Шестая попытка

Евгений Кравченко

Шестая попытка

Художественное оформление: Издательство «Эксмо»

В оформлении использована фотография:

© snapper8S8 / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

* * *

«Простите меня, ныне здравствующие и почившие, прикоснувшиеся к моей жизни и обожженные ею; простите меня, любившие и преданные мною, с умыслом ли, без него ли, даже если не ведал я того сам; простите тщетно ожидающие, те, кому дал обещание и не сдержал, даже если не в моей это было воле; простите те, кому дал огонек надежды и неосторожным движением собственной жизни загасил то пламя…»

…Иногда можно умереть, даже продолжая дышать. Сердце в груди будет все так же отстукивать свой ритм, кровь – бежать по венам, но жизнь в человеке затаится, словно скрываясь от чего-то ужасного и неведомого. Испуганная, ничем более не обремененная душа тут же вылетает на свободу, бросив на произвол судьбы жизнь, оставляя за собой открытые, словно в слепом ожидании ее возвращения, ничего не видящие глаза, наполненные мертвой тишиной, которую при желании можно ощутить…

Повидавший жизнь «Опель» полз по лесной дороге, медленно покачиваясь на выбоинах, словно из последних сил цепляясь за твердые комья глины. Движок машины урчал неравномерно. Он словно задыхался, отплевывался, но продолжал толкать покрытый слоем пыли железный корпус давно отжившего «немца». В какой-то момент выхлопная труба выплюнула несколько капель конденсата, двигатель ахнул и замолк с тяжелым внутренним вздохом.

«Опель» остановился. Тишина, разрушенная появлением нескладного железного монстра, за пару секунд восстановила свои позиции. Но ненадолго. Очень скоро ее поглотила размеренная жизнь безлюдного леса: пение птиц, шелест листьев, журчание скрытого в зарослях ручья.

Пыль осела; помятые редкие травинки, прижатые беспощадными колесами, оправились, вытянувшись к теплому летнему солнцу. Закатные лучи, выбравшиеся на дорогу, скользили по пыльному корпусу «Опеля», находили более или менее чистые участки красной полированной поверхности и весело отражались от нее. В уходящем солнце машина выглядела зловеще: красный, пробивающийся сквозь пыль цвет кузова смотрелся как пятна крови.

Из леса вышел сутулый, с покатыми, хрупкими плечами человек в старой клетчатой рубашке. Пытливый взгляд, любопытный, как у ребенка, хоть и помутневший от возраста, морщинистое лицо, небольшая редкая бородка.

Старик неотрывно смотрел на машину. Удивление в глазах смешивалось с испугом. Страх боролся с искушением узнать больше; он же подталкивал к машине, шаг за шагом.

Осторожно, как по минному полю, старик подошел к машине с задней ее части. В ярком отражении закатного солнца разглядеть салон было проблематично. Поэтому старик сделал еще несколько шагов к водительской двери. В этот момент ему даже показалось, что птицы, провожавшие солнце и весело щебетавшие, вдруг разом угомонились и стихли, притаившись в спасительной листве. Ветер тоже предпочел убраться восвояси.

Старика обдало страхом. Ему хотелось бежать, однако ноги не слушались, онемев от таинственного предчувствия. Несмотря на свои желания, старик все же открыл дверь и тут же отпрянул от нее как ошпаренный. За рулем сидел человек. С широко открытыми глазами. Весь в крови. Старик чертыхнулся, упал на землю и тут же перекрестился. Не сводя глаз с машины, старик просидел так больше минуты. Затем поднялся на ноги. Его дыхание оставалось тяжелым и прерывистым, но страх вновь уступил место любопытству.

Старик медленно вернулся к машине и осмотрел мужчину. Принятый им за покойника человек оказался живым. Он сидел за рулем с открытыми глазами, вцепившись обеими руками в руль, с нажатой на педаль газа ногой и дышал. Медленно, спокойно, словно спал.

– Это што за шертовшина? Штоб меня! Прости господи! – старик трижды перекрестился, не отрывая взгляда от мужчины за рулем.

В закатном свете глаза водителя горели ярко-красным огнем, в котором умирал еще один летний день.

* * *

Больничные коридоры с трудом переносят резкие звуки. Им по душе тишина. Ну, или хотя бы воздушный полушепот, шарканье ног в мягких чешках и неясные бормотания, редкие смешки, едва уловимые всхлипы. Они, конечно, много раз за свою долгую, полувековую историю слышали неприятные звуки: резкие крики, болезненные возгласы, пугающие рыдания. Но, во-первых, это случалось не так часто, а во-вторых, лишь усиливало любовь к тишине.

Больные иногда кричали. Бывало даже – истошно вопили и бились головой о стены и двери. Но во всех случаях такие источники шума быстро заглушались и уводились крепкими санитарами в какие-то другие, потаенные коридоры небольшого послевоенного здания психиатрической больницы.

Несмотря на раннее утро, коридорам уже приходилось терпеть резкий, раздражающий стук каблуков о растрескавшийся кафель. В четком, торопливом ритме чувствовалось напряжение.

Анна шла по мрачным коридорам больницы настолько быстрым шагом, насколько позволяло узкое платье и туфли на высоком каблуке. Смотрелась Анна в вечернем наряде довольно нелепо. По всему было видно, что носила платье и надевала туфли она редко. То и дело каблук уходил в сторону и нога подворачивалась, но Анна упрямо шла вперед, не снижая набранной «крейсерской» скорости.

Анна не хотела смотреть по сторонам, потому что находилась тут не впервые. По роду службы ей уже приходилось посещать это неприветливое и зловещее в своем интерьерном и архитектурном решении заведение. Ей уже случалось заглядывать в палаты, и то, что она видела, утомляло ее сознание, окрашивало его в депрессивные нотки коричневой безнадежности.

Пациенты тут встречались разные. Но всех их объединяла неспособность к осознанию того, что им никогда не вылечиться. Они даже не знали, что больны. В их непонятном существовании, полном хаоса, неведенья и наивности, они верили, что живут, как хотят. Именно этот диссонанс вымышленного счастья с отсутствием надежды на настоящую свободу давил на Анну, так сильно, что после предыдущего визита в этот приют безумных она отпаивала себя теплой и мерзкой на вкус текилой. Так что теперь Анна предпочитала не подходить к дверям палат, а держаться окон.

У одной из палат ее уже ждал Лестрейд. Вернее, Леонид Шустров, сорокапятилетний мужчина, задержавшийся в отрочестве и маминой заботе. В отделе Анны его реальное имя вспоминали только у начальства, где их часто и со вкусом распекали, называя всех не иначе как по именам и фамилиям, причем с особым цинизмом склоняя метрики, как только позволяла фантазия.

Именно там, услышав однажды фразу «тоже мне, Лестрейд», весь отдел единодушно не согласился с шефом. Именно Лестрейд и никто иной. Точнее прозвища не придумать. Этот худой, поджарый человек, с непосредственностью ребенка и суетливостью проворного воробья, с черными, всегда зализанными назад волосами, не хватал звезд с небес. Он вообще, казалось, о них не думал. Даже на его погонах их было только три, определяя незадачливого Лестрейда в чин старшего лейтенанта. И это в сорок пять лет!

Загадка его перманентного звания щекотала воображение Анны. Версий существовало множество. Основная – он дважды становился капитаном и был разжалован за пьяный дебош. Про повышение – это документально подтвержденный факт, а вот дебош – логическое заключение, судя по тому, как ведет себя Лестрейд, когда в его организм попадает больше чем сто грамм любого напитка крепче пива.

Хотя Анне было все равно, по какой причине он застоялся в лейтенантах. Ее волновал тот факт, что он усиленно мешал ее работе и карьере. В этом Лестрейд был непревзойденным мастером.

– Что-то ты долго, товарищ капитан, – скрипучий, недовольный голос Лестрейда не позволял усомниться в том, что день не задался с самого утра.

– Где он? – реплику Лестрейда Анна проигнорировала.

– В палате. С ним нянечки. Они обедать изволят, – полный ехидства доклад. – А ты что это? Прямо с бала?

Лестрейд с застывшей усмешкой на губах рассматривал Анну, приближающуюся к нему бодрым, но комичным шагом.

Анна сделала вид, что не заметила этот взгляд, и проигнорировала вопрос. Она встала рядом с Лестрейдом, повернулась к окну и бегло осмотрела глухой двор, где неспешно прогуливались подопечные больницы. Несколько из них сидели на скамейках, двое прогуливались по тропинке, выложенной ярко-красным кирпичом. А один, самый шустрый, лежал на траве, двигая руками и ногами, изображая ангела.

