Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением

Миллениалы пытаются справиться сразу со всем, без поддержки или подстраховки, поэтому они и становятся выгоревшим поколением. Люди других поколений выгорали – это факт. В конце концов, выгорание является симптомом жизни в современном капиталистическом обществе. И во многом наши трудности меркнут в сравнении с тем, через что прошли другие. Мы не пережили ни Великой депрессии, ни ужасающей гибели людей в мировую войну. Научные достижения и современная медицина существенно повысили наш уровень жизни, но финансовый кризис все же изменил экономическую траекторию нашей жизни; наши войны не «великие», они крайне безызвестны и бесконечны, они истощают наше доверие к правительству, ведутся теми, кто считает, что военные действия – единственный путь к экономической стабильности. И не забудьте про изменение климата, которое требует глобальных усилий и настолько масштабной системной перестройки, что ни одно поколение или даже нация не сможет справиться с ним в одиночку.

Широко распространено мнение о том, что, несмотря на некоторые законные чудеса современного общества, наш потенциал ограничен. Но мы боремся, потому что не умеем по-другому. Для миллениалов выгорание является основополагающим понятием: оно как нельзя лучше описывает, кем нас воспитали, как мы взаимодействуем с миром и думаем о нем, наш повседневный опыт. И он присущ многим. Это обычное явление.

* * *

Статья про выгорание миллениалов, которую в конце концов опубликовали в интернете, собрала более семи миллионов просмотров. Я задумывала ее как личное эссе, которое расширила в попытке охватить опыт целого поколения. Судя по откликам, у меня получилось. Одна женщина рассказала мне, что она так вымоталась в престижной аспирантуре, что ей пришлось бросить учебу, и последний год она работала в собачьем питомнике, выгребая какашки. Учительнице начальной школы в Алабаме постоянно говорили, что она «святая», раз берется за такую работу, несмотря на то что сил на преподавание у нее оставалось все меньше и меньше. Этой весной она уволилась. Мать двоих детей написала мне: «Недавно я описала себя психотерапевту как «уже не соображающий ходячий список дел»». Каждый день мне приходили тысячи новых длинных эмоциональных писем. Постепенно до меня дошло, что я просто сформулировала то, о чем раньше мало кто говорил. У нашего поколения не было единого словаря, поэтому нам было трудно сформулировать специфику происходящего для других поколений.

И это было только начало. На следующих страницах я попытаюсь расширить и дополнить первоначальную статью, опираясь на обширные академические и исторические исследования, ответы более трех тысяч людей на созданные мной опросы, а также бесчисленные интервью и беседы. Невозможно понять нашу жизнь, не изучив экономические и культурные силы, повлиявшие на наше детство, и давление, с которым столкнулись наши родители, воспитывая нас. Поэтому мы разберем и их. Мы рассмотрим масштабные, макроуровневые изменения в способах организации и оценки труда, а также в том, как рабочие и финансовые «риски» распределяются между компаниями и теми, кто обеспечивает их работу. Мы исследуем, чем нас изнуряют социальные сети, как исчез досуг, почему воспитание детей стало «сплошной радостью без веселья»[7] и как работа стала такой хреновой и осталась такой для большинства.

Эта книга по-прежнему основана на моем опыте выгорания, но я попыталась вывести понимание понятия за пределы допустимого буржуазного опыта. Потому что слово «миллениал» обычно использовалось для того, чтобы говорить о наших завышенных ожиданиях, лени и способности «разрушить» целые отрасли вроде производства салфеток или обручальных колец; им описывали стереотипное поведение конкретных миллениалов, в основном белых из среднего класса.

Только миллионы миллениалов не такие. Из 73 миллионов миллениалов, проживающих в США в 2018 году, 21 %, то есть более пятой части населения, является испаноязычным. 25 % говорят дома не на английском языке. Только у 39 % миллениалов есть высшее образование[8]. Если выгорание стало определяющим опытом миллениалов, то не обязательно, что все миллениалы переживают его одинаково. Если белый представитель среднего класса чувствует усталость от новостей, то что испытывает нелегальный иммигрант, лавирующий между странами? Если утомительно бороться со скрытым сексизмом на рабочем месте, то как насчет борьбы с очень даже явным расизмом? В чем проявляется выгорание, если вы не наследник несметных богатств? Насколько кусается студенческий кредит, если вы первый в семье поступаете в колледж?

