Черное солнце

Кельнер медленно выдохнул и растер лицо ладонями. Он как раз начал думать, что «всё кон…», как вдруг кого-то, кто стоял в черепашьей очереди на нужный ему рейс, вырвало. Прямо на блестящий, подобно зеркалу, пол шикарного и самого большого аэропорта Темпельхов, который останется берлинцам на очень долгую память и будет катать их по миру до невероятного 2008 года.

Звук, который услышал Харри, – да и все, кто был поблизости, – прозвучал так, что Кельнер не сомневался: человек, издавший его, сначала вывернулся наизнанку, а потом ввернулся обратно. Так оно было или нет, он, конечно, проверять не стал. Но убедившись, что теперь одно место в самолете будет свободным, он ринулся к стойке регистрации так стремительно, что девушке, которую до этого от него спасало закрытое окошко, не оставалось ничего иного, как оформить Харри Кельнера на рейс до Лондона, и, указав на все такую же медленно ползущую вперед очередь, радоваться, что этот белый высокий псих с блестящими от беспокойства глазами, наконец-то от нее отстал.

***

Похоже, пассажир, который в последние минуты перед вылетом рейса Берлин-Лондон решил вывернуться наизнанку в аэропорту нерушимой Германии, продолжал приносить Милну удачу: его место в салоне самолета, располагалось рядом с тем, где сидела Эл. Он наблюдал за ней, не рискуя быть замеченным, – еще до того, как шасси оторвались от аэродрома в Темпельхов, она заснула и проснулась только тогда, когда стюардесса попросила пассажиров пристегнуть ремни и приготовиться к посадке в аэропорту Кройдон.

Милн догнал Элис на выходе из терминала, и предложил проводить домой, но она, посмотрев на него как на вездесущего призрака, появления которого в эту минуту точно не ожидалось, смерила его острым взглядом, и после короткого молчания объявила, что он может ехать куда угодно, – она отправляется на встречу с Баве. И Эдвард Милн, который, к слову сказать, был вполне осязаемым, – по меньшей мере, потому, что окружающие люди видели его предельно четко, – поймал высокое темно-синее такси Austin, и предложил Элисон Эшби, – если, конечно, ее это не слишком сильно убьет, – доехать до генерала в его компании. Судя по тому, что Элисон села в такси, – правда, проигнорировав галантно протянутую ей в помощь руку, – умирать она не планировала.

Лондон шумел голосами прохожих, громкими фразами уличных торговцев и автомобильными клаксонами. Взрослые люди и непоседливые мальчишки почти так же, как в Берлине, переходили улицы с одной стороны на другую, но во всем этом было одно невидимое отличие от столицы третьего рейха: тишина. Лондон мог шуметь как угодно громко, – голосами людей, лаем собак, руганью продавцов или плачем детей, но в сравнении с Берлином он оставался таким тихим, что в первые минуты Элис, словно зачарованная, медленно следила за всем, что происходило по ту сторону автомобильного стекла, не понимая толком, что случилось. А дело заключалось просто в том, что в Лондоне не было Грубера и калеки, министра пропаганды, орущего на Берлин и всю Германию день и ночь напролет.

Генерал встретил их излишне радостно, в той привычной для него эксцентричной манере, которую Эдвард и Элис уже успели забыть. По тому, как они зашли в кабинет Баве, было видно, что большие дороги и перелеты давно стали для Милна обычным делом. Но Элис выглядела так, как будто переступив порог кабинета Баве, она оказалась в ином, потустороннем измерении. Ее лицо было серьезным и растерянным, но, даже несмотря на некоторую бледность, Эшби вызвала в Баве непривычное даже для него оживление, и когда он подошел к ней, чтобы потрясти ее руки в приветствии, обнять и поцеловать в обе щеки, внешне она не высказала никакого удивления, все еще оглядываясь по сторонам просторного кабинета.

Оставив вступления и громкие слова соплякам-офицерам или самым высшим эшелонам власти, Рид Баве перевел оживленный взгляд с Эшби на Милна, и, растерев ладони, приготовился слушать новости, доставленные прямо из Столицы Мира.

Все еще удивляясь отсутствующему взгляду Эл, Милн начал свой доклад об обстановке в Берлине с общих сведений, которые наверняка уже были известны генералу.