– Слушай… Пока мы туда не зашли. Мысль есть одна… По поводу дела о смерти той старушки, из Гирляевска…

Лестрейд говорил без устали. Его монотонная речь усыпляла, поэтому Анна не слушала его.

Она смотрела в окно. Когда же увидела в нем свое отражение, то тут же еще больше нахмурилась и отвела взгляд. Хотя смотреть было на что: огненно-рыжие волосы, ниспадающие до плеч; большие голубые, скорее даже синие глаза; правильной формы красные и без помады губы. Только в свои тридцать пять лет Анну не интересовало ничего, что связано с ее внешним видом. Вообще. Никогда. Обычно она проводила на службе сутки напролет. Начальство, проявляя чудеса либерализма, носить форму ее не заставляло. Поэтому небрежно-казенный стиль повседневной рутины, не яркий и давно уже не модный, прочно вошел в ее обиход. За новыми веяниями в искусстве одеваться Анна не гналась, хотя и покупала иногда себе «трендовые» вещи, однако практически не носила их, словно стесняясь саму себя.

Голос Лестрейда просочился сквозь раздумья Анны.

– Так вот, я не очень-то… – Лестрейд не унимался.

– В отделе решим!

Сказав как отрезав, Анна прошла в палату мимо Лестрейда, обдав его сладким ароматом духов. Он тут же проскользнул следом, словно этот чудесный запах втянул его за собой.

Сделав несколько шагов, Анна остановилась и внимательно осмотрела мрачную палату. Первое, что бросалось в глаза, – отсутствие окон. Единственный источник света – три люминесцентные лампы, надежно спрятанные в потолок. Правда, работающей выглядела лишь одна. Остальные же тускло и редко мерцали, что позволяло палате скрываться в таинственном полумраке. Но этого света оказалось достаточно, чтобы хорошо рассмотреть довольно просторное, но скупо обставленное помещение. В одном из углов расположилась старая железная кровать, крепко прикрученная к бетонному полу. Спинки и другие железные детали кровати покрывал высохший, потерявший мягкость и эластичность поролон. Местами он осыпался и отклеился. Обнаженные черные участки кровати на светло-коричневом слое мягкой подстилки напоминали пулевые отверстия. Иной мебели, за исключением прибитого к полу табурета, который стоял у кровати, тут не было. Аскетизм этого места нагонял тоску.

На кровати, ссутулившись и опустив плечи, сидел мужчина. Его правая ладонь белела свежей, плотно перебинтованной повязкой. Руки мужчины безвольно свисали по сторонам. В этой бесформенной, осунувшейся фигуре можно было легко распознать признаки атлетизма: большие ладони, широкие плечи и мощные ноги. Светло-русые, почти белые, длинные до плеч волосы едва дрожали, словно на слабом ветру. Из всей одежды – белая мятая пижама, выглядевшая на два размера больше.

Рядом с сидящим мужчиной суетились санитарки: две уже немолодые женщины. Обе в белоснежных медицинских халатах, брючках и скрывающих в разной степени отбеленные сединой волосы косынках. Одна из санитарок, та, что постарше, натягивала на ноги мужчины мягкие, похожие на чешки тапочки. Другая же кормила его. Она размазывала кашу по плохо слушающимся губам мужчины, иногда даже попадая ложкой в рот. Каша застревала на темно-русой щетине, скрывающей шрам на подбородке: от кончика губ по прямой линии вниз.

Подопечный кормящей санитарки лишь сглатывал, больше автоматически, чем с каким-нибудь видимым желанием. Когда-то красивое лицо его теперь высохло, кожа покрылась морщинами, под глазами двумя черными дырами темнели синяки. Серые, а в освещении палаты почти бесцветные глаза все еще оставались красивыми, но потеряли блеск и искру. Оттого взгляд мужчины казался пустым и равнодушным.

– Совсем растение… Ничего не соображает… – посетовала санитарка постарше.

– Да… словно какой труп живой. Боюсь я его… и жалко! – грустно согласилась с ней санитарка помладше.

– Работа у нас такая… Ой!

Санитарка постарше наконец заметила стоящих у дверей посетителей. Она уже хотела что-то сказать, но Лестрейд быстрым движением поднес к глазам растерянной санитарки служебное удостоверение. В этом наигранном жесте он собрал столько неприкрытого киношного романтизма, что Анна не смогла сдержать улыбку. Всякий раз, на любом задании, в этот момент она улыбалась, хоть и незаметно для окружающих.