Децентрация опыта белых миллениалов из среднего класса как опыта всех миллениалов проходит важной красной нитью через всю книгу. Я вспоминаю слова Тианы Кларк, которая в ответ на мою статью написала свою публикацию о специфике выгорания чернокожих: «Независимо от движения или эпохи, – написала она, – чернокожие постоянно испытывали выгорание в этой стране на протяжении сотен лет»[9]. И если многие белые американцы пытаются вернуть себе экономическую безопасность, то для чернокожих американцев этот вид безопасности всегда был недостижим. Как отмечает социолог Тресси Макмиллан Коттом, в современной экономике «даже в процветающих городах с конкуренцией за технологические рабочие места, частный капитал и национальное признание, продвинуться по карьерной лестнице также сложно, как и в 1963 году» после Марша на Вашингтон. «В той экономике, – объясняет Коттом, – черные американцы столкнулись с узаконенной расовой сегрегацией и социальной стигмой, которые оградили нас от возможностей, доступных белым американцам. В 2020 году черные американцы по праву имеют доступ к любым возможностям: колледжу, рабочему месту, государственной школе, месту проживания, передвижению, избирательной политике, но несмотря на то, что они стараются, как и все остальные, им нечем похвастаться»[10].

Одна китайская иммигрантка в первом поколении написала мне в ответ на статью, что в детстве в ее семье никто не говорил слов «тревога» или «депрессия». «Я слышала о 吃苦 (‘разъедающая горечь’) и 性情 (‘сердечное переживание’), так как оба моих родителя переживали депрессию, характерную для приезжих в Канаду, которые пытаются найти стабильную работу в обществе, превозносящем белых людей», – объясняет она. – Я с трудом приняла тот факт, что тоже могу выгореть, впасть в депрессию и тревожиться именно как китаянка».

И я вспоминаю отчет Pew Research Center, в котором сравнивают студенческие кредиты и стоимость домовладения у разных поколений. Это полезно, только статистика всего поколения упускает из вида вот что: студенческие кредиты у миллениалов в целом выросли, а у чернокожих американцев, особенно тех, кто учился в хищнических коммерческих колледжах, просто взлетели. Недавнее исследование выплат кредитов студентами 2004 года показало, что к 2015 году 48,7 % чернокожих заемщиков не смогли выплатить сумму, тогда как среди белых их было 21,4 %[11]. Это не просто существенное статистическое расхождение; меняется вся сущность миллениалов.

Разные типы миллениалов выгорают, так сказать, по-разному с точки зрения класса, родительских ожиданий, места проживания или культурного сообщества. В конце концов, поколенческая самобытность зависит от возраста/положения в поколении, во время масштабных культурных, технологических и геополитических событий. Например, в студенческие годы я фотографировала на Vivitar и получала проявленные фотографии через пару недель. Но у многих миллениалов колледж и взрослая жизнь пришлись на годы Facebook, поэтому они еще и учились представлять себя в сети. Для некоторых миллениалов теракт 11 сентября был абстрактным событием, которое сложно осознать в начальной школе; другие годами переживали притеснения и подозрения из-за своей религиозной или этнической принадлежности.

Не забывайте про Мировой экономический кризис. Как престарелый миллениал, я уже училась в аспирантуре, когда банки становились банкротами и закрывались. Но другие только закончили старшие классы или колледж и попали прямо в гущу финансового кризиса; им ничего не оставалось, кроме как сделать то, за что наше поколение впоследствии все засмеют: вернуться домой. В то же время десятки тысяч миллениалов наблюдали, как их родители теряли работу, дома, в которых они выросли, свои пенсионные накопления, из-за чего возвращаться домой стало труднее…да что там – вообще невозможно. Некоторые миллениалы за время кризиса осознали, как им повезло с подстраховкой; другие поняли, как тяжело без нее подниматься.

