Черное солнце

В голове Трюдо, ставшей от жажды такой глупой, была еще одна мысль. Но теперь это не важно. И все же, если вернуться к ней? Вот она, висит на крючке, как красивая белая шляпа с широкими полями.

Любовь.

Не подумайте ничего такого, конечно у него были девчонки. Когда стал старше – девушки. Ему хотелось вспомнить хотя бы одно из их лиц, но перед глазами была только темнота. «…Все репрессии должны проводиться немедленно и сурово. Нельзя останавливаться перед сожжением деревень и посевов, так как опыт показал, что великодушие истолковывается как слабость и побуждает марокканцев к новым нападениям». Так воевала французская армия. И он, Себастьян Трюдо. Или Эдвард Милн?

Дзинь!

Новый залп. Теперь ближе. Значит, скоро рифы придут за ним. Ярость их так огромна, что они наверняка станут его пытать, только вот вряд ли он сможет им что-то сказать, даже если захочет, – языком уже не пошевелить. Но, может, они просто застрелят его? Это будет настоящим милосердием с их стороны. А ведь это забавное совпадение: французы отрезали рифов от их пастбищ, отчего скот, который они успели спасти, умирал без воды, а теперь рифы перекрыли французам доступ к воде, отчего теперь умирают они. Выходит, нет никаких различий между животными и людьми, и все они – скот? Вода. Нет, о ней думать нельзя. Себ потрогал шрам на шее. Первый. В память о Марокко. Рука безвольно падает на песок, глаза закрываются. А все-таки странно, что ночи здесь, в Марокко, холодные. Он думал, они будут теплее. Он вообще много о чем думал…

Дзинь!

Эдвард рывком сел на кровати. Опять этот сон. Его тогда спасли, он остался жить. Теперь он на другом конце земли, Марокко далеко.

Нет.

Всегда близко.

Милн нервно выдохнул, прислушиваясь к ночной тишине. Эл спала рядом, повернувшись к нему лицом. Уличный фонарь по-прежнему бросал свой свет в окно их спальни, и в его электрическом свечении шелковая сорочка Эл казалась жемчужной. Зажигалка приятно щелкнула, выкидывая язычок огня вверх. Эдвард жадно затянулся сигаретой. Кто его вытащил из песчаного окопа? Он не знает. И снова возвращается взглядом к Эл. Как хорошо, что она мирно спит. Докурив сигарету, протяжными, длинными глотками он пьет воду из стакана, с наслаждением чувствуя, как она мягко обволакивает горло, и одна капля остается на губах. В свете фонаря вода тоже кажется жемчужной. И мысль о том, что из-за нее может идти война, не кажется Эдварду глупой: тогда, в долине Уэргла, так и было. Бретелька от сорочки падает с плеча Эл. Осторожным движением он поправляет ее, ложится на спину, закрывает глаза. Разъяренные рифы еще далеко, и пока он может поспать.

1.20.

Рабочий день в Deutsche Modeamt подошел к концу. Девушки – швеи, или, как их называли раньше «модистки», расходились по домам. Был конец ноября, и на улицах главного имперского города темнело так рано, что благоразумные фройляйн и фрау мечтали поскорее оказаться дома. Конечно, с появлением гестапо само понятие безопасности, как, впрочем, и индивидуальности, стало весьма условным, но, все же, выбирая между центральной улицей Курфюрстендамм, – ее берлинцы сократили до более легкого Кудамм, – и трамваями, которые в вечерние часы были похожи на быстроногих огромных светлячков, дамы выбирали последнее. Агна задержалась, поправляя брошь в виде скарабея на темно-синем пальто, и увидела в зеркале Магду Гиббельс. Глядя на фрау Кельнер, статная блондинка неспешно приблизилась к ней, и, помолчав, заметила:

– Вы неплохо справляетесь, фрау Кельнер. Для такой молодой женщины, как вы, совсем неплохо…

Супруга министра сделала круг, осматривая лицо и фигуру Агны.

– Я понимаю, что в вас нашел мой муж.

Увидев, как вспыхнуло лицо девушки, она поспешно добавила:

– Не пугайтесь, Агна. Я не в претензии к вам. Напротив, чем больше нового поколения мы создадим во славу рейха, тем лучше. Конечно, вы совсем не похожи на арийку, – рука фрау Гиббельс коснулась светлых волос своей хозяйки, уложенных в высокую прическу, – но глаза у вас… удивительные.

