Двое

– А отец забирает вас, когда мама работает?

Флетчеры научили детей не врать. Особенно не врать людям при власти.

– Нет. Мама думает, что забирает, но я просто доезжаю домой на метро. Папа всегда ждет меня здесь. Это наш секрет.

Детектив-констебль Клементс долго смотрит на Себа. Марк видит, что она хочет спросить, есть ли у них еще секреты, но она знает, что он маленький мальчик, беспокоящийся за мать.

– Она писала тебе что-нибудь пока ее не было? – Себ качает головой, его глаза наполняются слезами. Он быстро моргает. – Что ж, вот моя визитка. На ней мой номер. Если мама свяжется с тобой, обязательно сообщи мне, ладно? Не нужно ничего от меня утаивать.

Оли больше переживает, когда в дверь его спальни стучит полицейская и спрашивает разрешения войти.

– Прячь дурь, – шутит она. Оли краснеет. Мальчики унаследовали эту черту от Марка. Они все зарумяниваются когда злятся, стыдятся или иногда даже когда просто счастливы. Марка это раздражает. Это не очень мужественная привычка.

Оли покраснел не потому, что курит травку, просто взрослые кажутся ему нелепыми.

Клементс выбирает другой подход к Оли, чем к Себу. Она не болтает об играх и не пытается понравиться. Она переходит сразу к сути; она знает, как разговаривать с подростками, у которых ограниченная концентрация и интерес.

– Ты видел маму после понедельника? Вообще связывался с ней?

– Ли мне не мама, – угрюмо говорит Оли.

– Оли, прекрати, – предупреждает Марк. Клементс вопросительно смотрит на него.

– Технически, Ли мачеха Оли и Себа, но она единственная мать, которую они знали, – объясняет он.

– Это неправда. Я помню свою настоящую маму, – бормочет Оли. Атмосфера в комнате становится напряженной. Ее можно почти ощутить на вкус.

– Моя первая жена умерла от рака, когда Оли было пять. Полагаю, он немного помнит Фрэнсис. Но Ли была его матерью почти с семи лет. – Марк ненавидел этот разговор. От него он чувствовал себя неловко, будто он не верен своей первой жене, второй, своему сыну. Оли с Себом принадлежали Фрэнсис, но и Ли тоже. Также, он никогда не знал, какой возраст Оли на момент их с Ли свадьбы называть. Сегодня он выбрал «почти семь», потому что так траурный период звучал более уважительно. В других случаях он признавался, что ему было шесть, чтобы сделать акцент на том, как давно Ли переняла бразды правления. Это сложно.

Изначально Оли и Себ знали Ли как «тетушку Ли». Потом она стала мамочкой. Она не навязывала им этот титул. Они выбрали ее в этом качестве вскоре после свадьбы. И годами Оли называл Ли мамочкой, потом мамой, но в последнее время он начал звать ее Ли и наставать, что она ему не мать. Это упоминалось в их воскресной ссоре. Марк знал, что его старший сын просто переживает такой период, он попросту испытывает границы, как любой подросток. И да, тестирование границ могло казаться жестоким, ранящим.

– Просто не обращай внимания, он специально пытается его привлечь, – сказал Марк Ли.

– Я уделяю ему много внимания, – подметила она.

– Я знаю. Послушай, это просто фаза взросления.

Ли – в редкий момент демонстрации своей эмоциональной уязвимости – повернулась к Марку со словами: – Но это нечестно, не так ли? Потому что материнство – это не фаза. Это константа. Мне не разрешается выбрасывать игрушки из кроватки и говорить, что с меня хватит.

Так ли это? Действительно ли она решила, что с нее хватит?

Марк возвращается в настоящее, когда Клементс спрашивает: – Ты связывался со своей мачехой в последние пару дней после понедельника? – Она выражается точно, настойчиво. Оли качает головой. Марк вздыхает и думает, что нужно хорошо его знать, чтобы заметить его печаль, а для постороннего взгляда он просто кажется ощетинившимся, недоступным. Детектив и ему оставляет визитку.

Полицейские немного рыщут по дому. Клементс просит посмотреть на ноутбук Ли.

– Она забрала его с собой.

– А телефон?

– Тоже.

– Нам нужно будет просмотреть ее аккаунты в соцсетях.

– Она таким не занимается.

– У нее нет фейсбука? или инстаграма? Страницы в твиттере? Ничего?

– Нет. – Марк выглядит гордым. – Старомодно, да? Но достойно восхищения. Она всегда говорит, что если кому-нибудь нужно с ней связаться, они могут позвонить. Она очень ценит разговоры вживую.

– У вас есть ее фото?

Марк показывает им снимок на телефоне: – Это было в субботу вечером. – Меньше недели назад, но также это время уже осталось в истории. Ушло. Они пошли поесть всей семьей. Ничего вычурного, просто вчетвером ходили есть бургеры. Себ сказал, что мама хорошо выглядит. Он настоял на фотографии. Пять дней назад, целую жизнь назад. Клементс делает снимок снимка на свой телефон.

– Можно нам взглянуть на сообщения, отправленные вами Ли в последние дни?

Марк с готовностью отдает телефон. Сообщения там, как он и описывал. Рядом нет синих галочек, которые бы сигнализировали, что она их прочла. Только серые – сообщения отправлены и доставлены.

Дорогая, извини за позавчера. Если позвонишь мне, я обещаю соразмерно раскаяться

Затем…

На самом деле это был очень крутой тверк ☺

Марк добавил это потому, что пытался разрядить атмосферу. Он не имел этого в виду. Его жена действительно не умеет танцевать.

Это все равно неважно, потому что она не прочла сообщения. Они болтаются где-то в эфире. В черной дыре недопониманий, нарушенных обещаний и лжи. Сообщения томятся там, где может прятаться предательство.

7

Детектив-констебль Клементс

Как только за полицейскими закрывается дверь дома Флетчеров, Таннер спрашивает: – Ну, что думаешь? Она сбежала?

– Может быть.

– Или уже мертва?

Клементс бросает недовольный взгляд на Таннера. Он не замечает, или, если и так, ему все равно.

– Давай надеяться, что нет, – сухо отвечает она.

– Ага, но всегда виноват муж. Не так ли? По статистике.

– Ты забегаешь вперед, Таннер. Давай подходить к этому без предубеждений, ладно? Пока нам просто нужно подать заявление о пропаже человека. И по статистике муж виноват не всегда — это бы слишком облегчило нам работу.

В Великобритании об исчезновении человека заявляют каждые девяносто секунд; в год пропадает 180 000 людей. О пропаже многих не сообщают в полицию. Клементс знает статистику. Примерно девяностно семь процентов пропавших либо возвращаются домой, либо обнаруживаются мертвыми в течение недели. Еще два процента возвращаются домой или их находят мертвыми в течение года. Цифры звучат неплохо. Вы бы, может, могли даже ставить на них ставки. Только вот год – это долгий промежуток времени. Найти тело – это плохой результат.

И еще есть один процент тех, кто остаются пропавшими без вести, иногда навечно. Клементс по ночам лежит без сна, думая о не вернувшихся домой. Их лица преследуют ее; увековеченные на праздничных снимках, школьных или свадебных фотографиях, где они одеты в вышедшие из моды платья. Изображение Ли Флетчер уже выжжено у нее в мозгу. Она оглядывается, идя по улице рядом с Таннером, автоматически всматривается в лица женщин; надеется заметить жену Флетчера. Клементс удивляет и расстраивает, что несмотря на миллион камер видеонаблюдения, отслеживающих передвижения, пин-коды, базы данных, оценки кредитоспособности, банковские и телефонные записи, распознавание номерных знаков, соцсети, отслеживающие приложения, электронные письма, GPS и даже чертовых пронырливых соседей, люди могут ускользнуть незамеченными.

Или быть похищенными?

Клементс пока не позволяет себе мыслить в этом направлении. Это не рационально. Статистически, взрослые уходят по своей воле, хотя, надо признать, с разными степенями нацеленного планирования и чаще всего по больше, чем одной причине. Она мысленно пробегается по списку причин исчезновения людей и сравнивает с известными ей фактами о Ли Флетчер. Проблемы с психикой, диагностированные или нет, объясняют примерно восемь из десяти исчезновений взрослых. Возможно. Проблемы в отношениях являются причиной побега для троих из десяти. Марк Флетчер признал, что они поссорились, поэтому отношения не райские, но одного спора обычно недостаточно, чтобы уйти из дома. В этом случае деменцию можно вычеркнуть – четверо из десяти людей, страдающих деменцией, в какой-то момент пропадают, часто ненамеренно. Отсутствие дома тоже можно исключить. У Ли чудесный дом. Финансовые проблемы? Они были не очевиднымми, но Клементс это проверит. Абьюз или домашнее насилие? Никогда не знаешь. Ей нужно будет покопаться.

