Добудь Победу, солдат!

– Товарищ капитан! – сказала она и Джанабаев встал. – Десять минут назад пришло сообщение, что немцы капитулировали! Победа, товарищ капитан! Победа!

– Наконец-то! – сказал Джанабаев и обнял телефонистку. – Поздравляю! – Он сел, чувствуя в груди какое-то опустошение. Мы ждали этого дня, а теперь мне не верится. Красивая девушка. Младший лейтенант связи – ты самая красивая девушка на всем белом свете! Когда-то самой красивой девушкой для меня была Ирма Залка, подумал капитан, жена Камала. Бывшая жена!

Это было во втором классе. Ее привезли в детдом ночью на черной машине, и какой-то человек в черном и длинном, кожаном пальто и кожаной фуражке с красной звездой, передал ее директору детского дома в коридоре первого этажа, и тут же уехал. На следующий день, когда стала известна ее фамилия – Залкевич, ребятня, следуя своей логике, связала воедино образ загадочного военного человека, черную машину и фамилию новенькой, и такой многозначительный факт, как то, что спать ее в ту ночь уложили в кабинете директора. Мальчишки сделали вывод, что фамилия намеренно искажена и, ясно как день, что она дочь знаменитого венгерского коммуниста, легендарного командира Красной Армии Матэ Залки. Поэтому и привезли ее тайно, ночью, чтобы враги не могли ее найти, но нас-то не проведешь. Все сразу поверили в эту красивую легенду, и, когда девочка пыталась протестовать, если ее называли новым именем, дети только понимающе улыбались. Ведь ясно было, что это военная тайна, и вскоре уже и воспитатели стали так называть ее – Ирма Залка.

Когда она вошла в класс и, не спросив ни у кого разрешения, прошла к последней в ряду парте и села рядом с Камалом, ты, Энгельс Джанабаев, понял, что они всегда будут вместе. Так и было и после школы они вместе поступили в педагогический техникум, и по окончании поехали вместе в отдаленный район работать в детском доме. Им казалось, что так будет всегда, но война распорядилась по- своему.

Теперь у нее другой муж и она в Москве. Стоп, сказал себе капитан, она в Москве и она служит в нашем ведомстве. Я отправил донесение и с моим мнением обязаны считаться. Но не факт, что мое донесение попадет в утреннюю сводку. Если и попадет, то в сокращенном виде и, скорее всего, в последних документах сводки. Сейчас четыре часа, а в Москве два, и утреннюю сводку для начальства готовят к шести утра. У меня есть время, лихорадочно думал капитан, у меня предостаточно времени. Но в такое время нормальные люди спят. Да, нормальные, но не в опер-отделе и не в такой день. Ирма Залка, вот кто нам поможет, брат. Бог, если он есть, то он здорово это придумал, чтобы у человека был брат. Когда у тебя есть брат, то этого достаточно. Это не много и не мало, этого достаточно.

Джанабаев встал, когда радистка закончила работу, и снова расписался в журнале. Он подошел к девушке с погонами младшего лейтенанта. Он был сосредоточен и серьезен, и она тоже стала серьезной.

– Соедините меня с Москвой, с управлением, – сказал Джанабаев и оперся руками о ее стол. – Оперативный отдел.

– Кого вызвать? – спросила телефонистка.

– Старший лейтенант Ирма Залка.

Девушка подняла трубку и что-то говорила в нее, но капитан не прислушивался. Он был сосредоточен и серьезен.

– Сейчас соединят, – сказала телефонистка, – пройдите в кабину.

Это была не кабина, просто отделенный занавесью из плотной, черной ткани угол комнаты. Капитан прошел за ширму и взял в руки трубку телефона. Телефон был без диска. В трубке сильно трещало. Потом он услышал сквозь треск ее голос и закричал:

– Ирма! Слушай меня внимательно! Да, я тебя тоже поздравляю! Дело серьезное! Камал в беде! Надо ему помочь!

– Что я могу сделать? – спросила Ирма.

– Я отправил шифровку, – сказал Энгельс, – пять минут назад. Надо, чтобы она попала в утреннюю сводку для начальника управления. Понимаешь? Время дорого, Ирма!

– Понимаю… это может помочь ему? – в ее голосе была тревога.

– Да, – сказал Джанабаев, – и самое главное, Ирма! Надо, чтобы моя шифровка была первой, понимаешь? Надо, чтобы ее положили сверху! Сможешь?

– Смогу, – сказала Ирма Залка неуверенно. Потом добавила уверенно и твердо. – Смогу! Это поможет?

– Да, – закричал Энгельс, – это поможет! Этого будет достаточно. Я понимаю, что подставляю тебя, Ирма, но так нужно!

– Я сделаю все, как нужно, – сказала она. Он уже хотел положить трубку, как снова услышал ее голос. – Передай ему привет. Я сделаю, как ты сказал. Надеюсь, это поможет.

– Хорошо, передам, – сказал Джанабаев и положил трубку.

Это поможет, подумал капитан, но если случится по-другому, то мне придется застрелить этого блядского подполковника Щетинина, перестрелять еще пару-тройку других сволочей и потом застрелить себя. Потому что у меня нет другого выхода. Мы имеем право жить по справедливости, потому что за это право русские солдаты дрались в рукопашных, ложились под танки и добыли Победу. И наши мертвые не простят нам, если мы позволим всякой нечисти устанавливать неправедные законы.

Он вышел из-за ширмы, и младший лейтенант улыбнулась ему в ответ. Он наклонился, поцеловал ее в щеку и сказал – с Победой! – и пошел к двери.

Глава 21

Капитан Джанабаев открыл дверь и остановился. Перед ним стоял майор Студеникин с поднятой рукой – он собирался постучать. Капитан вышел и, когда хотел притворить за собой дверь, майор придержал ее.

– Подожди, – сказал майор и вытер платком лоб, сдвинув фуражку на затылок, – ты-то мне и нужен, капитан! Понимаешь, – майор замялся, – мне нужно позвонить, а в «секретку» у меня доступа нет.

– Ну, при чем тут я?

– Это касается Камала, – сказал Студеникин. – Мне надо позвонить. Это очень важно!

Джанабаев пропустил его в комнату и Студеникин снял фуражку. Они подошли к столу телефонистки.

– Еще один звонок, – сказал капитан, и девушка раскрыла журнал.

– Кто вызывает? – спросила она, переводя взгляд с одного на другого.

– Я, – сказал майор, – майор Студеникин, зам начальника отдела разведки 47-й Невельской Ордена Ленина и ордена Суворова особой стрелковой дивизии!

Младший лейтенант улыбнулась, и шифровальщица отвернулась, пряча смеющееся лицо. Они в своем женском кругу обсуждали всех офицеров штаба, и майор Студеникин в их рейтинге был на предпоследнем месте. На последнем был подполковник Щетинин. Младший лейтенант записала в журнале: «М-р Студеникин, 47-я стр. д. Отд. разв.».

– Куда будет звонок? – спросила младший лейтенант.

– Первый Украинский фронт, – сказал Студеникин и Джанабаев посмотрел на него удивленно.

– Кого вызывать?

Майор Студеникин вытер влажный лоб серым платком, убрал его в карман, надел фуражку и выпрямил спину.

– Маршала Конева. – Он посмотрел на Джанабаева. – Командующего фронтом маршала Конева.

– Это займет несколько минут, – сказала телефонистка, и посмотрела вопросительно на капитана. Тот кивнул ей утвердительно. – Вы пока присядьте, товарищи офицеры.

      Студеникин сел на оббитый бархатом старинной работы стул и Джанабаеву пришлось снова сесть на канцелярский. Если бог есть, подумал капитан, а я в этом сильно сомневаюсь, но если он есть, то он мне помогает. Не мне, поправил он себя, Камалу. В чем тут подвох, я не знаю, но я подумаю над этим. Когда меня выставят из армии, то времени у меня для этого будет достаточно.

– Пройдите к телефону, – сказала самый красивый младший лейтенант на свете, и они прошли и задернули за собой занавесь. Студеникин снял фуражку, положил ее рядом с телефоном, вытер платком внезапно взмокший лоб и взял в руку трубку. Слышен был сильный треск и шорох и далекий, женский голос произнес:

– Соединяю…

– Здравия желаю, товарищ маршал! – сказал Студеникин громко. – Поздравляю вас с Победой!

Джанабаеву был слышен только треск и голос, но слов не разобрать.

– Это капитан, то есть майор Студеникин, товарищ маршал! Помните?

Треск и слова – ты можешь короче. Студеникин показал Джанабаеву глазами на фуражку, и капитан надел ее на его голову.

– Помните сорок первый, Белоруссия, товарищ маршал? А потом Невель… 47-я стрелковая. Да, да… мой старшина. Помните старшину Арбенова?

Треск, треск и слова – помню… по существу, твою мать… Ястреб.

– Так точно, товарищ маршал, Ястреб. Он попал в неприятную ситуацию, – сказал Студеникин и Джанабаев выкатил свои глаза – что ты мямлишь, майор.

– Нужна ваша помощь, товарищ маршал!

Опять треск и отдельные слова – говори быстрее… времени… помощь.

– В общем, он полюбил одну девушку, румынку, – сказал майор, и Джанабаев прошептав, – Нир ял хйун!2 – сел на стул. Студеникин молчал, слушал и потом сказал:

– Я за него ручаюсь, товарищ маршал! – треск и шорох и вдруг стало слышно ясно.

– А кто за тебя поручится, майор?

– Так вы, товарищ маршал, – сказал майор и расширил глаза от собственной наглости. Опять голос сквозь треск и шорох, и майор, сказав, – Спасибо, Иван Степаныч! Большое спасибо! – положил осторожно трубку.

– Ну, – спросил Джанабаев, – что он сказал?

– Это ты сейчас на каком языке матерился? – спросил Студеникин, вытирая лоб.

– Да какая разница, майор! Не знаю я, на каком языке я матерился! Что он сказал? Циог маж до хью!

– Он сказал, что это не в его компетенции… он сказал, что ничего обещать не может. – Студеникин замолчал.

– Ну, дальше майор! Что ты тянешь? Нир ял хйун!

– Он сказал, – Студеникин поднял вверх указательный палец, – ничего не обещаю, но сделаю все, что в моих силах! Маршал Конев! А все-таки, капитан, на каком языке ты материшься, а? – Андрей Анатольевич обмяк плечами и опустился на стул.

Глава 22

Был вечер, когда Камал Арбенов вышел из КПП и сразу увидел ее. Она была в длинном, сером плаще и на голове у нее была тот самый вязаный берет, в котором она была при их первой встрече в Гумбиннене. В руках большая матерчатая сумка. Она поставила ее на землю у ног и протянула к нему руки. Он подошел, и она положила руки ему на плечи.

– Пресвятая Дева! – сказала она, – я знала, что все закончится хорошо!

– Марита, – сказал он, – ты что, все время стояла тут и ждала?

– Нет, – она оглянулась на скамейки у фонтана, – иногда я сидела там, отдыхала. Меня не пустили к тебе в тюрьму. И не взяли продукты. У меня полная сумка еды.

– Это не тюрьма, девочка, – засмеялся Камал, – это гауптвахта.

– Это очень трудное слово, – сказала она, – даже по-румынски. Если тебя держат взаперти, и ты не можешь выйти, то это тюрьма.

– Куда мы пойдем? – спросил он, поднимая сумку.