Представление о миллениалах сильно зависит от того, кто его транслирует. Все события и их последствия повлияли на нас, но по-разному. Эта книга полностью не охватит ни один из опытов миллениалов, в том числе и опыт белого среднего класса. Я не бегу от ответственности, я признаю: это начало обсуждений и побуждение к дальнейшей дискуссии. Мы не соревнуемся, кто сильнее выгорел. Мы можем совершить благородный поступок: попытаться не просто заметить, а действительно и по-настоящему понять особенности чужого опыта. Короче говоря, признание чужого выгорания не умаляет вашего собственного.

Написав ту статью и эту книгу, я не вылечила ничье выгорание, включая свое собственное. Но одно стало невероятно ясно: выгорание не частный случай. Это проблема общества, и ее не вылечат ни приложения для повышения продуктивности, ни ежедневник, ни маски для лица, ни тупая ленивая овсянка. Мы тяготеем к этим чудодейственным средствам, потому что они кажутся разумными и обещают, что жизнь можно перестроить и переосмыслить, если быть чуть более дисциплинированным, если скачать новое приложение, если лучше рассортировать электронную почту или найти новый подход к системе питания. Только это все лишь пластыри на открытой ране. Они могут на время остановить кровотечение, но, когда они отклеиваются и мы не справляемся с новообретенной дисциплиной, нам становится только хуже.

Прежде чем начинать бороться, прямо скажем, со структурным явлением, нужно понять его сущность. Как бы устрашающе это ни звучало, но любой быстрый и легкий лайфхак или книга, обещающая распутать вашу жизнь, лишь затягивают проблему. Единственный способ двигаться вперед – это создать словарь и структуру, которые позволят нам ясно увидеть и себя, и системы, которые способствовали нашему выгоранию.

Кажется, что не так уж и много. Но это важное начало, признание и заявление: так больше продолжаться не может.

1

Наши выгоревшие родители

«Говоришь, выгорела? Попробуй пережить Великую депрессию и Вторую мировую войну!» После выхода статьи такую критику мне присылали на почту чаще всего. Обычно она исходила от бумеров, которые, как это ни парадоксально, не пережили ни того, ни другого события. Другие потрясающие перлы: «Крепитесь, жизнь не сахар» и «В 80-е годы я пахал как лошадь, но, как видите, на выгорание не жалуюсь». Как я поняла, все это разные вариации заведенной шарманки бумеров: хватит ныть, миллениалы, вы еще не знаете, что такое тяжелая работа.

Дело в том, что бумеры, осознают они это или нет, были теми, кто научил нас не только стремиться к большему в карьере, но и не забывать высказываться, если что-то тревожит или выматывает на работе: это нужно проговаривать (особенно в терапии, которой постепенно перестают стыдиться) и не игнорировать. Если мы такие особенные, уникальные и важные, как нам говорили в детстве, неудивительно, что нас не заткнуть, когда мы этого не чувствуем. И часто кажется, особенно бумерам, что мы жалуемся.

По правде говоря, бумеры до ужаса боятся миллениалов, потому что нередко на нас возлагали самые радужные надежды. И в дискуссии о бумерах и миллениалах часто упускают именно эту связь: бумеры во многом ответственны за нас как в прямом (как наши родители, учителя и тренеры), так и в переносном смысле (создавая идеологию и экономическую среду, которые сформировали нас).

Миллениалы и «иксеры» годами бесились от критики со стороны бумеров, но не могли на нее ответить. Бумеры повсюду, они превосходят нас численно: наши родители были бумерами, как и многие наши боссы, профессора и начальники на работе. Нам оставалось только прожаривать их мемами в интернете. Мем о «Стиве старой закалки» (Old Economy Steve) впервые появился на Reddit в 2012 году. Это портрет старшеклассника 1970-х годов с подписью о том, что теперь он ваш отец, повернутый на рынке, который докучает вам советами о том, что вам следует откладывать на пенсию. Последующие адаптации нарративизировали его экономические привилегии: «30 лет увеличивал дефицит федерального бюджета – передал долговые обязательства своим детям», – написано в одном меме; «летней подработкой оплатил обучение в колледже – обучение стоило 400 долларов», – говорится в другом[12].