Клементс глубоко вдыхает, важнее всего сохранять ясную голову, мыслить логически. Она напоминает себе об услышанном в дни ее обучения. Нельзя пропускать все через себя, нельзя позволять этому себя угнетать или это сведет тебя с ума. Она покашливает: – Дьявол в деталях, Таннер.

Таннер пожимает плечами. Что бы ни говорила старшая полицейская, он уже сделал вывод в соответствии с желаемым исходом. Часть его тайком надеется, что Ли Флетчер не просто исчезла, а расчленена и спрятана где-то под половицами. Нет, не по-настоящему. Он просто шутит. Вроде как. Потому что он никогда не расследовал убийство, а ему до смерти этого хочется. Простите за каламбур.

Если бы у Таннера было больше опыта, он бы не проявлял столько энтузиазма. Дела об убийствах не такие гламурные, просто грустные.

– Давай надеяться, что это что-нибудь и ничего одновременно. Что Ли Флетчер просто отходит после их ссоры. Что она вернется домой к вечеру, – говорит Клементс. Но даже признося это, она не может не думать о том, что отсутствие платформы в соцсетях обычно знаменует проблему. Для женщины ее возраста это необычное поведение. Многие люди имеют аккаунты, но не публикуют фото, не делятся своими жизнями и просто используют их как способ подглядеть в миры друзей и коллег. Многие настраивают приватность на максимум. Сорокатрехлетние женщины без какого-либо присутствия в сети обычно хранят секреты. Хотят быть невидимыми.

8

Ли

Вторник, 17-е марта

Я умираю от жажды. Рука болит. Голова тоже. Я массирую запястье, возвращая в него кровообращение. Головная боль просто невыносима, но, конечно, я терплю ее, потому что какой у меня еще есть выбор? Я осторожно прикасаюсь к черепу, гадая, есть ли на нем липкая рана. Ее нет, но сзади ощущается болючая шишка. Меня ударили сзади? Или чем-то накачали? Думаю, это более вероятно. Я не знаю. Я чувствую себя одурманенной, отупленной, растерянной, но в то же время мое сердце грохочет на скорости, раздирающей меня изнутри. Если задумываюсь, я прихожу в ужас. Это еще болезненнее, чем физические муки. Мысли о следующем нападении. Мрачные и пугающие, но я не могу их отогнать.

Переживу ли я это?

Что со мной будет?

Я не знаю, что делать. У меня нет вариантов, а это мне чуждо. У меня всегда есть варианты. Я всегда могу действовать. Но теперь, по крайней мере на время, я должна подчиниться. Я в плену у безумца. Конечно же, это безумец, потому что какой здравомыслящий человек держит в плену другого? Но насколько он безумен? Что он со мной сделает? Я содрогаюсь от шока и страха. Я двигаю левой рукой, и цепь, приковывающая меня к батарее, снова гремит. Я не могу привыкнуть к этому звуку. Я бессильна.

– Что вам от меня нужно? Зачем вы меня сюда притащили?

Мой дрожащий голос уплывает в никуда. В пространство, одновременно бесконечное и давящее. Никакого ответа. Я уверена, он по другую сторону двери. Я чувствую его, ощущаю угрозу. Он пока не сказал мне ни слова. Его молчание меня пугает. Свет за заколоченным окном угасает. Неужели прошел уже целый день? Мой страх всеобъемлющий и обездвиживающий. Я сворачиваюсь в клубок и плачу.

Должно быть, я заснула, потому что я резко просыпаюсь. Наверное, мое тело отключилось, сработал защитный механизм, но я злюсь на себя за то, что утратила ориентацию во времени. Спать – легкомысленно. Мне стоит оставаться настороже. Я должна. Я замечаю бутылку газированной воды, заброшенную в комнату. Нетвердо подползаю к ней и заглатываю слишком много, слишком быстро. Я не знаю, когда мне дадут еще, так что мне стоит оставить на потом. Поэтому я прекращаю пить. Или, по крайней мере, пытаюсь, но так как в комнате больше нечем заняться, я то и дело отпиваю понемногу. Я не могу остановиться. Мне это кажется какой-то формой контроля – делать что-нибудь – хоть это, вероятно, противоположно тому, что мне нужно предпринимать. Само-саботаж. У меня замутнен разум, я не могу думать ясно.

Что-то переключается с побега на борьбу. Что бы это ни было, оно вне моего контроля. Я ничто большее, чем дрожащий мешок страха и адреналина.