– Позовите его врача! – требовательный тон Лестрейда не сочетался с его дрожащим голосом, но на санитарок он впечатление произвел.

Не сказав ни слова, обе женщины удалились из палаты. Проходя мимо Анны, они удивленно оценили ее наряд и скрылись за дверью. Анна непроизвольно поправила короткое, чуть выше колен, платье и подошла к пациенту.

Мужчина остался сидеть на табурете, упершись пустым взглядом в белую стену. Казалось, он спит с открытыми глазами.

Анна присела на корточки и пристально посмотрела ему в глаза. Черное, покрытое блестящей «чешуей», с бахромой на подоле платье, заботливо обтягивающее хорошо слаженное, спортивное тело, медленно поползло вверх, оголяя светлые бедра. Анна не обратила на это внимания, продолжая сверлить взглядом мужчину.

– Эй, бесстрашная! Может, не стоит? Все-таки тут психи содержатся! – если бы Анна не знала Лестрейда уже два года, она могла бы подумать, что тот сказал это обеспокоенно. Хотя, возможно, виной тому была не близость пациента, а ставший несколько вульгарным внешний вид его начальницы. В любом случае Анна считала, что это проблема не ее, а самого Лестрейда.

Анна смотрела в глаза пациента внимательно, пытливо, не моргая, словно пыталась прожечь его взглядом.

– Ну же… Покажи свое истинное лицо. Сбрось маску! – шептала Анна. Лестрейд за ее спиной заметно вспотел от напряжения. – Ты же слышишь меня? Уверена, что да. Хочу сразу признаться – я не верю тебе. Заранее. Может, это всего лишь притворство?

Анна медленно протянула руку к лицу мужчины, чтобы убрать русый локон с глаз. Как только она коснулась волос, сзади раздался негромкий хлопок.

Анна вздрогнула. Она быстро встала, выпрямившись в струнку, и развернулась. У двери стоял незнакомый мужчина в белом халате.

– Я бы вам не советовал его трогать. Состояние у него тяжелое, но я не могу гарантировать его хорошее поведение, если вдруг он выйдет из ступора.

Ровный, размеренный голос доктора сразу располагал к себе. Он делал небольшие паузы как между предложениями, так и внутри каждого, чем заставлял изнемогать от желания дослушать его речь до конца.

Анна быстро оглядела человека в халате. По ее прикидкам, ему не больше сорока пяти. Невысокий, обычного телосложения. На глазах маленькие очки с сильными диоптриями. Морщинистое лицо, старое не по возрасту, а вот светлые, голубые глаза – слишком молодые. Странный диссонанс.

– Мы из полиции…

– Знаю, мне сообщили о вашем приезде! Хотя мне кажется, что вы не из полиции, а из кабаре! – человек в белом халате не дал возможности Лестрейду договорить. Он говорил серьезно, словно и не шутил вовсе, но Лестрейд глупо хихикнул. – Меня зовут Олег Иванович Смольнов, врач-психиатр. Именно я принимал этого пациента и осматривал его.

– Анна, – коротко представилась Анна, поправляя подол неудобного платья.

– Очень приятно! – Олег Иванович едва заметно кивнул.

– Леонид Михайлович Шустров. Так что вы…

– Что вы можете нам сказать о его состоянии? Он притворяется? – Анна решила не давать шанса Лестрейду засыпать Олега Ивановича ненужными, расплывчатыми вопросами, а сразу перейти к делу.

– Не думаю! Вернее, даже уверен, что нет.

– Нет? – в голосе Анны легко улавливалось разочарование.

– Мы провели ряд исследований. Он поступил к нам ночью. Был переведен сюда из областной клинической больницы, куда, в свою очередь, доставлен по «Скорой». Вот бумаги от экипажа, – Олег Иванович протянул Анне несколько бумажек и тут же добавил к ним еще несколько, – а вот заключение, результаты осмотра и предварительный диагноз врачей из клинической.

Анна быстро пробежалась глазами по бумагам. Олег Иванович в это время помог мужчине подняться с табурета и уложил его в кровать. Он обходился с пациентом как с ребенком – бережно и осторожно.

Его подопечный лежал сейчас на спине, с открытыми глазами. Теперь он смотрел в потолок. Все таким же пустым взглядом.