– Оставшиеся противники Грубера ждут смерти президента Гинденбурга: они надеются, что это поможет свержению фюрера. Учитывая состояние здоровья, ждать им осталось не так уж долго…

– А Грубер? – быстро спросил Баве, подгоняя Милна.

– Ему нужна поддержка армии и штурмовых отрядов, иначе оппозиция может стать опасной.

– Насколько сильно нужна?

Генерал сомкнул руки в треугольник, увенчав его вершину своей круглой головой.

Эдвард прочистил горло, помолчал, взвешивая каждое последующее слово, и, посмотрев на Рида Баве в упор, четко произнес:

– Позарез. Как и Эрнст Рем, начальник штурмовиков. Уже сейчас ему подчиняется более трех миллионов человек, а это значительно превосходит те силы, которые служат Груберу.

– Великолепно!

Баве всплеснул руками, перевел взгляд на молчаливую Элисон, и снова спросил Милна:

– А Гиринг? Я помню, вы – он сделал непонятное движение руками по кривому кругу, которое, видимо, означало, что он говорит о Милне и Эшби, – много сообщали о нем, особенно в первое время.

При имени рейхсмаршала Эл резко повернула голову в сторону Эдварда, а он, наклонившись вперед, ровно ответил:

– Сейчас ему подчиняется только гестапо в Пруссии, все остальные подразделения этой организации взял под свое начало Генрих Гиллер. По сведениям, которые мне удалось достать, – на этих словах Эл, подразумевая Ханну Ланг, коротко рассмеялась, внимательно рассматривая свои руки, – Грубер дал главе гестапо личное поручение: собрать компромат на Рёма и его друзей.

– Но зачем же? – протянул Баве, поднося палец к подбородку.

– Генерал, вы правда такой идиот, или настолько плохо играете свою роль? Если так, то вам стоило бы взять уроки актерского мастерства у Рудольфа Валентино. Жаль, что он уже умер.

Если бы громы и молнии могли разрываться в тишине, то это был бы тот самый случай. Рид Баве и Эдвард Милн в немом изумлении уставились на Элисон, повернув головы в ее сторону как по команде, одновременно. А она продолжила:

– Грубер хочет избавиться от Рёма, только и всего.

Поморщившись, Элисон грациозно поднялась со стула и надела пальто, явно собираясь уходить.

– Мне это все надоело, я ухожу из «Ми-6».

От этих слов Баве, еще не успевший реанимироваться после первого словесного выпада в свою сторону, окончательно растерялся, теряя на глазах все свое достоинство начальника.

– Зачем же вы приехали?

– Сказать, что я больше не работаю в разведке.

– Но-о… по-почему?! А как же мое объявление о том, что ваше задание окончено, и вы должны вернуться из Берлина в Лондон?

Генерал расставил руки в разные стороны, что выглядело так, будто через секунду он рухнет на колени прямо посреди кабинета и начнет молиться господу богу.

– Что?! – на этот раз не сдержался Милн, поднимаясь со стула и вытягиваясь во весь свой великанский, – с точки зрения небольшого Баве, – рост. – Задание окончено?! Да вы тут что, с ума сошли?! Выдернуть нас из Берлина, чтобы сказать, что все закончено, вот так, без предупреждения?!

Мужчины пораженно смотрели друг на друга, пока с той стороны, где стояла Эшби, не раздался веселый хохот.

– Ну… во-о-от, видите-е-е, – задыхаясь от смеха, пыталась сказать она, – все-е-е к лучшему!

Приступ веселья внезапно стих, и в абсолютной тишине она повторила:

– Генерал, я не шучу. Можете закрывать это задание или придумывать новое, мне наплевать. Из меня вышел плохой агент, я ничего не умею, и если бы не Милн, я провалила бы все ваши поручения еще в январе прошлого года. Поэтому я ухожу из разведки. Наверняка нужно подписать бумаги об увольнении, это я сделаю позже, сейчас мне нужно уехать.

Резко развернувшись на каблуках, Элис вышла из кабинета.

Не говоря ни слова, Баве грузно опустился в кресло, открыл тумбочку, и, плеснув в бокал бренди, залпом осушил его, жестом приглашая Милна присоединиться к нему.

Но тот отрицательно покачал головой и, снова посмотрев на дверь, через которую только что вышла Эшби, предпочел закурить, затянувшись до треска сигареты.

– Ты знал? Что происходит?

– То же самое я хотел спросить у вас, генерал, – медленно протянул Эдвард, отвечая на второй вопрос, – вам не кажется, что это очень дурная шутка: закрывать задание в Берлине?

