Афганский разлом

Весь оставшийся день Никитин провел со странным неприятным трепетом в душе, – то ли от слов Муляускаса, то ли от чувства собственного бессилия. Быть «шестеркой», ох, как не хотелось, но и постоянно получать по роже от старослужащих тоже было мало приятного. Все же Сергей решил довериться судьбе и приготовился после отбоя предстать пред ясные очи своего нового «шефа».

После полного благоустройства военного городка, хозяйственная жизнь полка сменилась нелегкой армейской службой. Начались тактические занятия, цель которых – научится правильно и быстро ориентироваться на местности; уметь вести боевые действия в кишлаках: выстраиваться «цепочкой», проходить улицы, дувалы, наводить «кипишь» в домах, где, якобы, засели вооруженные душманы. На операции ходили в близлежащие полуразрушенные кишлаки, покинутые местным населением. В некоторых из них все же оставались люди: немощные, высушенные старики – бабаи, которым было уже все равно, где дожидаться приглашения Аллаха в свою небесную обитель. Они отрешенно смотрели выцвевшими пустыми глазами на бравых солдат в советской военной форме, которые с воплями, улюлюканием и победоносными криками вламывались в глиняные, рябые от автоматных выбоин дома, и начинали производить «шмон». Офицеры приказывали искать припрятанное душманами оружие, но так, как солдаты были не слишком подчиненные приказам командиров, они «шмонали» все. Брали яйца, орехи, конфеты, сахар, мыло, зубные пасты, лезвия для бритв, – в общем все, что осталось от бывших жителей кишлака, так необходимого солдатам, а тем более тем, кому вот – вот предстоит демобилизация домой.

Никитин, под четким руководством Кабанова, вламывался в дома и выносил оттуда «дембелю» подарки. Сам Эдичка в дома не заходил, – боялся, а вдруг заминирован порог, двери или что-нибудь еще. Чего доброго можно к концу службы подорваться к чертям собачьим на мине – ловушке! А ведь такое часто бывало. Например, заходят солдаты в какой-нибудь пустой кишлак, открывают дверь дома, – и мгновенно срабатывает взрывной механизм. Мина – ловушка хладнокровно ложит за мертво несколько наших ребят.

В одном доме, к которому подошли Сергей с Кабановым, двери были на замке. Двухэтажное, шикарное глиняное сооружение указывало, что некогда здесь жила зажиточная семья. Огромный виноградник, свесившийся с дувала, создавал приятную теневую прохладу. Небольшие, сарайного типа постройки, свидетельствовали о наличии у бывших хозяев скота. Естественно, сейчас они были пусты и только легкий ветерок играл с открытыми деревянными калитками.

– А ну заскакивай туда и смотри, что там есть, – негромко говорит Кабанов, толкая прикладом автомата Никитина вперед.

Со страхом в сердце, Сергей поплелся к двери, боясь ежесекундно подорваться на мине-ловушке. «Сам, гад, не идет,– боится, – думал Никитин, -«молодого» посылает… Ну конечно, своя рубашка ближе к телу. Тем более, что ему скоро домой, что ему лезть на рожон?.. Да ну все к дъяволу!…

Сбив прикладом увесистый железный замок, Никитин ногой открыл дверь, вбежал внутрь помещения и начал стрелять с автомата в разные стороны, как учили офицеры на занятиях. Все глушит…С потолка сыпется глина, стоит серый, пылевой туман… Заскочивши без остановки на второй этаж, увидел разбросанные по комнате женские платья, подушки, книги, импортное мыло и всякую мелочь, в спешке оставленную сбежавшими хозяевами. Видимо это была женская половина в доме. Из-под одной подушки выглядывал новенький транзистор, поблескивая черной лакированной панелью. Сергей включил его, – работает, – даже не осознавая, что транзистор мог быть заминирован.

Сложив свои «трофеи» в вещмешок, Сергей, теперь уже неторопливо спускается вниз, во двор, к ожидающему его сержанту. Там начинается другой «шмон», – Кабанов обыскивает «молодого», шаря своими огромными волосатыми ручищами под его, пропитанной потом и пылью, ХБ; залазит в вещмешок и тут же извлекает из него новенький импортный транзистор. Радости «дембеля» нет предела! Он дружески подмигивает и хлопает Никитина по плечу, – молодец, мол, теперь будет с чем ехать домой!