– Вы знаете, где и как его нашли? Читали ведь рапорт фельдшера? – Анна продолжала бегло просматривать бумаги.

– Конечно, читал.

– И вас это не удивляет?

– Как и вас, по-моему. Мы и не такое видали.

Анна на секунду оторвалась от бумаг, посмотрела на Олега Ивановича, улыбнулась и вновь углубилась в чтение.

– Он был весь в крови, порезанный, можно сказать исполосованный, в машине посредине леса, там, куда и заехать почти невозможно, и вас это не удивляет? – Лестрейд возмущенно ходил около двери, как тигр в клетке.

Его деланое возмущение было проигнорировано всеми присутствующими в палате.

– Значит, как я поняла из всего этого, – Анна протянула бумаги Олегу Ивановичу, – у него шизофрения?

– Шизофрения кататонического типа, если быть точным, но…

– Но! Всегда есть но, не правда ли, доктор? – Лестрейд все еще возмущенно прохаживался у дверей, словно бы вознамерился охранять вход в палату даже ценой собственной непутевой жизни.

– Продолжайте, Олег Иванович! – Анна, уже с другим настроением, вновь подошла к пациенту.

– Так называемое НО в этом диагнозе очень значительное. Я пока не могу уверенно объяснить, что происходит с пациентом. Мы провели все необходимые исследования. Магнитно-резонансную томографию и энцефалографию. Все говорит о правильности диагноза. Однако для окончательного заключения нужно поговорить с объектом исследования. Как вы сами видите, в нашем случае это не представляется возможным.

– Он не идет на контакт?

– Он ни на что не идет, а главное, не выходит из кататонического ступора.

Лестрейд на секунду остановился и вопросительно взглянул на психиатра.

– Вы меня, конечно, извините, но может, вы объяснитесь более популярно. Так сказать, специально для людей в погонах?

Теперь пришла очередь изумленной Анны бросать взгляд на Лестрейда, а потом виновато пожимать плечами перед серьезным взглядом Олега Ивановича.

– Олег Иванович, уважьте…

Олег Иванович понимающе кивнул и подошел к лежащему на кровати мужчине. Он вытащил из кармана маленький фонарик, посветил им в глаза. Зрачки на свет не реагировали.

– Видите… Он не реагирует на внешние раздражители. Четко проявляется мутизм, то есть отсутствие речи. И это нормально в стадии кататонического ступора. Плюс ко всему его тело подвержено восковой гибкости. Все как в учебниках по психиатрии. Однако… – густые брови Олега Ивановича приподнялись, открывая глубоко посаженные глаза. Он скосился на Лестрейда, который при слове «однако» недовольно фыркнул и вернулся к своему важному делу – патрулированию входа. – Однако болезнь нашего с вами пациента не переходит во вторую фазу. Обычно каждый ступор в обязательном порядке сменяет кататоническое возбуждение. И далее по кругу.

– Доктор, вы меня, конечно, простите, но что за восковая гибкость еще такая? – чувствовалось, что Лестрейда раздражало обилие непонятных для него слов.

Анна шагнула к кровати и осторожно вытащила подушку. Голова мужчины не упала на простыню, а осталась висеть в воздухе.

Увидев это, Лестрейд замер на месте. На него жалко было смотреть. Отвисшая челюсть, дрожащий подбородок, по-щенячьи глупый и одновременно испуганный взгляд.

Анна вернула подушку пациенту и оглянулась на Лестрейда.

– Выдыхайте, Леонид! Вам все показалось, я уверена!

– Да, это и есть восковая гибкость: его можно двигать, наклонять, поворачивать голову и части тела. При этом сопротивления не будет, – Олег Иванович остался доволен произведенным эффектом.

Несколько издевательский тон «оживил» Лестрейда. Он даже попытался что-то сказать, но возмущения было намного больше, чем мыслей и готовых фраз, поэтому Лестрейд только покраснел, махнул рукой и вышел из комнаты.

Анна взглянула на Олега Ивановича. У того на лице светилась по-детски шальная улыбка.

– Вы знали про это свойство?

– Вы о восковой гибкости? Конечно! Дело в том, что у меня мама психиатр. Кое-что из ее работы память сохранила.

Олег Иванович уважительно закачал головой.

– Значит, мы почти коллеги, так как мой отец служил в милиции. Давно когда-то… Еще в прошлом веке.

– Действительно, интересное совпадение. Но все-таки, – тон Анны вновь стал деловым, – что вас смущает еще?

– Он ни разу не был в возбужденном состоянии. Это странно, но такие случаи, пусть их и не много, встречались в практике международной психиатрии. И вот что главное. По моему мнению, это все же не шизофрения. Не совсем она, точнее выражаясь. Тут налицо, особенно если учесть обстоятельства его обнаружения, психологическое расстройство, при котором человек, пытаясь избежать душевной боли, уходит в самого себя. При этом внешне тело ни на что не реагирует.

– Ого! Значит, возможно, случилось нечто страшное, и чтобы не думать и не вспоминать об этом, он ушел в транс?

– Если по-простому, то да.

– А можно его оттуда извлечь? Ну, хоть ненадолго?

Олег Иванович пытливо посмотрел на Анну, затем вздохнул, не выдержав ее острого, цепкого взгляда.

– Можно, конечно. Медикаментозно. Но я бы не советовал этого делать.

– Почему?

– Если я ошибаюсь и мы имеем дело только лишь с кататонической шизофренией, мы выведем его из одного состояния – ступора – и сразу бросим как в омут с головой в другое – возбуждение. Возможно неадекватно-агрессивное поведение. Но это, если я ошибаюсь. В этом случае мы просто скорректируем выбранное лечение.

– А если не ошибаетесь? Что тогда? – Анна внимательно слушала Олега Ивановича, но смотрела на лежащего мужчину, словно прикидывая, какой из вариантов их случай.

– А если не ошибаюсь, то мужчина может умереть. Воспоминания и реальность, разом нахлынувшие на такого пациента, запросто могут лишить его жизни.

Анна понимающе закивала. Она, словно бы не в силах сдержать порыва, погладила мужчину по голове.

– Мне почему-то он знакомым кажется. Я где-то его видела, – задумчиво проговорила Анна.

– Вполне. Его лицо среднестатистическое, если так можно выразиться. На многих похожее.

– Значит, никто не справлялся о нем. Я правильно поняла?

– Совершенно верно! Удачи вам. Если что, я всегда тут!

Анна без слов поняла, что ее время истекло. Она попрощалась с Олегом Ивановичем и вышла в коридор.

Лестрейд нетерпеливо ждал ее у раскрытого окна и курил в форточку.

– Вот скажи мне, Анна, только честно! Ты зачем с манекена в дорогом магазине это платье сняла, да еще и туфли уродские натянула? Думала этого мозгоправа в себя влюбить?!

– Дурак вы, Леонид! – устало выдохнула Анна, оглядела себя с разных сторон, засмеялась. – Это что? Я все утро настолько нелепо выгляжу? И вы так долго лишали себя удовольствия мне это высказать?

– Ну… Как-то не до того было. С этими психами и их опекунами.

Анна засмеялась, прикрывая рот рукой. Она отобрала у Лестрейда сигарету, сделала две глубокие затяжки и выкинула ее в окно.

– Тут курить нельзя! Пойдемте уж, сыщик! Я домой, переоденусь – и в отдел.

– Распоясалась ты, Гаврилова!

Анна и недовольный прерванным перекуром Лестрейд пошли по коридору. Анна все так же держалась окон. А Лестрейд… Что же, его такими картинками не пронять. Поэтому он лишь устало любопытствовал, глядя в палаты, не проявляя никаких эмоций.

* * *

Не разуваясь, Анна устало опустилась на диван. Однокомнатная квартира-студия: просторный коридор, кухня-закуток с барной стойкой, отделяющей ее от остального пространства комнаты, зал с минимумом мебели в виде большого дивана посередине комнаты, журнального столика, огромного гардеробного шкафа, прижавшегося всей длиной к одной из стен, и стеллажа с книгами. Удобная берлога для одинокой девушки.

Прислонившись спиной к мягким подушкам, Анна закрыла глаза и замерла. Короткое платье игриво задралось, но обращать на это внимание не имело смысла – никого, кроме нее, в квартире не было.

Звонок на мобильный легко разрушил хрупкое равновесие тишины и сладкой полудремы.

Анна нахмурилась, но взяла трубку, не меняя положения тела.

– Гаврилова слушает!

Анна открыла глаза и несколько секунд слушала говорящего.

– Хорошо, давайте так, хотя это неправильно. Тут вам не отдел, – ее голос казался уставшим и недовольным.