– Домой, мы пойдем домой. Я приготовлю тебе ужин, как и обещала. Мы будем есть и разговаривать. У меня полная сумка еды.

– Слушай, Марита, – сказал он, когда они пошли через площадь, и она взяла его под руку. – Однажды, очень давно, мне довелось попробовать вино, румынское вино. Оно было лимонно-желтое и пахло яблоком. Я не знаю, как оно называется.

– Я знаю, – девушка прижалась к нему. – Я знаю, где его купить! Мы поедим и отдохнем, а потом, если нам захочется погулять, то мы пойдем и купим его. Можно купить две бутылки, оно очень легкое, как компот. И в нем совсем нет градуса, – сказала Марита, и он подумал, что она опять говорит, как сержант Загвоздин.

Дома они ели бутерброды с сыром и зеленью и сардины прямо из банки и запивали легким вином, слушали музыку и просто смотрели друг на друга. Потом Камал курил у открытого окна, и Марита стояла рядом, прижавшись к нему, и отгоняла рукой дым. Он погладил ее по волосам, провел пальцами по ее изогнутой брови и спросил:

– Как будет по-румынски маленькая девочка?

– Fetita, – ответила Марита, и он сказал:

– Значит, ты моя маленькая fetita.

– Нет, так неправильно, это звучит, как маленькая малышка.

–Ну и что, все равно ты моя маленькая fetita.

– Fetita – это вот такая кроха! – показала рукой от пола Марита. – А я уже большая.

– Ты моя большая маленькая Fetita!

Потом, когда произошло таинство, которое случается между мужчиной и женщиной, и которого она немного побаивалась, они лежали рядом, и она прижималась к нему всем телом, и гладила его лицо, как будто изучала. Он потянулся к столику, стоявшему у кровати, и она перелезла через него и встала:

– Лежи, я подвину поближе. Видишь, как я здорово придумала, можно пить вино и закусывать, не вставая. Сейчас я включу лампу, – сказала она, – только задвину шторы, чтобы не было видно с улицы, и принесу папиросы. Ты, наверное, хочешь курить? – Она включила лампу под абажуром, принесла коробку английских папирос и открыла. – Кури, я привыкла к запаху табака, мой папа курит трубку и я привыкла. Ему дарили сигары и папиросы, но он курит только трубку, и ты можешь курить, сколько захочешь.

Он подвинулся и она села на кровать с ногами, обхватив руками колени, смотрела с улыбкой, как он курит, и вдруг опечалилась и спросила:

– Тебе скоро нужно будет уходить, да, милый?

– Нет, – ответил он, – я могу остаться до утра.

– Это было бы здорово, – она захлопала в ладоши, – это замечательно, мы будем слушать музыку и разговаривать. Если ты не передумаешь. Но ведь у тебя будут неприятности, если ты не придешь вовремя, а я не хочу, чтоб у тебя были неприятности из-за меня.

– У меня не будет неприятностей, – сказал он, – у меня есть заслуги и я никогда этим не пользовался, но один раз можно. Ради маленькой Fetita!

– И тот офицер, который ходит вот так… – она показала, – которому ты доверяешь? Он не будет тебя ругать?

– Да, тот самый, он никогда не ругает меня, потому что он тоже мне доверяет.

– Он очень хороший офицер, – сказала Марита, – и мы как-нибудь пригласим его поужинать с нами.

Он приподнялся и сел, приподняв подушку и опершись на спинку кровати.

– А что ты делала раньше, до войны, маленькая Fetita?

– Я училась в университете, потом папу перевели в Берлин, и я поехала с ним, потому что кто-то должен был о нем заботиться, а у него никого нет, кроме меня. Там я тоже училась, но потом началась война, и я оставила учебу и стала работать в газете. Понимаешь, я все время была в разъездах, и мы редко виделись с папой, а потом… я не смогла вернуться в Германию.