– Мне нужна еда! – кричу я, неожиданно разъяренная. Я злюсь сильнее, чем боюсь. – С меня никакой гребаной пользы, если я умру! – Я пинаю стену, до которой могу дотянуться. Тут же жалею о своем взрыве. Нога болит. Вот идиотка, сама себе навредила. Мне нужно оставаться в форме на случай, если предоставится возможность сбежать. Кроме того, откуда мне знать, что с меня не будет пользы мертвой? Я не знаю, чего хочет этот больной ублюдок. Может, он планирует заморить меня голодом. Мне нужно вести себя примирительно. Пытаться найти связь, ведь так происходит в телевизионных драмах. Так делают заключенные женщины. Пытаются поговорить со своими похитителями, найти что-нибудь человечное и сочувствующее в них.

Это такая хрень.

Будь милой. Будь хорошей. Даже когда тебя похитили и сковали. Особенно тогда. Мне больно, страшно и хочется пить. В основном второе. Так чертовски страшно. Я не могу вести себя как герои телевизионных сериалов. Я снова дергаю свои цепи. Сильно, от этого у меня болит плечо. Они звякают и лязгают, но совсем не поддаются.

– Выпустите меня, выпустите меня!

Тишина. Я словно ребенок, закатавший огромную истерику, а родитель бесстрастно наблюдает, попросту – молча – указывает в угол. Я обмякаю. Сопротивление улетучилось почти так же быстро, как появилось.

– Кто-то придет за мной. Меня будут искать, – настаиваю я.

Потом я снова слышу печатную машинку. Тук-тук-тук. Шуршание. Бумажка под дверью.

«Кто за тобой придет? Твой муж?»

Я читаю записку и замираю. Это не похоже на вопрос. Это скорее издевка.

9

Кэй

Воскресенье, 15-е мая

– Как твоя мама?

– Так же.

– Она реагирует на антибиотики?

– Еще слишком рано говорить. – Я пытаюсь сильно не вдаваться в подробности. Разговоры о болезни – надвигающейся смерти – это грустно, все это знают. Это также скучно, люди просто в этом не признаются.

– Попытайся не переживать, а, дорогая? Ты же знаешь, больные Альцгеймером часто подхватывают инфекции мочевыводящих путей. Она и раньше таким болела и выбралась. – Я знаю, что это предложение только что стоило моему мужу. Мир, который я притащила к нему на порог, для него чужой, по правде говоря, немного пугающий. Он не хочет думать о том, как писает моя мать. Конечно, нет. Я тоже не хочу. – Ты же знаешь, бредовое состояние – результат инфекции. То, что она перевозбуждена и беспокойна, это просто симптом. – Он повторяет часть ранее сказанной мной информации. Возможно, чтобы продемонстрировать, что он меня слушает, может, лишь бы что-нибудь сказать. – По крайней мере, они вовремя ее заметили. – Я однажды объясняла, что если слишком долго не диагностировать и не лечить инфекцию мочевыводящих путей, она может распространиться по кровообращению и стать опасной для жизни. Мне не нравится ему об этом напоминать. Это кажется излишне драматичным. Немного манипулятивно привносить вариант «что, если». Также я не упомнаю, что такие инфекции делают пациентов с Альцгеймером агрессивными, иногда неузнаваемыми. Это все чересчур. Даан пытается сменить тему. – Как твой номер в отеле? – Он знает, ведь я говорила, что каждый раз останавливаюсь в одном и том же месте.

– Это «Трэвел Инн», Даан. Думаю, ты можешь себе представить.

– Лучше бы ты остановилась в месте поприличнее.

– Это пустая трата денег.

– У нас хватает денег, чтобы тратить попусту.

– Я знаю, но… – Я не заканчиваю предложение. Когда мы с Дааном заселяемся в отели, то только в самые лучшие. Те, что появляются в цветных брошюрах журналов, и у которых аккаунтом в Instagram заправляет целая команда. Роскошное постельное белье и белые пушистые халаты это только начало. Мы ездим в места, где можем попивать шампанское в огромных медных ваннах, сидя там, пока у нас не сморщатся подушечки пальцев. Даан показал мне отели, предлагающие прогулку на яхте до частного острова, где из джакузи на вершине скалы открывается вид на пещеры, пляжи, разбивающиеся волны, и где нам подадут блюдо свежих устриц. Он не может себе представить жесткую кровать на одного, синтетическую подушку, ванную, где нет средств от Molton Brown. Он всегда останавливается только в лучших из лучших. Он хочет, чтобы и я так делала. Я объясняла, что шикарные отели не являются частью визитов к моей матери, они не могут. Мне казалось бы непристойным укрываться одеялом из гусиного пуха, выйдя из хосписа. Даже если бы я могла найти похожее место поблизости.

– Ты хочешь, чтобы я оставалась в более уютных местах, только чтобы представлять меня в большой кровати, – говорю я, позволяя ему услышать улыбку в моем голосе. Мне нужно сменить тон разговора. Как для себя, так и для него.

– Нет, я не настолько поверхностный, – говорит он. Я слышу изумление и предвкушение в его ответе. Он знает, к чему это движется. Мы часто занимаемся сексом по телефону, нам приходится. – Я могу представить тебя в ветхой комнате, если хочешь.

– Она не ветхая, – оборонительно говорю я. – Она просто практичная. Стандартная. – Я никогда не позволяла ему приехать в дом престарелых на северо-востоке Англии, где живет моя мать. Он несколько раз предлагал поехать со мной, конечно, но я никогда этого не допускала. Лучшее объяснение, которое у меня есть – это семейные дела и мне нужно справляться с ними одной.

– Мне все равно, какая кровать, главное, что в ней лежишь ты. Что на тебе надето? – спрашивает он.

– Ничего. – Я всегда говорю «ничего». Мне интересно, действительно ли он в это верит или знает, что я на самом деле еще в джинсах и свитере, а иногда и в удобной пижаме. Это просто игра со знакомыми нам правилами.

– Хотел бы я быть рядом с тобой. – Его голос низкий, пропитанный желанием.

– Мне бы тоже этого хотелось.

– Знаешь, что бы я сделал?

– Расскажи. – Теперь я позволяю себе прилечь. Расстегиваю пуговицу на джинсах.

– Я бы ласкал всю тебя руками и ртом. Мой язык был бы у тебя во рту. Твоя маленькая киска, горячая и влажная, на моем лице. Твоя идеальная маленькая задница. Мой орган был бы твердым, как камень, в твоей руке. Твой язык на нем. Потом ты бы оседлала меня и скакала бы на мне. Мои руки бы обхватывали твои ягодицы, а я бы смотрел на твое красивое личико и идеальную грудь, пока ты безумно трахаешь меня, заставляя излиться в тебя.

Грубо. А поэтому честно, и я как всегда ощущаю волны похоти, нарастающие между ног, проносящиеся по телу. Мои соски затвердевают, когда я представляю, как он их обхватывает, умоляют, чтобы их пососали. Единственное, что мне не особо нравится, это слово «киска». Когда мы вместе в постели, он использует слово на «п», но он никогда не делает этого по телефону. Может, это немного чересчур. Я хочу сказать ему, что «киска» – устаревшее слово, живущее в мире Остина Пауэрса со словами типа «клевый», которые можно использовать только иронично. Но он гордится своим владением английского и использованием идиом, поэтому я не говорю этого, чтобы не обидеть его. Он использует его уже много лет. Слишком поздно.

Вместо этого я отвечаю рассказом, что конкретно я оближу и пососу. Жесткие, примитивные англосаксонские слова срабатывают на моем мягком, утонченном муже-датчанине. Я слышу, как он достигает пика. Это эффективный процесс, мы уже это делали, но все же он восхитителен и мы оба его ценим.

– Я скучаю по нам, – печально говорит он. Мне не стоило звонить ему в субботний вечер. Обычно я этого не делаю, я подталкиваю его сходить в тренажерный зал и просто пишу в WhatsApp. Сегодня вечером я нуждалась в нем немного больше обычного. Я слышу, как он входит на кухню. Я знаю, что он нальет себе глоток виски перед сном. Я слушаю, как он открывает шкаф, достает стакан, лед позвякивает, а затем трещит под алкоголем. Мы иногда так делаем, просто остаемся на линии в уютной тишине. Особенно после секса по телефону. Так все кажется более нормальным. Если бы я сейчас была с ним, мы бы вместе выпили. Приготовление напитка должно быть праздничным звуком. Если вы пьете со своим партнером, друзьями или семьей, я полагаю, так и есть. В одиночестве, лед звучит, как звон цепей. Я вспоминаю Джейкоба Марли, таскающего за собой свои грехи. Меня захлестывает волна грусти. Что-то телепатическое, потому что я ощущаю его одиночество. – Когда ты со мной, я чувствую себя полноценным, нацеленным, живым. Когда тебя нет, я – сдувшийся шарик через много часов после вечеринки. Использованный, – говорит он.