Женщина взяла Агну за подбородок, всматриваясь в ее лицо, и начала новый круг возле жены Кельнера.

– Мне очень жаль, что я не похожа на истинную арийку.

Подбородок Агны устремился вверх, она внимательно смотрела на Магду Гиббельс.

– Да, жаль. Но ваш муж… ваш муж очень красив. И я рада, что он встречается с Ханной Ланг: она блондинка, весьма привлекательна, и хорошо, что вы понимаете, насколько нашему рейху нужны новые люди. Уверена, вы не в претензии в сложившейся ситуации, и понимаете, как это важно для нашей великой страны, – делиться кровью и способствовать появлению на свет большему количеству правильных людей, истинных арийцев.

Фрау Гиббельс посмотрела в зеркало на лицо Агны, медленно закурила сигарету и отвернулась, уходя прочь. Изящный знак рукой, который она оставила на прощание, означал лишь одно – аудиенция окончена, слуги могут идти домой.

***

Выйдя из здания модного дома на бульвар, Агна на мгновение задохнулась от порыва холодного ветра и плотнее завернулась в пальто. Черный «Хорьх», припаркованный через дорогу, послушно ждал ее, чтобы отвезти домой. Звонкий стук ее каблуков стих: девушка остановилась у машины, и, достав ключ, поднесла его к автомобильной двери. Но открыть замок никак не получалось, и маленький блестящий ключ снова и снова падал на булыжную мостовую. Агна, наконец-то вставив ключ в замочную скважину, уже почти повернула его, когда за спиной раздался голос:

– Фрау Кельнер!

Она узнала его. Такой вкрадчивый, обволакивающий голос она слышала только у одного человека. Александерплатц, первый день в Берлине.

– Господин рейхсмаршал? – Агна повернулась, отвечая на приветствие улыбкой.

– Маленькая фрау Кельнер!

Мужчина приблизился к ней, и в ярком свете уличного фонаря высветилась правая половина лица Херманна Гиринга. Агна почувствовала сильный запах алкоголя, но лицо ее не изменилось. По крайней мере, она очень надеялась на это.

– Не ожидал вас здесь увидеть!

Толстая фигура министра покачивалась, словно гонимая ветром, но фосфорический блеск его лукавых глаз означал, что любимец публики, дядя Херманн, накачан наркотиками до отказа. Решив, что для вступления слов вполне достаточно, он прямо заявил, что ему нужен Харри Кельнер.

– Видите ли, фрау-у-у…

Влажные губы Гиринга сложились в трубочку у самого лица Агны.

– Мне он очень нужен, фрау Кельнер. Видите ли, когда я принимаю наркотики, то становлюсь крайне нетерпеливым. Но когда у меня нет наркотиков…

Голос мужчины сорвался, и министр перешел на шепот, наклоняясь к девушке.

– Это… чрезвычайное положение, требующее чрезвычайных… мер…

Гиринг помолчал, улыбаясь испуганной девушке, и прижал ее к машине, с силой заводя правую руку Агны ей за спину.

– Я могу… я все, все могу, знаете ли… я…

Свободной рукой Гиринг рванул Агну к себе, и пуговицы от ее пальто, как звонкие мячики, запрыгали по бульвару.

– Я докажу, что и это я мо…

Рядом с ними раздался дребезг велосипедного звонка, и секунду спустя бравый летчик грузно упал на дорогу, сильно ударившись головой о землю. Две пары испуганных глаз следили за недвижной, толстой фигурой: зеленые и карие. Мальчишка, свалившийся с велосипеда и протаранивший Гиринга, в ужасе смотрел на Агну, ожидая ругани и криков. Но она, тряхнув головой, с силой зажмурила глаза, а открыв их, увидела все то же: Гиринг, сбитый резвым велосипедом, лежит на центральной улице главного города мира без движения. Изо рта его текла тягучая слюна, но он был вполне жив. Не то, чтобы кто-то из этих двоих стал проверять пульс рейхсмаршала, но для того, чтобы покалечить такого великого человека, нужны были еще как минимум десять таких же взбесившихся велосипедов. И десять мальчишек, которые не умеют ими управлять, но, чтобы этому научиться, выезжают на Кудамм вечером, когда прохожих меньше, а шансов на успешное вождение великов – больше.

Мальчик наблюдал за растерянными движениями Агны и молчал. Девушка, очнувшись, отыскала на земле свою сумочку, достала из нее кошелек, а из него, – о чудо! – настоящие бумажные купюры, рейхсмарки, много рейхсмарок! И вот он, мальчишка с велосипедом, держит в руках мятый денежный шар. А девушка… девушка обнимает его и крепко целует в обе щеки. На них остаются ее слезы, она оглядывается по сторонам, быстро забирается в блестящий, черный автомобиль и газует так резко, что белый пар вонючим облаком обдает на прощание толстого человека, который уже приходит в себя и что-то бормочет про то, что он может.

Мальчишка, как и Агна, не стал выяснять способностей толстяка. Он оглянулся на жертву дорожного инцидента еще раз, засунул деньги в карманы, и исчез в темноте вместе со своим диким велосипедом так же быстро, как и появился, с надеждой на то, что улица на самом деле была такой пустынной, какой и выглядела. Приехав домой, он с порога прокричал маме, что фея с зелеными глазами отдала ему все свои деньги, хотя до Рождества был еще целый месяц. О том, что фея поцеловала его, – даже дважды, – он промолчал, решив, что теперь это будет его тайной. Такой же невероятной, как его мама, которая так сильно заплакала при виде рейхсмарок, что лицо, искаженное радостью и болью, словно отделилось от нее. Она погладила его по темным волосам, нежно поцеловала в макушку и сказала, что завтра у них будет настоящий, вкусный хлеб.

***

Среди встречающих в лагере Дахау делегацию НСДАП Харри сразу заметил Ханну. Она выделялась на фоне других людей, хотя на ней был точно такой же белый медицинский халат, что и на других работниках исправительного лагеря, в котором заключенных, – с момента последнего визита Кельнера, – стало гораздо больше.

Первые бараки были переполнены узниками, и хотя их обещали выпустить из лагеря в скором времени, Харри знал, что все это ложь: фундаментов для новых бараков было подготовлено слишком много, чтобы этому можно было верить.

Отойдя от основной массы прибывших делегатов, Харри медленно шел вперед, заложив руки за спину и глядя в землю. Вот носок его ботинка, сшитого на заказ из натуральной кожи, ушел вниз, погружаясь в мелкие камешки, ходить по которым бесшумно могли, верно, только ангелы, но не люди. С июня здесь многое изменилось. Виселиц, подобных той, что он и Агна видели той ночью, стало больше: их ряды были выставлены за бараками, а на некоторых из них и сейчас едва заметно корчились обессиленные подобия людей, залитые собственной кровью.

Устрашение и животный ужас, – такова была цель нацистов. Дрожь и страх при виде идеально скроенной, стильной формы с «зигами» и черепом на фуражке, дрожь и страх при звуке подъезжающих к дому машин и лае собак, дрожь и страх каждую ночь, – и уже было не важно, действительно ли испуганные люди слышат топот многочисленных черных сапог, отдающих раскатистым эхом на пустых улицах, или это им только кажется. «Только кажется», между тем, тоже служило главной цели, – так в сознание по капле закладывался страх, разъедая волю и разум человека, который теперь, легко пробежав по мостовой, вполне мог забежать на улицу принца Альбрехта, в дом номер восемь, и рассказать офицерам гестапо об изменниках родины. Ну а если не забегал он, то забегали о нем, – рассказать, шепнуть, доложить и сдать. Люди боялись и несли доносы, а значит, скрупулезно выстроенная система гестапо работала.

Ханна остановилась за спиной Кельнера, и он, почувствовав чье-то присутствие, повернулся.

– Ты оглянулся. Значит, как и раньше, чувствуешь мой взгляд.

Она радостно улыбнулась, быстро посмотрев по сторонам.

– Я рада тебя видеть, Харри. Я очень скучала.

Кельнер промолчал, уставившись на носки своих ботинок.

– Значит, ты здесь, с ними?

Он понял ее вопрос: «насколько высокое у тебя положение?» – вот, что она спрашивает на самом деле. Не желая говорить, Харри посмотрел на белый халат девушки и перевел взгляд на ее лицо.

– Может, встретимся?

Ханна выжидающе наблюдала за ним, но он, ничего не ответив, усмехнулся и отрицательно покачал головой.

– Я женат, Ханна.

Кельнер показал левую руку, на которой блестело кольцо.

– Я в это не верю! Слышишь? Я поверить не могу, что ты женат на этой мелкой девчонке! Ты же говорил, – помнишь наш последний разговор, после которого ты бросил меня? – что не хочешь семьи, и никогда не женишься «ни на какой женщине»! – Ханна перешла на крик. – Так что изменилось, Харри Кельнер? Что?!

Харри посмотрел по сторонам, радуясь тому, что у этой сцены нет ни одного свидетеля, кроме него и фройляйн Ланг, и спокойно сказал:

– Женщина.

Ланг недоуменно взглянула на него.

– Я этому не верю. Нет!

– Ты не веришь этому, а я не верил, что ты будешь устраивать дешевые сцены. Тогда, в кафе, и сейчас.

Харри посмотрел на девушку.

– Все в прошлом, Ханна. Все кончено. Не вмешивайся в мою жизнь.

Он уже сделал несколько шагов, когда снова услышал голос Ланг.

– А что ты сделаешь, если вмешаюсь? Что ты сделаешь?!

***

Тем вечером в «доме на Кудамм» людей было гораздо больше, чем он мог в себя вместить. В огромных залах стоял невероятный шум, – переплетение тостов, смеха, пьяных голосов, сальных анекдотов и всего того, что обычно произносят люди, изображающие излишнюю радость при виде шнапса, шампанского или друг друга.

Для Харри и Агны Кельнер вечер был очень удачным: никого из тех, кто своим взглядом отмечал в невидимом журнале их присутствие, не было. Гиринг, Гиллер, Гиббельс, и даже его жена отсутствовали, и все выглядело так, будто никто не знал, где они.

Уходя из дома, в котором Кельнеры пробыли около часа, Агна услышала, как чей-то пьяный голос сказал: «Наверное, они опять в своем за… замке».

Эдвард удивленно наблюдал за тем, как Элис вытянула из его портсигара сигарету и наклонилась к огоньку зажигалки, прикрытому от ветра его рукой. Сейчас они были далеко от Кудамм и от Груневальда, – где-то на ночном, загородном шоссе. Элис даже не знала точно, где именно.

– Давно ты встречаешься с Ханной?

Она посмотрела вверх, чтобы поймать взгляд Эдварда, что было совсем не трудно, потому что он сам непонимающе смотрел на нее, сведя брови на переносице.

– Мы встречались раньше, примерно полгода.

Пламенный кружок сигареты Милна описал в темноте траекторию, и застыл на месте.

– А ты? Давно куришь?

– С сегодняшнего дня.

Элисон прошла вперед, развернулась, и медленным шагом вернулась к Милну.

– Если ты хочешь быть с ней, я…

К удивлению Элис, ее голос сорвался, и она не смогла договорить.

– О чем ты?

– Магда Гиббельс видела вас. Правда, она не уточнила подробностей, но, думаю, все и так ясно.

– Агна, послушай…

– Не трогай меня!

Эл закричала, когда Эдвард коснулся ее руки.

– Меня никто не смеет трогать! Никто!

Выкрикнув слова излишне четко, она обошла Эдварда, и побежала к машине.

– Кто он? – спросил Милн, когда Элис перестала плакать.

Ему, не раз видевшему, как могут вести себя иные мужчины с женщинами, не нужно было объяснять, что за словом «никто!» стоит вполне конкретный кто-то.

– Кто он? – вопрос прозвучал настойчивее.

– Ты ничего не сможешь ему сделать, и он… не успел.

***

Они вернулись в Груневальд ночью. Эл, измученная переживаниями, заснула мгновенно, а Эдвард, дождавшись, когда ее дыхание станет ровным и глубоким, переоделся и вышел из дома Кельнеров, и на скорости более ста километров в час погнал «Мерседес» к дому № 34 на Кайзердамм. После долгих расспросов Элис наконец-то назвала имя, а потом обняла Эдварда, и только это немного замедлило его гнев. Теперь же, круто разворачивая «Мерседес» на площадке перед домом Гиринга, Милн был очень рад, что сейчас его никто не задерживает. Он удивительно легко, – до абсурда, – проник в комнаты министра. Хотя «проник» – это, пожалуй, слишком громкое слово. По пути на второй этаж фешенебельного дома ему никто не встретился.

Может быть потому, что охранять дядю Херманна было не самым приятным занятием, а охранять пьяного дядю Херманна, обколотого наркотиками, – тем более. Невменяемый министр, – вот что увидел Милн, когда остановился у края красивого персидского ковра. Золото, хрусталь и снова золото, – такими, в общем обзоре, были покои рейхсмаршала, давно переставшего быть героем войны. Пара золотых шприцов с остатками наркотика валялась возле его толстого тела, нелепо растянутого на ковре рядом с кроватью. Несколько минут Эдвард молча смотрел на него, решая, что именно стоит с ним сделать, как вдруг тело у его ног пошевелилось, собралось с силами и бессвязно пробормотало:

– Ка-а… Ка…рин…

Рука с толстым запястьем потянулась к ноге Милна, и на удивление крепко вцепилась в лодыжку блондина.