– Я принесу еще вина, – сказала Марита и на кухне вытерла слезы полотенцем. Она справилась с печалью, возникшей внезапно, и не дала ей развиться. Она вернулась к нему с улыбкой на лице и спросила:

– Тебя правда не пьянит это вино? А я уже немного пьяная, совсем чуть-чуть, но если я выпью еще немного, ничего не случится. А если я напьюсь, то ты подставь мою голову под кран, под холодную воду, и я сразу стану трезвая. Да, я видела, как это делают матросы у вас в Севастополе. Там на улицах есть такие краны, называются колонка, они подставляют голову и сразу становятся трезвые. И хохочут на всю улицу. Папа не разрешал мне смотреть, как они это делают. Но я все равно смотрела.

– Что еще ты помнишь о Севастополе, кроме пьяных матросов?

– О, не так много, мы были там недолго, я была маленькая – fetita, и меня не отпускали одну на улицу. Но я очень хорошо помню первый день, мы долго плыли по морю, я очень люблю море, потом приплыли в Севастополь и когда входили в порт… – она сделала большой глоток вина и поставила бокал на столик. – Там было много кораблей, военных кораблей, и на одном из них, когда мы проплывали мимо, совсем близко, стоял мальчик, он был в морской форме и такой серьезный… вот совсем как ты, только маленький. Я помахала ему рукой.

– Fetita, – сказал Камал, и притянул ее к себе, – ты все придумала, признайся, что ты придумала это все прямо сейчас! У тебя богатая фантазия и ты любишь сочинять, поэтому ты и работала в газете и сочиняла всякие небылицы.

– Почему ты мне не веришь? – изумилась Марита.

– Потому, Fetita, что ты была в белом платье и держала руками белую шляпу, чтобы не унес ветер, и на шее у тебя был голубой шарф. Так?

– Да, так, но откуда ты знаешь?

– Может быть, ты была в другом платье и это была другая девочка, другая fetita?

– Нет, милый, я была в белом платье, и я помахала ему рукой, и ветер чуть не унес мою шляпу. – Она смотрела в его глаза недоверчиво, и вдруг закрыла лицо руками, и уткнулась в его плечо. – Пресвятая Дева Мария! – она подняла глаза. – Это был ты!

– Сядь поближе, – сказал он, – еще ближе, ты веришь в чудеса?

– Конечно, я верю! Я просила ее, нет, я не просила о том мальчике, просто думала, что с ним стало и помнит ли он ту встречу.

– А о чем же ты просила ее, Fetita?

– Я просила, чтобы произошло что-то, я сама не знаю что… и вот, я оказалась здесь, и ты оказался здесь, в Бухаресте, и мы встретились, и теперь мы любим друг друга, вот о чем я просила.

– Ты моя маленькая Fetita, ты сама не знаешь, какая ты чудесная! Ты не знаешь, что происходит, и я не знаю, что происходит сейчас, но в этом мире было бы скучно без нас с тобой.

– Да, – сказала она очень серьезно, – в этом мире было бы невыносимо скучно, просто невообразимо, смертельно скучно без нас с тобой.

– Так жутко скучно, что люди перестреляли бы друг друга от скуки, – сказал он.

– Нет, – сказала Fetita, – хватит уже стрельбы, пусть лучше они умрут как-нибудь по-другому. Пусть лучше они умрут от какой-нибудь скучной болезни, от смертельно скучной болезни.

– Ладно, Fetita, – согласился он, – пусть они заболеют скарлатиной, это самая скучная болезнь на свете. Я никогда не болел скарлатиной, но я знаю, что это самая скучная болезнь из всех, какие есть в мире. У нее самое скучное название в мире.

– Нет, пусть они будут здоровы и просто все заснут от скуки и умрут во сне.