Недавно по TikTok разлетелась фраза «OK, бумер», которой поколение Z описывает реакцию на кого-то с устаревшими, упрямыми и/или ханжескими взглядами. Как отметила Тейлор Лоренц в New York Times, она может быть направлена на «практически любого человека старше 30 лет, который снисходительно отзывается о молодых людях и о вопросах, которые их волнуют». Но современная коннотация слова «бумер» как снисходительного и одностороннего человека очевидна[13].

Дело не только в том, что бумеры старые или отстойные; все поколения стареют и становятся беспонтовыми. Бумеров все чаще позиционируют как лицемерных, черствых, совершенно не понимающих, насколько легко им все досталось – как будто они родились на третьей базе и забили трехочковый. Такая критика достигла своего пика в 2019 году: по прогнозам, в этом году бумеры должны были уступить свое место самого многочисленного поколения миллениалам. Справедливости ради следует отметить, что у иксеров также долгая и славная история вражды с бумерами. Однако именно критика со стороны миллениалов получила широкое распространение, особенно в интернете, поскольку ощутимые различия между финансовым положением бумеров и миллениалов стали более явными.

Неважно, знакомы ли вы со статистикой – скажем, с данными о том, что состояние миллениалов, согласно исследованию 2018 года, проведенному Федеральной резервной системой, на 20 % ниже, чем у бумеров в тот же период их жизни или что семейный доход бумеров был на 14 % выше, когда они были в нынешнем возрасте миллениалов, – все равно не трудно догадаться о влиянии бумеров на взаимное отчуждение наших поколений. Как написал комик Дэн Шихан в 2019 году в своем твите, который лайкнули более 200 000 раз: «бэби-бумеры оставили один квадратик туалетной бумаги в рулоне и притворились, что не их очередь менять его, – вот так они поступили со всем обществом».

Я тоже чувствовала эту неприязнь; и чтение всех этих бумерских писем только разжигало мой гнев. Но чем больше я читала о тенденциях, которые способствовали массовому расширению американского среднего класса, тем яснее я понимала, что, хотя бумеры как поколение выросли в период небывалой экономической стабильности, в зрелости они, как и мы, сталкивались со многими похожими проблемами: всеобщим презрением со стороны поколения родителей, особенно в связи с их мнимой претенциозностью и бесцельностью, а также паникой по поводу сохранения (или получения) места в среднем классе.

Бумеры беспокоились, много работали и сильно обижались на критику в свой адрес. Проблема, из-за которой им почти невозможно сострадать, заключается в их неспособности использовать этот опыт для сопереживания поколению своих детей. Но это не значит, что их тревога или отношение к работе не повлияли на нас. Мы росли при идеалах бумеров 80-х и 90-х годов, они были основой для многих наших представлений о возможном будущем и ориентиром для его достижения. Чтобы понять выгорание миллениалов, мы должны понять, что сформировало и во многих случаях, истощило бумеров, которые создали нас.

* * *

Бумеры родились между 1946 и 1964 годами, «бэби-буму» тогда уже было 18 лет, а начался он с восстановления экономики после Второй мировой войны и ускорился по мере возвращения солдат домой. Они стали самым многочисленным и самым влиятельным поколением за всю историю Соединенных Штатов. Сегодня в Америке насчитывается 73 миллиона бумеров, и 72 % из них – белые. Дональд Трамп – бумер, Элизабет Уоррен – тоже бумер. Сейчас им от шестидесяти до семидесяти, они родители, бабушки и дедушки, кто-то даже прабабушки и прадедушки, они выходят на пенсию и привыкают к старению. Но в 1970-х годах они, как и многие миллениалы сейчас, впервые выходили на работу, вступали в брак и решали, как строить семью.

Представление о 70-х годах, в целом, сводилось к восстановлению общества: оно все еще оправлялось от похмелья 60-х, отказывалось от протестов и старалось заново сконцентрироваться на себе. В New York Magazine писатель Том Вулф удачно окрестил 70-е годы «я-десятилетием» (The Me Decade), описав в завораживающих подробностях одержимость бумеров самосовершенствованием через секс втроем, спиритизм, сайентологию и органические поселения[14]. «Давным-давно алхимики мечтали трансформировать цветной металл в золото, – писал Вулф, – теперь они мечтают трансформировать личность: переосмыслить, реструктурировать, облагородить и отточить самого себя… прислушиваться к себе, изучать себя и ухаживать за собой. (Я!)» Забота о себе, но с оттенком 70-х.