– Ка-а-а…

– Нет, Херманн, это не Карин.

Взгляд Гиринга никак не мог сфокусироваться на высоком человеке в черной одежде, но он без слов понял не прозвучавший вопрос, сказав:

– Потому что она умерла. Умерла, слышишь!

Рука медленно разжалась, выпуская ногу Милна, и Гиринг зашевелился в тщетных попытках узнать автора этих слов или хотя бы голос, который их произносил. Эдвард, опустившись на колено, крепко схватил его за волосы, и произнес тихо, вдавливая каждое слово в мозг министра, разъеденный наркотиками:

– Ты понял меня, Гиринг?

Эдвард с ненавистью посмотрел в плывущие перед ним глаза. Вялый кивок головы, и губы, сложенные трубочкой беззвучно ответили «да», и Милн продолжил:

– Если ты еще раз тронешь Агну Кельнер, я сдам твое секретное досье фюреру, а потом вобью гвозди в твою голову и подвешу тебя на Александерплатц, пока твои руки не выйдут из суставов, и ты не попросишь меня о смерти.

Он с отвращением отбросил в сторону голову Гиринга, которая без его поддержки замоталась из стороны в сторону, и на мгновение закрыл глаза. Снова наклонившись к министру, Милн прошептал:

– Я очень надеюсь, Херманн, что ты запомнил мои слова.

Рыбий бессмысленный взгляд, такой лукавый без наркотиков, наконец-то остановился на лице Милна, и тонкие губы министра произнесли:

– Да… Гейдрих. Но моя Ка-рин…как она могла…

Эдвард не стал его слушать. Он вышел из дома Гиринга так же свободно, как и вошел. И, садясь в «Мерседес», точно знал, что министр услышал и понял его. Да, Гиринг принял его за Гейдриха. И так даже лучше. Ибо Гейдрих был самым лютым из всех возможных нацистов рейха. Тем, кого боялся не только Гиринг, но даже сам невозмутимый Гиллер.

1.21

После порывистого холодного ветра над Берлином рассыпались крупные хлопья снега. И когда Эдвард вернулся в Груневальд, площадка у дома, где он обычно оставлял машину, была покрыта тонким, снежным ковром. Удивленно оглянувшись по сторонам, он заглушил мотор автомобиля и ступил на снег, с забытым радостным чувством разглядывая след, оставленный его остроносым ботинком на белой поверхности. Ветер легко растрепал волосы Милна, и щедро осыпал их снегом до тех пор, пока он не зашел в дом. Оказавшись в прихожей, он не сразу смог разглядеть обстановку дома, уже ставшую привычной.

Круглый деревянный столик на изогнутых ножках, покрытый лаком. На нем, в высокой вазе с бело-синим орнаментом, всегда стояли свежие цветы. Чаще других – темно-красные розы, они нравились Эл больше всего. Даже привыкнув к полумраку, Эдвард не сразу открыл глаза. Сначала в памяти мелькнуло воспоминание: Элисон благодарит его за розы, с радостной улыбкой берет цветы в руки, и, вдохнув их аромат, говорит, что это, конечно, «ужасно банально» – любить розы, но что же делать? Слегка пожав плечом, она уходит в гостиную за вазой, но остановившись через пару шагов, оглядывается на Эдварда, улыбаясь широко и счастливо, совсем по-детски. От воспоминания по губам Милна скользнула теплая улыбка.

В окружающей тишине гостиной, ведущей в столовую, он с опозданием различил щелчок. А когда узнал этот звук, застыл на месте, медленно поворачивая голову в сторону, и заводя правую руку за спину, где был спрятан  пистолет.

Затвор точно такого же вальтера, который Милн достал из-за спины, снова щелкнул. Эдвард был уверен, что слышал, как внутри пистолета звякнула возвратная пружина, надетая на ствол.

– Элисон, положи пистолет.

Милн медленно вывел правую руку вперед, раскрывая ладонь.

– Я Агна, Харри. Пожалуйста, отойди, я совсем не хочу тебя ранить.

Девушка повернула голову вправо, и подняла ее высоко вверх, крепче сжимая рукоять вальтера. Пожалуй, слишком высоко, подумал Эдвард, отмечая  про себя, как лихорадочно пульсирует вена на шее Эл. Кровь толчками билась в вене, словно живое, отдельное от нее, существо. Эдвард нервно выдохнул воздух из легких, делая два плавных шага вперед.

– Что ты делаешь?

Он знал, что фраза звучит нелепо, но именно такие вопросы часто помогали ему отвлечь человека с оружием в руках от намерения выстрелить. Тонкие пальцы Элис снова перехватили рукоять, крепче сжимая пистолет.

– Я подумала, что мне нужно больше упражняться в стрельбе, Харри. Но ты не бойся, – Элисон перевела на него блестящий взгляд, – Я здесь еще не стреляла. Хотя, – девушка улыбнулась, – я должна быть готова, когда они снова подойдут ко мне.

Она посмотрела в зеркало, висевшее на стене с каким-то странным выражением, – то ли ненависти, то ли отвращения. Рассматривая свое лицо в блестящей поверхности, Элис упустила момент, когда Милн беззвучно подошел к ней и встал под дуло пистолета, закрывая ее отражение в зеркале.

– Стреляй, Эл.

Голос был сухим, почти беззвучным, и плотная ткань черного пальто, еще блестящая от растаявших снежинок, закрыла круглое выходное отверстие вальтера.

– Что ты делаешь?! – Элисон вздрогнула. – Отойди!

– Ты когда-нибудь стреляла в человека, Эл? – Эдвард смотрел на нее, не отрываясь. – Может быть, убивала?

Ее правая рука дрогнула, хватка слегка ослабла, но этого было вполне достаточно: Эдвард легко, – и так ловко, что Элисон даже не успела различить его движений, – забрал у нее пистолет, нажал на кнопку внизу рукояти, и, сбросив на свою ладонь магазин с патронами, спрятал его в кармане пальто.

– Они не придут за тобой, Эл. Я обещаю.

Не глядя на Милна, Эл беззвучно заплакала.

– Со мной что-то не так, да? Со мной что-то не так… тебе не кажется?

Элисон посмотрела на Эдварда глазами, полными слез, и снова вернулась к своему отражению в зеркале.

– Я так хотела его найти, Харри. Так  хотела! Помнишь, ты разозлился на меня? Ты…. – тяжелый вздох ненадолго остановил быстрый поток слов, – …злился на меня, потому что я искала фрау Берхен, помнишь?

Эдвард кивнул, ожидая продолжения.

– Я нашла ее. Но она… сделала вид, что не понимает меня. Не захотела помочь. Людям очень страшно. Я даже не могу найти его, я бесполезна! И ты…– Элис повернулась к Эдварду, не замечая, как слеза бежит по щеке, – …рискуешь из-за меня своей жизнью… ты был у него, да?

Милн кивнул. Его лицо исказилось от боли, словно муки Элисон стали его собственным кошмаром.

– Он не придет и не тронет тебя. Ни он, и никто другой.

Девушка вздрогнула, широко раскрыв глаза, и Милн, продолжая тихо говорить, приближался к Элисон до тех пор, пока не зашептал ей на ухо, склонив светлую голову вниз, и обняв за девушку плечи:

– На всякое зло, Эл, есть зло большее, но иногда оно может служить добру. Все они боятся Гейдриха, и Гиринг принял меня за него. Он не посмеет больше подойти к тебе, обещаю.

Каждое слово Эдвард произносил так убежденно, как только мог. Горячий шепот вылетал из его губ, касался кожи Эл, и постепенно успокаивал ее. Остановив на лице Эдварда блестящий от слез взгляд, она решилась сказать о том, что не давало ей покоя:

– Прости меня. Прости, что повела себя так глупо, это «спасибо» тогда…

Окончательно смутившись, Эл провела рукой по горячим щекам и опустила голову вниз, растирая ладонь о ткань домашнего платья.

– …Я хотела поблагодарить тебя за то, что ты всегда мне помогаешь, за то, что ты спас меня из той комнаты, а не за то, что… я не хочу, чтобы ты думал, что я о чем-то жалею.

Эл посмотрела на Эдварда, не позволяя себе отвести взгляд от его лица, и боясь того, что увидит в глазах Милна осуждение или злость.

– Я ни о чем не жалею, и я не хочу, чтобы ты думал, что я использовала тебя тогда! Я не…