Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики

– Ну?

– Вы экономка? – спросила я.

– Нет, – отвечала она. – Экономка больна; я ее помощница. Что вам угодно?

– Я хочу остановиться тут на несколько дней, если вы сможете меня принять.

– Ну, у меня нет одноместных комнат, у нас тут битком; но, если вы займете комнату с другой девушкой, это я смогу устроить.

– Буду очень рада, – ответила я. – Сколько вы берете?

При себе у меня было всего семьдесят центов, потому что, как я верно рассудила, чем скорее будут исчерпаны мои капиталы, тем скорее меня выставят вон, а именно этого-то я и добивалась.

– Мы берем тридцать центов за ночь, – был ответ, после чего я уплатила ей за постой на одну ночь и она оставила меня под предлогом других дел. Предоставленная самой себе, я стала развлекаться наблюдением над окружающей обстановкой.

Я покривила бы душой, если бы назвала ее жизнерадостной. В комнату едва проникал солнечный свет, а все ее убранство составляли платяной шкаф, стол, книжный шкаф, фисгармония и несколько стульев.

К тому времени, как я ознакомилась с новым жилищем, в подвале зазвонил колокольчик, не уступавший по громогласности дверному, и женщины со всего дома одной огромной толпой хлынули вниз по лестнице. По всем признакам можно было заключить, что обед готов, но поскольку никто мне ничего не сказал, я не двинулась с места и не стала присоединяться к этой голодной процессии. И все же мне хотелось, чтобы кто-нибудь пригласил меня вниз. Нас всегда одолевают чувство одиночества и тоска по дому, когда мы знаем, что другие едят, а мы не имеем такой возможности, даже если не голодны. Я была рада, когда помощница экономки появилась и спросила меня, не хочу ли я что-нибудь съесть. Я ответила утвердительно и спросила, как ее зовут. «Миссис Стэнард», – ответила она, и я незамедлительно записала это имя в блокнот, который взяла с собой для заметок и в котором исписала несколько страниц несусветной галиматьей для будущих любознательных естествоиспытателей.

Снаряженная таким образом, я стала ждать развития событий. Однако вернемся к обеду: вслед за миссис Стэнард я спустилась вниз по лестнице без ковра в подвал, где множество женщин уже принимали пищу. Она нашла для меня место за столом рядом с тремя другими женщинами. Стриженая служанка, которая прежде открыла мне дверь, теперь появилась в роли подавальщицы. Подбоченившись и уставившись на меня так, что мне стало неуютно, она сказала:

– Вареная баранина, вареная говядина, фасоль, картошка, кофе или чай?

– Говядина, картошка, кофе и хлеб, – ответила я.

– Хлеб включен, – пояснила она, направилась в кухню вглубь помещения и вскоре вернулась с моим заказом на большом, видавшем виды подносе, который с грохотом опустила передо мной. Я приступила к своей скромной трапезе. Она была не слишком привлекательна, поэтому, притворившись, что занята едой, я стала разглядывать окружающих.

Я и в прошлом нередко с осуждением говорила об отталкивающих формах, которые неизменно принимает благотворительность! Это был «дом для достойных женщин», однако назвать его так можно было разве в насмешку. Полы были голы, а маленькие деревянные столики не ведали таких достижений современного мира, как лак, полировка и скатерти. Излишне упоминать о том, как дешево столовое белье и какое влияние оно оказывает на цивилизацию. Однако честные работницы, достойнейшие из женщин, были вынуждены называть «домом» эту обитель наготы.

Когда обед был кончен, все женщины по очереди подошли к столу в углу, где сидела миссис Стэнард, и оплатили счет. Самобытная представительница рода человеческого – моя подавальщица – вручила мне потрепанную, отжившую свое красную квитанцию: счет составил примерно тридцать центов.

После обеда я пошла наверх и заняла свое прежнее место в задней приемной. Мне было довольно холодно и неуютно, и я окончательно убедилась, что не смогу выносить такую обстановку долго, а значит, чем скорее я заработаю очки как сумасшедшая, тем скорее буду избавлена от вынужденного безделья. О, этот день показался мне самым длинным в моей жизни! Я безучастно разглядывала женщин в передней приемной, где сидели все, кроме меня.

Одна из них непрерывно читала, почесывая голову, и время от времени, не поднимая глаз от книги, тихо звала: «Джорджи!» Этим Джорджи был ее чрезмерно резвый сын, производивший больше шума, чем любой другой ребенок, которого мне приходилось видеть. На все его грубейшие и невежливые выходки мать не возражала ни словом, пока на него не прикрикивал кто-нибудь еще. Другая женщина постоянно засыпала и пробуждалась от собственного храпа. Я была ужасно благодарна ей за то, что будила она только себя. Большинство женщин сидели без дела, но некоторые плели кружево или безостановочно вязали. Огромный дверной колокольчик неустанно звонил, и всякий раз стриженая девушка столь же неустанно бежала на его зов. Кроме прочего, она была из тех девушек, которые непрерывно напевают отрывки из всех песен и гимнов, сочиненных за последние полвека (мученичество существует и в наши дни!). Со звоном колокольчика появлялись всё новые люди, искавшие ночлега. Все они, за исключением одной сельской жительницы, приехавшей в город за покупками, были работницами, некоторые – с детьми.

Когда день стал клониться к вечеру, миссис Стэнард подошла ко мне и спросила:

– Что с вами? У вас горе или неприятности?

– Нет, – ответила я, почти ошарашенная таким предположением, – почему вы спрашиваете?

– О, я по лицу вашему вижу, – сказала она с состраданием. – Оно говорит о большом несчастье.

– Да, все так печально, – сказала я с заполошностью, которая должна была отражать мое безумие.

– Но вы не переживайте из-за этого. У всех у нас свои заботы, но со временем мы их преодолеваем. Какую работу вы ищете?

– