… – охотно потянулся малыш.

– Стоп, стоп, стоп. А гудок, – показал на прямую флейту. – А свирель?.. – на поперечную.

– Угу…

– А ложки, баклушки, погремушки?..

– Подлажу…

Ну, тогда вот тебе мои гусли, на! – снял с колен заповедное. – Не сробеешь?

– Не-е-а…

Малыш так оторвал на гусельках, с такими коленцами, переходами и тематическими отвлечениями, что впору в пляс пускаться!

Мастер оживился, повеселел. У доброхота тоже рот до ушей… Ученики восторженно загалдели.

– А ещё?.. – заинтересованно подтолкнул старый.

Малец и «ещё» выдал!..

Старик повернул просветлённое лицо к доброхоту:

– Ну вот, мил человек, с радостью тебя… огорчу. Этого молодца, я (округлил, подчеркнул), ничему не в состоянии научить. Не взыщи… – развёл безнадёжно руками. – И рад бы, да куда ж?.. Учить его – только портить! Впору самому у него учиться.

Редкий случай, конечно. Не у всякого хватает чистоты в помыслах, широты душевной порадоваться дару божьему у ближнего своего. Восторженно смириться с «чужим» превосходством. Обнажить голову перед дарованием. Особенно, если оно у подростка, или, того паче, у ребёнка. Тут уж непременно подвернётся каверзная душонка. Какой-нибудь «наставник». И ты ж посмотри!.. Ну непременно!.. Да чтоб ты сдох!

Обязательно. Как закон!

Жид!..

Почему?! Откуда?! Что, больше некому!? Русь, как никто, велика во всём! И, кроме всего прочего, богата и мудрецами, и дураками, на любой промысел.

Так нет же – непременно – жид! Да чтоб тебя…

Учитель для малого, попечитель для зрелого. С неутоляемой жаждою барыша и тщеславия. Учитель-мздоимец. Который и научить-то ничему нашему не может по сути дела, так как сам от природы не наш и не осиян поэтому сродственными способностями, дарованием, талантами. Но и попытаться закабалить в открытую побоится. Ну а в творческом плане не сможет ни зажечь, так как сам не воспылал, ни поддержать горения, так как душевно холоден и расчётлив. Не горюч, одним словом! Это на словах они все «гении всех времён и народов». На деле же – своекорыстны, самолюбивы, завистливы. Такой, конечно, уже отпустить не пожелает. «Упустить такой шанс? Как можно?! Так опростоволоситься. Курам насмех свалять такого дурака?!». Даром что нет у него тех талантов. Зато у него есть «талант учителя». Попросту – корыстные устремления, моральные и материальные. Ну и есть у него по этой причине, наверное, деньги, которые так и вопиют о преумножении и накоплении. Этот уж, как паук-кровопивец, так вопьётся, так обротает, запеленает неопытную душу, что не до полётов станет. Начнёт сосать кровушку, сокровенное из тебя вынимать, пока сам не отдашь ему на службу. Тут уж со свободой, «с крылышками» придётся, скорее всего, распроститься. Зато будешь при деле, на службе, пока нужен будешь. Ну, а если пойдёшь по его следам – сыт и доволен будешь, пока будешь ему, в его паутине, служить. Потом, со временем, возможно, займёшь его место. Или рядом с ним. Но, конечно, другим рангом… На паучьих ходулях пониже.

Как служить будешь. Как ещё расстараешься.

В общем, как говорится, плох тот еврей, который не попытается подмять ситуацию под себя!

Тут Игр припомнил свою однокашницу по богадельне, Пончика: «Плавает, наверно, как сыр в масле…».

А процесс воспитания, обучения, совершенствования мастерства, как известно, происходит прямым и непосредственным образом. От одного к другому. И, как правило, напрямки, личным примером. Таким порядком творческое горение и передаётся от наставника к воспитаннику, от учителя ученику, от мастера подмастерью. Непосредственно.

Как можно воспламенить другого, если сам не горишь?!

А и не обязательно таким порядком. Бывает, что и наоборот. Тут главное – честность отношений, чистота помышлений. Душевное созвучие. Когда такое случается, неважно, кто кому больше даёт. Процесс благотворный для обоих. И даже – благотворительный! Наполненный тихой радостью. Светом. Просвещением…

Обогащаются в итоге оба. Духовно наполняются… Тут уж не стоит мериться. Для жидовствования в таких отношениях почва не предусмотрена!

Да! Непосредственно! Личным примером! А если говорить одно, а делать другое. Учить других доброму, а самому творить что ни попадя, что вздумается, то где ж тут кротость? Образец где?! Пример!?..

Так вот Игру представлялось.

Ну, да… Почти то же самое. Одно и то же, будто. Ан – нет! То – да не то!.. Границы есть! Не пытайся их найти обозначить. Наслаждайся лучше созвучием, раз тебе так повезло. Звучи сам. Ладь с голосами другими. Создавай гармонию!

Монастырь

Он и сам, как раз где-то в Колькином возрасте, попал в обучение.

…В женский монастырь. Который находился недалеко, можно сказать – рядом. В обучение к богомазу-иконнице, в келью к матушке Евгении Гениевой. На самом деле, в миру, Нюте, по кличке – Федермутер. Тогда, как теперь догадывался Игр, многие из Ливеркусов, Шнобелькрансов, Шниперзонов, Гондельманов почувствовали себя под сенью христианства новопоселенцами, достигшими наконец-то Земли Обетованной. И можно было начинать всё сначала, как бы с чистого листа. Так как считали христианство новой еврейской религией. Так оно, наверное, и есть на самом деле. Новый Завет… Все святые, проповедники веры, почитай, – евреи. Включая богочеловека. Остальным персонажам была присвоена почётная роль паствы неразумной – агнцам во тьме язычества заблудившимся. Включая греков-«недотёп». Ну, вот по этой причине и имена свои не слишком сладкопевные, в «прошлом завете» замаранные пороками, грехами, подорванные поступками недостойными, сочли необходимым обновить на более теперь благозвучные. Так, короткими перебежками, наново, с чистого листа, появились Спасские, Рождественские, Успенские, Троицкие, Покровские, Богословские и так далее. «Преображенские», одним словом. И даже – Гениевы и Райские! – до небес возвышенные. Да чего там!.. Даже – Зарайские! Люди, как он, Игр, полагал, безоглядные и «беспривязные», то есть – «без роду и племени». Так сказать, своевольно-лично направленные в святость. Или лично в том озадаченные. Ну, а вера – предмет, или поле, деятельности. Или не поле, а, может быть, – дерево. Корнями в иудействе, но, при том, растущем на земле чужой. Под чужим солнцем возрастающее. Плодами вызревающее на чужой благодати. Вот такой паразит! Семенами своими засевающее чужие леса, луга и пашни. Впрочем, ничего необычного. Соревновательность – закон природы. Только почему-то в этой соревновательности стали побеждать, как ему казалось, – самые недостойные. Ну, а раз уж русское поле оказалось «расчищено» христианством от «идолопоклонства», то его и следовало засевать семенами новыми. А с именами… Ну, наверное их потомки должны были в будущем оправдать-таки такие звонкие имена. Так, по задумке, наверное.