Забрав у солдата, вдобавок, мыло, лезвия, цветное махровое полотенце, Эдик «великодушно» оставил в Сергеевом вещмешке несколько горстей орехов, конфеты и небольшую книжечку «Корана», которую Сергей нашел все в той же женской половине дома. Оглядевшись вокруг, ребята увидели, что остались одни, – рота ушла далеко вперед, даже не вспомнив об отставших солдатах. Нужно было не мешкая догонять своих. У сидящих возле дувала стариков-бабаев в чалмах, Эдичка спросил, куда пошли наши «шурави», но вместо ответа бабаи показывают на дорогу, ведущую из кишлака, на которой то тут, то там лежат убитые, (точнее расстрелянные, из автоматов, пулеметов, винтовок…) петухи, куры, собаки… В общем, направление движения роты ясно указывали неприглядные деяния наших «доблестных» воинов.

Когда догнали своих, собрались на лужайке, возле небольшой речушки, в которой была до того вкусная студеная вода, что не хотелось отрываться от ее живительной влаги. Каждый делится впечатлениями о проведенном «шмоне» в кишлаке. Кто конфетами угощает, кто яйцами, кто орехами. У некоторых добычи – по целому ведру или мешку! У всех царит веселое настроение, – «пошерстили» немного «духов»! Знай наших! Слышатся шутки, смех, пошленькие анекдоты… Мишутка Соловей, правда без гитары, но все равно очень здорово затянул популярную песенку про ДШК, услышанную от какого то «деда»:

– Ну-ка мне, солдат, скажи, по уставу доложи

«Что на свете всех сильнее, тяжелее и мощнее…

Бьет подальше, чем ПК?

– Дегтяревский ДШК! Он на свете всех сильнее, тяжелее и мощнее…

Бьет подальше, чем ПК. Вобщем чудо ДШК!

Он огнем смертельным строчит, он для «духов» просто крах…

Если где-то скрылся враг,

Если пара «цинков» есть,

То в горах – ни встать, ни сесть!

Как полюбишь ДШК, – станешь хуже ишака…

Лучше уж любить гражданку, сигареты, пиво, пьянку…

Лучше уж спокойно спать, да свою любовь ласкать!…

Толпа ( так, как стихи знали почти все), подхватывает песню и вскоре вся лужайка представляет собой многоликий, разноголосый хор…

Вечером офицеры предупредили, что особый отдел будет всех «шмонать» и тем, кто что-то взял в домах афганцев, не поздоровится. Некоторые ребята попрятали подальше более-менее ценные вещи; иные же все выбросили, боясь проверки. Но «шмона» со стороны особого отдела не было.

Понемногу тактические занятия, с их однообразием, начинали надоедать и в полку стали поговаривать о настоящих боевых действиях против «душманов». Молодым, полным энергии ребятам, хотелось повоевать, а не просто поиграть в «войнушку», – как невесело шутили солдаты.

И война, ужасная, кровопролитная, ненавистная впоследствии каждому солдату и офицеру, война, – не заставила себя долго ждать…

Глава 4

«И вышел другой конь, рыжий;

И сидящему на нем

Дано взять мир с земли,

И чтобы убивали друг друга;

И дан ему большой меч»

(Откровение Святого Иоанна)

Теплое афганское утро не предвещало никакой беды, хотя здесь ожидать ее можно было постоянно и внезапно со всех четырех сторон света. Солдаты чистили оружие, комплектовали боеприпасы, занимались укреплением оборонительных сооружений. «Молодые», помимо своей основной работы, выполняли еще и унизительные поручения «дедов» и «дембелей», ставшие неотъемлемой частью всей армейской службы. Сергей сидел возле палатки и не спеша зашивал рваную дыру в потертых брюках «ХБ» своего «шефа». Рядом стояла новенькая, но пока не чищенная ( т.к. Кабан сунул свои бесовы штаны) СВД, недавно выданная Никитину командиром роты – капитаном Прониным. Неподалеку на высоком деревянном табурете восседал Пеньковский, в перерыве между чисткой своего АКМ записывая в зеленую тетрадку новые стихотворные мысли. Закончив швейную работу, Сергей встал и разминая затекшие ноги, сделал несколько легких приседаний. Потом подошел к Мишутке и заглянул через его плечо. Каллиграфическим, размашистым почерком солдата, рождалась в тетрадке очередная песня про Афган:

– Вспомним, друг, с тобой Афганистан

Нашей жизни тоненькую нить

И комбата, что погиб от ран,

Говоря: «Ребята, будем жить!»