Он поэтичный мужчина. Уверенный, что открывать мне свои самые сокровенные мысли не только безопасно, но и желательно.

Я понимаю. Иногда становится одиноко в нашей красивой, огромной квартире. Что странно, там также бывает тесно, несмотря на ее размер. У меня нет постоянной работы. Это просто невозможно с моими обязательствами здесь, непредсказуемыми, но жизненно необходимыми и не подлежащими обсуждению. Я и так постоянно борюсь с ощущением, что разрываюсь, добавить третий элемент в эту смесь – работу – это слишком. Нам не нужны деньги, поэтому в этом нет смысла. Однако отсутствие приносящей доход работы также означает, что, когда я не здесь, я много времени провожу в одиночестве в нашем пентхаусе. Я провожу дни в тренажерном зале или бассейне нашего дома, но мне кажется, что удовольствие от удобства меркнет перед ощущением, что я в ловушке. Что я сама себя загнала в ловушку. Я занимаю время мыслями о еде, которую мне нужно ему приготовить, белье, которое нужно купить и продемонстрировать ему. Если забить голову достаточным количеством мелочей, не останется места для важных вещей. У меня получалось совершенно не думать ни о чем важном целых четыре года. Интересно, чувствует ли себя Даан тоже в ловушке, когда меня там нет? Вероятнее всего, нет. Не всегда. Он работает в городе и находится в оживленном обществе весь день. Его чувства, когда мне нужно уехать, скорее всего, менее сложные, просто ему немного одиноко, возможно, он слегка унывает. Меня неожиданно затапливает и изнуряет вечно присутствующее беспокойство, что я несправедлива по отношению к нему. Эта ситуация нетерпимая и недобрая. Но у меня нет выбора. У меня есть обязательства.

– Я вернусь завтра вечером. Пойдем куда-то или останемся дома?

– Давай побудем дома. – Я слышу страсть в его голосе и мое тело отвечает еще одной пульсацией.

– А во вторник у нас гости, да?

– Да. Все подтвердили, что придут.

Нам нравится устраивать небольшие собрания. Не званые ужины. Приглашать людей на ужин это немного старомодно, кажется слегка принужденным в кругу наших друзей. Примерно поэтому мы регулярно едим в лучших ресторанах Лондона, но редко говорим о том, чтобы поужинать в ресторане. Не должно быть намека, что это какой-то особый повод. Все должно выглядеть спонтанным и быть недооцененным, даже если мы посещаем такие места, которые нужно бронировать за несколько недель, иногда становиться в список ожидания или пообещать освободить столик через полтора часа. Парадоксально, непринужденность ценится больше всего среди наших привлекательных друзей, так сильно старающихся во всем: оставаться стройными, оставаться на вершине, сохранять форму, быть в курсе всего, быть умными, красивыми, лучшими. Люди, которых мы с Дааном приглашаем в гости: банкиры, известные журналисты, финансовые директора, двадцать лет назад взявшие под крыло Интернет-стартапы и наблюдавшие за их процветанием, изредка бывают актеры, у которых многообещающие фильмы в Голливуде.

Но мне они нравятся.

Я этого не ожидала. Я намного более обычная во всех смыслах, чем все, кого до меня знал Даан. Имеется в виду, мои образование и происхождение очень обычные. Но мне повезло, что гены моих родителей столкнулись удачно и – нельзя сказать это скромно – я всегда считалась красивой. Некоторые сказали бы, что исключительно красивой. Хотя не мой отец, и раз он никогда этого не говорил, я никогда в это не верила и не ценила. Ну, до встречи с Дааном. Тогда я поняла, что красота – это мое достоинство. Сначала, когда он говорил со мной о своих друзьях из элитной частной школы или Гарварда, или о холеных, впечатляющих коллегах и клиентах, с которыми хотел меня познакомить, мне было страшновато, я была уверена, что они мне не понравятся – или, того хуже, я не понравлюсь им. Но я была приятно удивлена. Да, некоторые из них заносчивые и скучные, другие – поверхностные и тщеславные, но многие – интересные, мотивированные, амбициозные. Оказалось, меня захватывают истории о их разнообразных ролях в различных сферах. Я не глупая, я могу с легкостью постоять за себя, и мои достаточные знания о мире и очевидный к ним интерес в сочетании с моей стройной фигурой и высокими скулами означают, что в большинстве случаев я отлично вписываюсь в компанию.