Никого не удивит, что тенденции, которые Вулф описал и мягко высмеял в своей статье, на самом деле были присущи профессионалам из среднего класса: людям, у которых есть деньги и время, чтобы тратить больше на продукты или проводить свои выходные на семинарах по глубокому дыханию в актовых залах отелей. Но под этой якобы зацикленностью на себе скрывалась общая тревога, охватившая всю страну: ужасающее осознание того, что после десятилетий процветания дела в Америке, похоже, становятся заметно хуже.

Точнее говоря, поезд роста и прогресса, который вез бумеров вперед всю их жизнь, значительно замедлился. У этого торможения было множество взаимосвязанных причин, и все они сводятся к одной и той же версии повествования, которая выглядит следующим образом: в условиях Депрессии одним из наиболее значимых законопроектов, подписанных президентом Франклином Д. Рузвельтом, был Национальный закон о трудовых отношениях 1935 года, который предоставлял юридическую защиту многим работникам частного сектора, если и когда они пытались организовать или вступить в профсоюз. Закон о трудовых отношениях дал им силу: с этого момента владельцы предприятий были обязаны участвовать в коллективных переговорах с представителями профсоюза, которые просили установить единую систему оплаты труда и льгот для всех членов профсоюза. Если договориться не удавалось, члены профсоюза могли объявить забастовку до тех пор, пока соглашение не было достигнуто, и по закону их не могли уволить с работы. До 1935 года можно было организовывать профсоюз или вступать в него на свой страх и риск. Но после 1935 года закон был на вашей стороне и можно было спокойно объединяться в профсоюз.

Один работник никогда не сможет бороться с прихотями руководства, но, объединившись с коллегами в профсоюз, можно стать более влиятельными. И с 1934 по 1950 год профсоюзы использовали эту силу для создания благоприятных условий труда. В зависимости от места работы «благоприятные условия» могли иметь несколько значений, и все они были связаны с общим состоянием здоровья и благополучием работника: скажем, повышенная безопасность на сборочном конвейере или возможность обжалования плохого обращения и регулярные перерывы. Они могли означать почасовую заработную плату, достаточно высокую для поддержания образа жизни среднего класса, – в народе ее называли «семейной зарплатой». Или, в соответствии с Законом о справедливых трудовых стандартах 1938 года, оплату сверхурочных, если рабочая неделя превышала сорок четыре часа, что помогало предотвратить переутомление просто потому, что это было дороже для компании. «Благоприятным условием» также могло быть медицинское обслуживание, – чтобы не разориться из-за медицинских счетов, и не тратить нервы на беспокойство о том, как их выплачивать, – и пенсию, которая обеспечит спокойную старость. (Они не подразумевали ни столов для пинг-понга на работе, ни оплату поездок на такси домой после девяти вечера, ни обедов в понедельник и среду, ни других «привилегий», которые так часто продаются сегодня миллениалам как прикрытие минимальной зарплаты, которой едва можно покрыть аренду жилья в городе, где находится компания).

На благоприятные условия труда повлияла работа слаженных профсоюзов, но они были бы невозможны без того, что исследователь труда Джейк Розенфельд называет «активным государством»: правительства, заинтересованного в росте среднего класса, работающего с влиятельными здоровыми работодателями во всех секторах экономики. Именно поэтому послевоенный период стал известен как время «экономических чудес», когда беспрецедентный рост означал, что «обычные люди повсюду могли чувствовать себя хорошо»[15]. Утомленные старики могли выйти на пенсию со сбережениями и/или социальным обеспечением, облегчая задачу своим детям. Некоторые называют это «Великим сжатием», ссылаясь на то, как богатые люди становились менее богатыми, а бедные – менее бедными по мере того, как распределение доходов «уплотнялось» в среднем классе.

В этот период Величайшее поколение добилось распределения финансов, наиболее близкого к справедливому за всю историю страны. Компании выделяли больше денег на выплату заработной платы и пособий; руководителям компаний платили относительно мало, особенно по сравнению с сегодняшним днем, и пропорционально остальным сотрудникам компании. (В 1950 году руководители компаний зарабатывали примерно в 20 раз больше, чем рядовые сотрудники; к 2013 году они зарабатывали более чем в 204 раза больше[16]). Корпорации наслаждались «непревзойденным экономическим прогрессом», получали стабильную прибыль, инвестировали в своих сотрудников, экспериментировали и внедряли инновации отчасти потому, что они были не так зависимы от акционеров, которые еще не ожидали бесконечного экспоненциального роста, как сегодня. «Хоть работа и была однообразной, но зарплаты были стабильными, – пишет историк труда Луис Хайман. – Благодаря капитализму, преуспевали почти все»[17].

Для ясности отметим, что преимущества Великого сжатия были распределены неравномерно. Защита, за которую боролись профсоюзы и которую предоставило правительство США, не распространялась на миллионы различных работников. Когда программу «Социального обеспечения» впервые переквалифицировали в закон, до 1954 года она не распространялась на федеральных и государственных служащих, сельскохозяйственных рабочих, а также на работников домашнего хозяйства, гостиниц и прачечных. Как отмечает Хайман, реформы 1930-х годов могли стать «переломным моментом» для белых мужчин, но не для чернокожих мужчин и женщин, которые все еще находились под властью ограничительных законов Джима Кроу во многих частях страны. По всей территории США все еще существовали очаги сильнейшей бедности; даже состоящих в профсоюзе работников периодически увольняли во время небольших сокращений; «семейная зарплата» все еще оставалась несбыточной мечтой для всех, кто работал вне крупных корпораций.

* * *

1950-е и 60-е годы – не самый безупречный золотой век. Но общая волатильность для компаний – и для сотрудников – была значительно ниже, чем сейчас. После экономической и социальной катастрофы Великой депрессии, утверждает политолог Джейкоб Хакер, «политические лидеры и экономическая элита внедрили новые институты, призванные широко распределить нагрузку от основных экономических рисков: бедности при выходе на пенсию, безработицы, инвалидности, а также последствий преждевременной смерти кормильца»[18]. Некоторые из этих программ, например, Социальное обеспечение, должны были «вноситься» с каждой зарплатой; другие, вроде пенсии, были частью трудового договора. Но идеи таких программ были схожи: некоторые риски слишком трудно устранять в одиночку; вместо этого нужно распределить нагрузку между большим количеством людей, таким образом приглушая эффект от последствий возможной личной катастрофы.

При упоминании роста среднего класса после Второй мировой войны имеют в виду своего рода экономическую утопию – массовый рост числа людей (в основном белых мужчин, хоть и не везде) по всей стране, образованных или нет, которые смогли обрести экономическую безопасность и относительное равенство для себя и своих семей[19]. Таким образом, как объясняет Хакер, миллионы людей немного расширили «фундаментальные ожидания» от американской мечты.

Именно в такой обстановке росли бумеры из среднего класса. Как раз поэтому ко времени поступления в колледж они могли позволить себе идти наперекор привычному положению вещей. Как объясняет Левинсон, эта эпоха экономической стабильности «возможно, породила уверенность в себе, которая привела к неистовой борьбе с несправедливостью: гендерной дискриминацией, ухудшением окружающей среды, репрессиями против гомосексуалов, которые долгое время оставались нетронутыми общественностью»[20]. Но когда бумеры начали протестовать против сегрегации, патриархальных норм, активности Америки во Вьетнаме или даже просто против кажущегося конформизма провинциалов, их назвали неблагодарными и капризными. Известный неоконсервативный социолог Эдвард Шилз назвал таких протестующих студентов «удивительно избалованным поколением»; другой социолог, Роберт Нисбет, в отрывке, привычном каждому миллениалу, свалил все на «избыток привязанности, лести, обожания, вседозволенности, бесконечного инфантильного признания юношеской «яркости», которой их одаривали родители»[21].