Белое небо, белое солнце,

Белые скалы, белый песок,

Алые пятна на гимнастерке,

Алые пятна – и белый песок…

Не могу забыть я бой у скал

Автоматный треск в кромешной мгле

Миною подорванный «Урал»

И тела мальчишек на песке…

Сейчас Пеньковский сидел над третьим куплетом и по его ужасно сосредоточенному, со вздувшимися на лбу венами, красному лицу было видно, что последний куплет дается ему очень тяжело. Внезапно из палатки выскочил не на шутку взволнованный связист Володя Старовойтов и увидавши поблизости двух солдат, закричал срывающимся от волнения голосом:

– Где командир?

– Не знаем, а что случилось?, – Сергей и Мишутка встрепенулись и по телу у каждого пробежала легкая дрожь, как предчувствие чего-то страшного.

– Наших «духи» обстреливают. Запросили по рации помощь. Уже подбили с гранатометов «ЗиЛ» с царандойцами, а там еще наша «коробочка» с ребятами… В разведку поехали, а тут эти гады в кишлаке засели… Ну ладно, я побежал, нет времени, хлопцы гибнут!

С этими словами Старовойтов рванул вперед искать хоть какого – ни будь командира.

Не прошло и десяти минут, как вся рота уже катила на БМП на помощь попавшим в засаду «духов» товарищам. Ехали молча. У всех солдат были серьезные, словно высеченные из гранита лица, – каждый понимал опасность создавшегося положения. Рядом с Никитиным сидел один из братьев Бугаевых – Сашка, – бледный, как полотно, с немигающими, уставленными в пол глазами. Еще бы! На той «коробочке», которую в этот момент может быть обстреливают душманы, находится его родной брат Колька, – водитель-механик. Сергей понимал состояние солдата и поэтому молчал, лишь только крепче сжал жилистую руку Александра повыше кисти, – «Не переживай, друг, может все еще обойдется…»

Очень, очень хотелось Сергею чтобы все обошлось, чтобы не было этих предсмертных стонов тяжело раненных солдат; чтобы не видеть темно-бурые лужи крови и растерзанные снарядами безжизненные человеческие тела; чтобы не слышать лопания горящего железа и разлетающиеся на мелкие куски от взрывов обломки техники… Но у войны нет сердца. Она беспощадно уничтожает всех, кто ступил на ее опасную тропу, превращая жен во вдов; детей в сирот; делая безвременно посидевшими матерей…

Будь ты, война, проклята во веки веков!!!

* * *

– Стоп! Приехали!

Бронемашины резко остановились, создавая вокруг себя огромные клубы дыма и пыли, и из «десанта» спешно начали выпрыгивать бойцы, боязливо озираясь по сторонам, – не подстерегают ли их затаившиеся где-нибудь вооруженные «до зубов» душманы.

Никитин немного замешкался возле открытого люка «десанта», но получил хлесткий удар под зад тяжелым сапогом Кабана, – пулей вылетел наружу. То, что он увидел, заставило лоб моментально покрыться холодной испариной, а сердце стучать с бешенной скоростью. Во рту, вдруг, стало сухо; к горлу подступила неприятная тошнота. На дороге, ведущей в кишлак, пылали две искареженные снарядами машины: царандойский ЗиЛ и ротная БМП. Вокруг лежали изрешеченные пулями мертвые тела царандойцев: некоторые были без рук, ног, с оторванными головами. Песок перемешался с кровью и от этого, да еще от невыносимой жары, в воздухе пахло сладковатым запахом разорванной человеческой плоти. Горящая боевая машина пехоты также не подавала признаков жизни… Неужели все кончилось? Неужели опоздала помощь, в которой так остро нуждались наши товарищи? А может кто-то, все-таки, еще жив? Жив…Жив…Жив…– колотило, словно молотом, в висках у Сергея, когда он с группой солдат, задыхаясь от пыли и пота, бежал к БМП с заводским номером 313. Одним из первых прыгнул в черное отверстие люка Сашка Бугаев, пытаясь в клубах ядовитого дыма отыскать, может быть, еще живого брата. В стороне солдаты складывали в ряд тела царандойцев и между ними сновали медбратья, выявляя тех, кто еще подавал хоть какие-нибудь признаки жизни. Сюда же положили старшего лейтенанта Флерова– командира третьего взвода, поехавшего на этой злополучной БМП на разведку местности; и оператора-наводчика, – старослужащего сержанта с греческой фамилией Пефти. Первому разрывная пуля попала в рот, вырвав на затылке внушительный кусок черепа вперемешку с мозгами. Второй, будучи до неузнаваемости покрыт ожоговыми волдырями, скончался от огня, или задохнулся в едком ядовитом дыму, не в силах выбраться с охватившей пламенем машины.

Вдруг все, словно по команде, повернулись в одну сторону. Навстречу солдатам шел высокий крепыш Саша Бугаев, неся на руках окровавленного водитель-механика. «Нашел, все таки брата!», – подумал Никитин, – «живого бы…» Но что это?… Сквозь пыль показалось ребятам, будто Колькино тело стало намного короче и лишь ближе увидали, что у него оторваны обе ноги чуть выше колен. Из ран текла кровь, легкой пульсирующей струйкой стекая по оголенной кости. Осколки, мелкие и большие, впились в тело, а на том месте, где некогда находились глаза, сейчас кусками свисало окровавленное темное мясо. Но все-таки брат еще был жив: иногда слышались приглушенные стоны и хрипы тяжелораненого бойца, исходящие, как казалось, не изо рта, а откуда-то изнутри обезображенного войной тела. Ему перетянули ноги выше отрыва жгутами, чтобы остановить кровь. Но так, как кровь пульсирует и давит на жгут, вызывая, тем самым, нечеловеческую боль, он пытается сам развязывать жгуты и спускать кровь, облегчая этим свои страдания. Подоспевший ефрейтор-медик колет раненному бойцу «промедол», избавляя от болевого шока. Но лекарство, обычно действующее моментально, не оказывает на Николая должного действия: он плачет, стонет, корчится от боли; снова и снова пытается развязать, или хотя бы ослабить жгуты.

– Еще давай «промедола»! Коли! Не жалей!, – кричит медику возбужденный до предела Сашка, удерживая непослушные руки брата.

Следует укол за уколом, но шок не проходит, обезболивание не наступает…

– Что за черт! Дай сюда сумку!

Вынув из нее полиэтиленовую ампулу, Сашка раскручивает головку с иглой и выплескивает жидкость себе на язык. Внезапно лицо его меняется, глаза становятся удивленно-дикими; он оглядывает ребят и заикаясь, не своим голосом произносит, -

– Вода…Это же вода, братцы…Обыкновенная вода…

Пока все приходили в себя от услышанного, Бугаев в один прыжок оказался возле побледневшего ефрейтора-медика и сваливши его на землю, начал душить.

– Где «промедол», сука?! Где «промедол», гад!!! Где?! Я убью тебя, козел вонючий, если брат умрет! Слышишь, ты… Убью!…

– Я не знаю, правда ничего не знаю, – хрипел медик, хватая открытым ртом воздух, – Клянусь!…

Пришедшие в себя солдаты набросились на разъяренного Сашку, оттаскивая его от полуживого ефрейтора. Шутка ли, так и задушить намертво не долго…

Правду говорил ефрейтор… Нет, не мог он знать, одно призывник Никитина, недавно вступивший на афганскую землю, как впрочем и большая часть полка, о всех гнусных преступлениях, творящихся здесь. О том, что «умудренные войной» некоторые медики-подонки, имеющие определенное количество «промедола», или кололись сами, балдея от сильнодействующего наркотика, или продавали его заядлым наркоманам, получая взамен афганские деньги либо чеки. Вместо лекарства наливали в полиэтиленовую ампулу обыкновенную воду и, в случае ранения на боевых операциях, этот поддонок вводил ее пострадавшему бойцу. Естественно, раненному это не помогало. Болевой шок не проходил, обезболивание не наступало и солдат умирал… Дико, нелепо, страшно…

Из многочисленных ампул, с лекарством оказались лишь несколько штук, – в остальных была вода. Правда, у ребят нашлись еще немного ампул «промедола» с индивидуальной медицинской аптечки, которая должна быть у каждого бойца, но которой так часто им не достает.

Пока разбирались с ефрейтором и искали лекарства, совсем забыли за раненного товарища. А Николай, тем временем, перестал стонать. Жгуты были развязаны и лежали рядом с ним в луже вытекшей с ран густой крови. Некогда крепкие борцовские руки безжизненно раскинулись поперек изуродованного тела – словно солдат хотел в последнюю минуту жизни объять это огромное голубое небо. Сергей еще долго, наверное всю жизнь, будет помнить эту страшную сцену: Два Бугаева…Два брата…Мертвый и Живой… Сашка стоит на коленях у изголовья Кольки и громко рыдает. Большие слезы катятся по грязным, вымазанным сажей и кровью щекам, – он их не вытирает. Сжатые кулаки то поднимаются к небу, то бессильно падают на грудь мертвого брата. Все стоят молча, опустив головы. Никто не утешает Сашку, – понимают, – не время.

Да, на всю жизнь запомнит Сергей эти душераздирающие рыдания и срывающийся на крик голос Сашки Бугаева:

– Брат! Брат!! Брат!!!

Будь ты проклята, война, во веки веков!

Глава 5

«Возгремел на небесах Господь,

И Всевышний дал глас Свой,

Град и угли огненные,

Пустил стрелы Свои и рассеял их,

Множество молний, и рассыпал их»

( Псалтырь. Псалом 17 )

– По машинам! Всем приготовиться для огневого удара!, – словно лезвием резанула ушные перепонки команда лейтенанта Шнайдера, исполнявшего в этой операции обязанности командира роты., – Быстрее, быстрее…Заряжайте боезаряд! Да шустрее, вы, черти!

Сергей понял, что прежде, чем рота войдет в кишлак, жидкоусый принял решение обстрелять с бронемашин засевших там душманов, чтобы как можно меньше подвергать опасности личный состав. Но ведь в кишлаке могут находиться ни в чем не повинные женщины, старики, дети… Это что же, всех разом под одну гребенку на тот свет?! Никитин содрогнулся, представляя себе новые растерзанные жертвы, но приказ командира – закон для подчиненного и его нужно беспрекословно выполнять, – так учили в доблестной Русской Армии. Все же Сергей решил сообщить Шнайдеру о вероятном нахождении в кишлаке мирных жителей, заметив при этом, что расстреливать в упор женщин и детей было бы невероятно жестоко.

– Жестоко?!, – взорвался жидкоусый лейтенант и в его глазах сверкнула искра злобы, – А ты это видел?, – он указал на сложенные в ряд трупы царандойцев и экипажа БМП, – Это не жестоко, а? И кого ты называешь «мирные жители»? Жен бандитов, которые то и дело ждут момента, чтобы размозжить с «БУР» твою глупую башку; или детей, подсыпающих яд в колодцы с водой перед приближением наших войск ?!…

Шнайдер внезапно замолчал и лишь по его щекам, играющими мускулами скул, было видно, что он находится в сильном эмоциональном возбуждении. Его лоб покрылся испариной и выпуклыми багровыми венами, пульсирующими венозной кровью. Несколько секунд офицер и солдат стояли молча, глядя друг другу в глаза, и когда Шнайдер заговорил снова, голос его стал более спокойный, – видимо лейтенант взял себя в руки.

– Это война, Никитин…А каждая война по своему жестока. И не время здесь, перед убитыми товарищами, говорить о милосердии. Мы – солдаты, нас учили воевать, а не раздавать сентиментальности…

– Вы знаете, товарищ лейтенант, – задумчиво произнес Никитин, – мне иногда кажется, что даже местное население не признает нас…Ненавидит… Может эта война чья то нелепая ошибка? Может не стоило вовсе вводить сюда войска, где каждое дерево, каждый камень испытывает к тебе ненависть, где…

– Хватит!, – резко оборвал откровения солдата жидкоусый, – Много больно знаешь, салага…Не нашего с тобой ума это дело… Есть Партия, есть правительство…Им виднее…Или в «особый отдел» захотел? А ну кру-у-гом! В машину бегом марш! Знаток…

Через минуту БМП нещадно палили по кишлаку и от этого над ним повис серо-коричневый, густой туман. Сергей не слышал предсмертных стонов и пронзительных криков стариков и женщин; не видел разорванные на куски детские тела и склонившихся над ними рыдающих обезумивших матерей, но всем своим телом, до последнего нерва, непредсказуемо остро чувствовал вину перед этими людьми, чья вина заключалась лишь в том, что они родились в этой несчастной, раздираемой войной, стране. Не перед душманами, нет. Они враги. И с ними надо бороться. А чем провинились эти женщины, убаюкивающие на руках своих младенцев; или дети, беззаботно играющие во дворе дома с самодельными тряпочными игрушками? Ужель тем, что являлись женами и детьми врагов?!

Едва стихли последние залпы башенных орудий и немного развеялось от пыли небо над расстрелянным кишлаком, мотострелковая рота ворвалась на еще дымящиеся от взрывов, искалеченные снарядами улицы.

Первое, что бросилось в глаза, был большой серый камень, из-за которого испуганно выглядывали головы женщин и стариков в чалмах. Одна женщина стояла на четвереньках, низко опустив голову, словно молилась Аллаху, прося у него защиты от огненного смерча. Но снаряды не подчиняются Богам… Так и осталась стоять она, сраженная осколками, в мертвой, сгорбленной позе, отдавая Богу свою последнюю дань…

Среди разорванных человеческих тел – парившего кровавого месива, – шли дети и старики: кто протягивал навстречу солдатам обрубки рук, с висячими на одних сухожилиях безжизненными, посиневшими кистями; кто держал на руках обезглавленные, изрытые осколками, тела родственников, не успевших спрятаться от обстрела… Возле полуразрушенного дувала стояла молодая женщина с грудным ребенком, запеленатым в цветастый платок. У женщины не было ноги. Точнее ступни. Вместо нее торчала оголенная почерневшая кость со следами бурых пятен крови. Женщина одной рукой упиралась на забор, другой же прижимала к себе маленькое, родное существо. Она что то кричала и крупные слезы катились по ее некогда красивому молодому лицу. Увидев это, Никитин схватил женщину на руки и в сердцах закричал, обращаясь скорее к себе, нежели к проходившим рядом бойцам:

– С кем же мы воюем, мужики?!! С кем?!!!

Подбежавший прапорщик Петренко с округленными, пьяными от наркотика глазами, рванул солдата за грудки, – не обращая внимания на плачущую женщину и младенца, – и злобно прошипел Сергею прямо в лицо:

– Ты шо, урод, панику разводишь! Быстро отдай ее санинструктору и марш прочесывать кишлак! Защитничек х…ев!

Обстрел зенитными орудиями натворил немало беды в кишлаке: тут и там стояли закопченные, полуразрушенные дома, глядящие пустыми глазницами окон на дымящиеся от взрывов снарядов искалеченные улицы; многочисленные виноградники – краса и гордость любого афганского кишлака – теперь, посеревшие от дыма и пыли, были безжалостно раздавлены обвалившимися кусками глиняных стен дувалов; во дворах, в предсмертных судорогах подыхали раненные овцы, собаки, куры… Где-то невдалеке слышались автоматные очереди и глухие хлопки гранатометов, – видимо не все душманы смогли уйти с осажденного кишлака в горы. Никитин бежал рука об руку с Володей Старовойтовым, который нещадно палил с автомата в разные стороны, словно за ним гнались, по меньшей мере, с полдюжины разъяренных «духов». Сергей не стрелял. Да и много ли настреляешь со снайперской винтовки, недавно выданной ему командиром в обмен на автомат. Зато теперь рядовой Никитин назывался звучно и по армейски романтично, – снайпер, – и очень гордился этим.

Возле одного дома, вход которого был завален обвалившейся крышей, ребята нос к носу столкнулись с Кабановым, волочившим за шаровары испуганного пожилого душмана, который мыча что-то непонятное на своем языке, отчаянно хватался руками за землю, оставляя пальцами на ней глубокие борозды.

– А, салаги…,– произнес сержант, увидев Никитина и Старовойтова, – очень, очень кстати… А ну, держите эту душманскую падлу – один за руки, другой за ноги, да покрепче… Сейчас казнить его будем.

С этими словами Кабан достал штык-нож и резко полосонул им по халату плененного им душмана.

– Знаете, чем отличается мерин от жеребца? – внезапно спросил Эдик у оторопелых солдат. И тут же сам ответил: – Мерин – это тот же жеребец, только кастрированный. Без яиц, значит. Так вот, с этого «духа» мы сейчас будем делать мерина. Понятно, салаги?

Сержант уже наклонился над жертвой, чтобы привести в исполнение свой страшный приговор, как вдруг во двор дома вбежал запыхавшийся лейтенант Шнайдер, размахивая пистолетом, словно дирижерской палочкой.

– Кабанов…Никитин…Старовойтов? Что вы тут делаете? – сходу бросил жидкоусый, оглядывая группу солдат. – А это еще кто такой? – он указал взглядом на лежащего в порванном халате, смертельно бледного душмана.

– Это… Мы это… «Духа» в плен взяли, товарищ лейтенант, – промямлил Кабан, спешно пряча в ножны штык-нож.

– Молодцы, ребята, – улыбнулся Шнайдер, глядя на поверженного врага. – Старовойтов, займитесь пленным, а вы, сержант, вместе с Никитиным, осмотрите крайние дома. Приказ ясен? Выполняйте! Только будьте осторожны, в домах могут прятаться душманы.