Маленький генерал замахал руками на Эдварда.

– Ладно-ладно, признаю, это было слишком. Все дело в том, что Синклер поручил мне «проверить» вас. Согласен, – он тяжело вздохнул, – это была глупость… но если я пошутил, то она?..

Милн покачал головой не вынимая сигарету изо рта.

– Как бы там ни было, ваше задание продолжается, и эта девчонка мне нужна в Берлине. Поэтому делай что хочешь, но верни ее. – Рид замолчал, чему-то улыбнувшись. – Не знаю, что ты там с ней сделал, или она сразу такой была, но, – он пошло рассмеялся, – девчонка просто огненная!

– Это очень забавно, генерал.

– Уверяю тебя, если бы я все еще мог бегать так же быстро, как раньше, она бы от меня не ушла.

Рид налил новую порцию виски, но пить не стал, судя по его мечтательному взгляду, очарованный какими-то своими фантазиями.

– Я о том, как настойчиво вы и многие другие, даже в Берлине, отказываетесь видеть в Грубере опасную, реальную силу.

– Он всего лишь ефрейтор, временно получивший власть!

Усмехнувшись, по привычке, краем губ, Милн внимательно посмотрел на Баве.

– Знаете, что недавно сказал пьяный Рём?

Генерал отрицательно закачал головой, и Эдвард продолжил:

– «То, что рассказал этот смешной ефрейтор, нас совершенно не касается! Если мы не сработаемся с Грубером, то прекрасно обойдемся и без него». Вам не кажется, генерал, что все это может обойтись слишком дорого?

***

В Ливерпуле было только шесть утра, когда Элис постучала в дверь дома, в котором она провела свое детство. Сначала послышался звон разбитых тарелок, а потом – приглушенные причитания ее тёти. Кэтлин Финн открыла дверь, растерянно глядя на раннего гостя, и закричала так громко, что Эл вздрогнула и рассмеялась.

– Элис?! Моя Элис?

Кэтлин крепко обняла Эл и надолго замолчала, но, опомнившись, отошла назад.

– Ах, я глупая! Что же мы стоим здесь, на пороге? Проходи, проходи скорее! – приговаривала она, взяв племянницу за руку.

Элис улыбнулась, чувствуя, как наворачиваются слёзы. Она не была в этом доме шесть лет, и, глядя сейчас на Кэтлин, думала, что за это время здесь вряд ли что-то изменилось: все тот же уютный солнечный свет, скользящий сквозь низкое окно, укладывает свои лучи на кресло, в котором тётя любит заниматься рукоделием. «Мои глаза уже не те!» – часто говорила она, сетуя, что не может вышивать так же быстро, как раньше.

Словно отвечая на мысли Эл, с кухни потянулся знакомый аромат.

– Сконы! Ты по-прежнему печешь их каждое утро?

Кэтлин задорно рассмеялась, глядя на племянницу.

– А как же иначе?

Она подошла к девушке и крепко сжала ее руки.

– Я так рада тебя видеть, так рада, что ты дома!

На ее глазах выступили слезы, и она быстро смахнула их рукой.

– Я тоже, тетя, я тоже…– прошептала Элис, крепко ее обнимая.

Они долго пили чай на кухне, и, забыв о завтраке, все больше болтали и смеялись, пересказывая друг другу то важные новости, то воспоминания из детства Эл и Стива. Узнав, что Элис пробудет в Ливерпуле «всего неделю!», Кэтлин успела и расстроиться из-за столь короткого визита племянницы, и обрадоваться тому, что снова может обнять эту рыжую непоседу, кудряшки которой она раньше так долго по утрам пыталась заплести в аккуратные косы.

– Ты очень изменилась, – заметила Кэтлин.

– Это хорошо или плохо? – с веселым смехом спросила Эл, сама не сумевшая разобраться в тоне ее голоса.

Тетя отложила вышивку в сторону, и внимательно посмотрела на девушку.

– Моя дорогая, что у тебя случилось?

Элис попыталась улыбнуться, но почувствовала, как к глазами поступают слезы. «Прекрати, Эл!» – мысленно ругала она себя, крепче сжимая руки, но слезы все равно бежали по лицу все чаще и чаще.

– Не нужно прятаться.

Кэтлин положила теплую руку на судорожно сцепленные пальцы Элис, и мягко попросила:

– Расскажи мне о нем.

Эл взглянула на нее огромными от удивления глазами, и женщина мягко засмеялась:

– Я уже слишком старая, чтобы не понять, что происходит на самом деле.

Она замолчала, но увидев, что племянница все еще не решается довериться ей, добавила:

– Ты с детства была такой: маленькая, колючая и замкнутая для большого мира, но, – она похлопала девушку по руке, – я знаю, что ты очень добрая, ранимая и отважная.

На переплетенные женские руки закапали слёзы. После долгого молчания Кэтлин услышала:

– Я очень хочу рассказать тебе, но я… не могу. Не могу, понимаешь?

– Скажи мне только, ты его любишь?

Горло Эл перехватило судорогой, и женщина сильнее сжала ее руки, наклонившись вперед, почти касаясь лбом ее головы.

– Любишь?

– Да!

Это слово, такое маленькое, с тяжелым, горячим вздохом слетело с губ Эл, вызывая улыбку на лице ее тети.

– Тогда все будет хорошо, маленькая Ли́са.

Кэтлин произнесла это точно так, как это делал Стив, и плечи Эл задрожали. Из ее груди вырвался стон, и женщина изумилась тому, как долго, и как много девушка могла держать замкнутой в сердце такую боль. Когда дыхание восстановилось, Эл робко посмотрела на тетю.

– А Стив? Он был здесь?

Вместо ответа Кэтлин заботливо погладила ее по волосам, и, решившись, произнесла:

– Нет. Но он писал мне, спрашивал про тебя.

Предупреждая поток слов, вот-вот готовый сорваться с раскрытых в удивлении губ Эл, она добавила:

– Про него ходят скверные слухи.

– Какие слухи? О чем? Он жив?!

– Жив, конечно, жив. С ним все в порядке, насколько мне известно. А слухи…– тетя помолчала, – после окончания Итона он вернулся сюда, начал управлять компанией вашего отца наравне с его компаньоном, Джорджем Стивенсоном. Но два года назад мистера Стивенсона убили, виновных так и не нашли, а со временем имя Стива начало обрастать разными слухами. Говорят, что он сейчас в Европе, может быть, даже в Италии. Или во Франции, связался с кем-то… в убийстве подозревают его, считают, что тогда, после большого скандала с мистером Джорджем он не сдержался и…

Кэтлин отпила воды из стакана, и торопливо продолжила:

– А год назад я получила от него письмо, он спрашивал о тебе, о том, где ты. Мне показалось, что он хотел тебя увидеть.

Элис встала из высокого кресла и медленно прошлась по комнате. Обняв себя за плечи, она, наконец, спросила:

– Но почему он сам мне не написал?! Я уже два года ничего не знаю о нем! Убийство?! Стив?

Подбежав к тете, Эл опустилась перед ней на колени.

– Неужели ты думаешь, что он мог убить? Это же Стив! Он всегда защищал меня в детстве, говорил, что я могу ему доверять!

Тетя хотела обнять ее, но Эл, смотря в какую-то точку за ее плечом, говорила все быстрее и быстрее.

– Он любит футбол и твой вишневый пирог, он… он научил меня стрелять из рогатки и играть в футбол… нет, не может! Он не может сделать ничего такого, Кэтлин, ничего такого!

– Я знаю, моя дорогая, я знаю, – повторяла тетя, обнимая Элис. – Стив был хорошим мальчиком.

– Он и сейчас хороший! – с горячностью заявила Эл.

– Конечно. К тому же, не стоит верить всему, что говорят.

Весь следующий день Эл ходила по дому не находя себе места. Письмо Стива, которое он написал тете, она успела выучить наизусть: «…Как там Эл? И где она сейчас? В этом году ей исполняется восемнадцать, совсем взрослая!». А на вопрос о том, почему Кэтлин раньше не сообщила ей новости о брате, услышала: «Я и подумать не могла, что он перестал отвечать на твои письма из колледжа, а потом… милая, я и сама не знала, где ты».

Вечером, не выдержав в Ливерпуле и трех дней, Элис быстро собрала свои немногие вещи, и, поцеловав на прощание расстроенную тетю, уехала в Лондон, где вот уже несколько дней ее выжидал Эдвард: все его догадки о том, куда она могла поехать, оказались ложными, и все, что он мог делать, – это подпирать своими широкими плечами дверь ее квартиры на Клот-Фэйр-стрит.

***

Милн проснулся от громкой музыки. Растерев глаза, он вытянул руки вверх, почти сразу же упираясь ими в крышу автомобиля и сонно отметил про себя, что если Эл не вернется, и он продолжит спать в машине, то совсем скоро водительское кресло станет для него удобнее кровати. Стрелка на циферблате часов застыла на цифре «4», а музыка продолжала звучать легкой, красивой волной, выбегая на улицу, как теперь заметил Эдвард, наклонив голову, из приоткрытой двери в квартире Элис.

Переступая порог дома, Милн засунул руку в карман пальто и вытащил пистолет, готовый к выстрелу, – стоило только снять его с предохранителя. Ступая мягко и беззвучно, он быстро обошел первый этаж, но не заметил ничего необычного. Половица на верхней площадке второго этажа скрипнула под его весом, и, отойдя ближе к стене, он заглянул в спальню.

Мелодия, похожая на сказочную, продолжала звучать из большого граммофона, который стоял прямо на полу. Милн успел заметить уголки конвертов, в которых продавали пластинки, и перевел взгляд вправо, где были разбросаны осколки тех пластинок, которым повезло меньше. Вдруг на черные, острые осколки, подсвеченные электрическим светом откуда-то сверху и справа, наступила нога, оторвалась от пола и исчезла из поля зрения Милна. Через несколько секунд в комнате раздался оглушительный грохот, и первое, что увидел влетевший в спальню Эдвард, была Элис. Сильно покачиваясь на стуле, она вцепилась рукой в дверцу шкафа и удивленно смотрела вниз, на большой деревянный короб. Разбившись при ударе об пол, он щедро рассыпал перед Эдвардом ноты, записные книжки, тетради и письма, целое море писем.

Спрыгнув со стула, Эл прикоснулась к разбитому виску, с выражением досады смотря на свои пальцы, измазанные в крови.

– Черт!

Оглянувшись по сторонам, она не нашла ничего, чем можно было бы промокнуть рану, и, махнув рукой, опустилась на пол рядом с разбитым ящиком.

Эдвард, которого она до сих пор не заметила, хотел дать знать о своем присутствии, но что-то в движениях и в выражении лица Элис насторожило его, и он тихо опустил руку, уже занесенную для стука в дверь, продолжая наблюдать за девушкой. Мелодия, которую он услышал еще на улице, закончилась, и пластинка с недовольным шипением закрутилась в проигрывателе.

Выпустив из рук письма, Элис повернулась к граммофону, встала на колени и передвинула иглу. Черный блестящий диск закружился снова, в комнате зазвучала новая мелодия, – светлая и печальная, она гораздо больше подходила к этому странному раннему утру в Лондоне.

– Это Элгар. Его тоже зовут Эдвард, как тебя.

Элис посмотрела на Милна большими блестящими глазами и продолжила перебирать конверты с письмами. Сделав шаг вперед, он присел перед ней, прикасаясь к ее ране на виске.

– У тебя кровь, Эл.

– А у тебя? Твои раны зажили?

Она придвинулась к Эдварду, положила руки ему на голову, склоняясь по очереди к вискам, сначала слева, потом справа. Наслаждаясь ее прикосновением, Эдвард устало закрыл глаза.

– Ханна спросила меня в ресторане, как твои раны, и я поняла, что не знаю, как они теперь.

Элис выпрямилась, возвращаясь в прежнее положение.

– Когда вернешься, передай ей, что все в порядке.

Резко вытащив из открытого конверта письмо, она начала его читать, беззвучно шевеля губами.

– Ты тоже должна вернуться, Эл. Разреши мне тебе помочь, – сказал Милн, имея ввиду кровь, все еще бежавшую по ее лицу.

– Нет, – она покачала головой. – Лучше скажи, зачем ты пришел?

Неестественно блестящий взгляд пробежал по лицу Милна в ожидании ответа. Какое-то смутное предчувствие нашло на него, когда он внимательнее всмотрелся в эти чудесные, темно-зеленые глаза.

– Чтобы сказать, что ты не можешь уйти. Баве против. И я… я хочу, чтобы ты осталась.

Элис поднялась на ноги.

– Подожди, мне нужно кое-что сделать.

Она вышла, шлепая босыми ногами по полу, и Милн, который и без ее просьбы не собирался никуда уходить, тяжело вздохнул, снова осматривая комнату.

Здесь был беспорядок, но какой-то странный, как будто случайный, похожий на тот, – как в их спальне в Груневальд – разбросанная одежда, разбитие пластинки, ящик с письмами… взгляд Эдварда зацепился за угол тетради в голубой обложке, похожую на те, в которых он писал в колледже.

«…Сегодня я получила письмо от Стива! Но его я прочитаю потом, сначала, как всегда, я прочитала записку от Эдварда Милна. Помнишь, он обещал, что напишет мне правила игры в футбол? Так вот, он выполнил обещание, и теперь у меня есть его забавный рисунок, где нарисовано футбольное поле и игроки обеих команд…»

Запись оборвалась, а внизу этого же листа рукой Эл было аккуратно выведено «Элисон Милн». Эдвард долго смотрел на запись, перечитывая ее снова и снова, и почти физически ощущая, как давняя головоломка, которую он уже и не думал собрать, начала сама подбирать нужные детали. Неужели Эл действительно была влюблена в него? А он?..

Он не помнил ни своего обещания написать ей правила игры, ни своих рисунков, вложенных в письмо Стива, но он до сих пор отчетливо видел Элис такой, какой она была в первый день их встречи здесь, в Лондоне. Утром того дня он едва успел вернуться из Берлина, где снова разыгрывал из себя Харри Кельнера, который тогда и не подозревал о том, что скоро ему предстоит жениться.

– Ты читаешь мои дневники?

Элис остановилась на пороге комнаты.

Посмотрев на нее, Эдвард отметил, что волосы на виске девушки стали влажными, и следы крови исчезли. Но из раны снова, друг за другом, побежали вниз узкие красные капли.

– Да, – хрипло ответил он, и мысль о том, что с девушкой что-то не так, снова забилась где-то в глубине его сознания.

Эл стала бледной и еще более беспокойной, на лбу выступили крупные капли пота, а блестящие глаза хаотично осматривали комнату. Облизав сухие губы, она подошла к Эдварду, вытащила из его руки тетрадь со своими записями, отбросила ее в сторону, прильнула к Милну всем телом и поцеловала в губы.

Кровь забилась в его голове горячими волнами. Крепко обняв Эл, он приподнял ее, сцепил руки, почти слепо, на ощупь, пронес по комнате, пока ее спина не коснулась дверцы высокого шкафа, – того, с которого совсем недавно упал тяжелый деревянный ящик.

Эдвард торопливо расстегнул лиф ее платья, с жадностью покрывая поцелуями тело Элис. Прерывистое дыхание коснулось его лица. Она целовала его медленно, – и страстно, и нежно, и в какой-то момент Эдварду показалось: его сердце не выдержит этих безумных, прерывистых тактов, сбивающих вдох и выдох в рваную нить. И чем дольше она целовала его, тем больше он желал продлить это безумное наслаждение, которое, казалось, рушило все преграды, отделяющие одно сердце от другого.

Не заметив, как поцелуи Эл изменились, Милн продолжал целовать ее в ответ, все крепче сжимая в объятьях. И вдруг Элис, больно укусив его за губу, открыла глаза и, смеясь, оттолкнула Эдварда, расслабленного нежностью и лаской, от себя.

– Ее ты целовал так же? Или так ты реагируешь на каждую?

Глаза Эл разгорелись ярче. Прерывисто вздохнув, дрожащими пальцами, она начала застегивать пуговицы на платье, когда Эдвард, ошеломленно, – как будто издалека, – смотря на нее, коснулся ее руки, – там, где от его пальцев остались следы с момента их утреннего разговора в Груневальде.

– Прости меня.

Эл неловко наклонилась, пытаясь пройти под рукой Милна, и из кармана платья что-то выпало, укатилось за ворох бумаг. Со страхом посмотрев на Эдварда, она начала разбрасывать в разные стороны письма, ноты и осколки разбитых пластинок, но он оказался быстрее, и прочитав надпись на найденном флаконе, побледнел.

– Решила стать наркоманкой, Эл? Ты хоть знаешь, как на организм действует эта дрянь?! Где ты взяла первитин?

– Слишком много вопросов, Эдвард. Это же ты учился на врача, изучал химию, вот и расскажи мне про эти таблетки, которые, кстати, в Берлине никто не называет наркотиками, – их даже выписывают кормящим матерям, и считают обыкновенным крепким кофе.