Он заснул и спал крепко. Она легла рядом и прижалась к нему легко, чтобы не разбудить. Ей совсем не хотелось спать, и она просто лежала, прижавшись крепко, всем телом, но в то же время легко, чтобы не потревожить его сон. Все произошло само собой, но это только кажется, что само собой. Это все сделали мы, но кто-то направляет нас, и мы вольны действовать в соответствии или наперекор. Это как ветер, и мы выбираем, идти навстречу или против ветра. Я так думаю, потому что мне теперь все понятно. А в тот момент, когда этот офицер спросил меня, почему я решила выйти из игры, я еще не понимала этого так ясно. Он бы не понял меня. Камал бы понял меня, и, может быть, когда-нибудь, я расскажу ему об этом. Он это чувствует во мне и поэтому не смеется, как другие, которые крутят пальцем у виска, когда я не вижу. Пусть крутят. Пусть прокрутят дырки в своих головах, если им так хочется. Пусть прокрутят дырки с обеих сторон, так, чтобы пальцы соединились в их пустых головах. Нельзя так о людях, Марита! А он, он чувствует меня. Просто мы из одного теста, только ему не с чем сравнить то, что он чувствует во мне. Это есть и в нем, только он еще плохо знает это. Он называет это интуицией, но это другое, это знание. Я не знала, почему поступаю так, но теперь мне все понятно. Кто-то, может быть Пресвятая Дева, направил меня там, в Риге, и поэтому я тщательно проверила, прежде чем сесть в поезд, нет ли за мной слежки. Потом, в Гумбиннене, я вышла из здания вокзала и ушла, а потом вернулась, сама не знаю почему.

Камал открыл глаза и она, приподнявшись, смотрела на него, и удивилась тому, что взгляд его был ясным, как будто он и не спал вовсе. Она не знала, что это привычка, привитая войной, когда человек не чувствует себя в безопасности в каждую минуту своего существования, и, просыпаясь, он в ту же секунду должен быть готов к действию.

– Что ты делала, пока я спал, Fetita? – он поцеловал ее бровь.

– Я разговаривала.

– Я не слышал, чтобы ты разговаривала.

– Но ты же спал! А я говорила тихо, так, чтобы ты не слышал.

– Все равно я должен был слышать. Зачем ты обманываешь меня? Я чувствовал, как ты положила голову мне на грудь, но как ты разговаривала, я не слышал.

– Ты спал, как ребенок, очень крепко, и я испугалась, вдруг ты умер? Вот я и послушала твое сердце. Оно стучало сильно и ровно, и я успокоилась, – сказала она. Он погладил пальцами ее брови, сначала одну, потом другую, и она спросила:

– Милый, а что еще тебе не нравится во мне, кроме бровей?

Он засмеялся, раскинув руки и сказал:

– Все не нравится! Fetita, мне в тебе не нравится абсолютно все!

– Это здорово! – она захлопала в ладоши. – Это просто замечательно!

– Да? – он удивился и перестал смеяться. – Что же в этом хорошего?

– Это значит, что ты будешь привыкать ко мне долго, целую жизнь. К тому, что не нравится, нельзя сразу привыкнуть. Поэтому ты будешь привыкать ко мне долго и не уйдешь от меня целую жизнь. Когда ты привыкнешь, мы уже будем старые.

– Fetita, тебя точно родила земная женщина?

– Не богохульствуй, милый! – она встала и накинула халат. Он был из синей, мягкой ткани, которая на изгибах отсвечивала темно-вишневыми бликами. – Хочешь, я сейчас сварю тебе кофе? Ты любишь крепкий кофе? Вот и хорошо, я и сама хочу кофе.

На кухне, прежде чем включить свет, Марита чуть отодвинула занавеску и посмотрела вниз, на улицу. Господи, кто это? Она увидела, как вспыхнул на мгновение огонек зажигалки, какой-то человек прикуривал папиросу, но она узнала его. Это точно он, я не могла ошибиться, это Ганс. И рядом с ним еще кто-то, наверное, тот, которого он назвал шефом. Нет, это не он. Боже мой, у него есть ключи, не дай бог, если они поднимутся. Как я могла забыть о них, какая я дурочка! Но тот офицер сказал, что они ушли из Бухареста. Значит, он ошибся, или они вернулись. Она прошла в свою комнату, но Камала там не было, он пошел умыться в ванную комнату. В гостиной, на спинке стула висели его китель и портупея, и Марита торопливо расстегнула кобуру и, вынув пистолет, положила его в комод.

– Где же кофе? – спросил Камал, входя в комнату. – Fetita, ты грозилась напоить меня крепчайшим кофе!

– Милый, – она подошла и положила руки ему на плечи, – тебе надо идти. Все-таки я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Мы встретимся завтра, мне все равно придется идти за беретом.

– Но я могу остаться… Если вопрос поставлен так серьезно, то я все же могу выпить чашечку кофе, прежде чем уйти. Как ты считаешь, Fetita? – он прижал ее к себе и почувствовал какую-то отчужденность – она не прижалась в ответ на его порыв. – Что-то случилось, пока я умывался? У тебя такой вид, как будто случилось что-то серьезное.

– Ничего не случилось, просто тебе нужно уйти, тебе нужно уходить очень быстро, иначе ты опоздаешь. Не спрашивай меня ни о чем, просто поверь мне, прошу тебя. Иначе я буду плакать!

– Вот этого не надо! – сказал Камал и поцеловал ее. – Все-таки я ничего не понимаю, – он надел китель и застегнул портупею. – Ты выгоняешь меня?

– Тебе надо поторопиться! Пойдем, – она вывела его на лестничную клетку и открыла ключом неприметную дверь в углу. Дверь напротив ее квартиры была чуть приоткрыта. – Это черный ход, никто не пользуется им, держи ключи. Там внизу дверь, как выйдешь, иди направо и пройдешь под аркой, так быстрее выйти на площадь.

– Черт! – недоуменно сказал он. – Я тебе верю, Fetita, но я ничего не понимаю!

– Поцелуй меня крепко на прощанье, вот так, да! А теперь иди и не оглядывайся, хорошо?

Глава 23

Камал остановился под аркой, закурил папиросу, сделал несколько шагов назад, но справился с желанием вернуться. Он вышел из-под арки на темную улицу. Ничего странного, думал Камал, такое бывает с женщинами, такое случалось с Ирмой, резкая, необъяснимая перемена настроения. Так уж они устроены, могут совсем не к месту вспомнить что-то или расстроиться из-за какого-то пустячного слова, даже из-за интонации. Может быть, она вспомнила об отце, кажется, Энгельс сказал, что сообщил ей о его смерти. Все-таки она необычная девушка, нет, не странная, а отличная от других. Если бы все люди были такими, нет, это невозможно, если бы хоть малая часть людей была такой, как она… что было бы тогда? Тогда мир был бы другим, да, наверное, мир был бы не таким, какой он сейчас.

– Эй, военный! – услышал он чей-то голос и шаги. – Закурить не найдется?

– Конечно, найдется! – К нему приближались двое, один был в военной форме, и Камал полез в карман за папиросами. Он протянул им раскрытую коробку и тот, который был в форме, задел неловко пачку и она выпала из рук Камала. Он нагнулся машинально и получил удар по голове и сразу не понял, что произошло. Падая, он прыгнул в сторону и уже на земле расстегнул кобуру, но она была пустая. Он крутанулся в сторону, потом в обратную, потому что ждал выстрела, и пуля задела плечо. Они отбежали, опасались ответной стрельбы и один из них крикнул что-то по-немецки, и раздались еще два выстрела.

Где-то недалеко послышался сигнал клаксона и нападавшие бросились убегать. Камал, стоя на коленях, выдернул кинжал из голенища сапога и с силой метнул им в след. Из-за ближайшего угла выехала грузовая машина, фары осветили улицу, и из кабины выскочил лейтенант. Он помог Камалу встать и спросил: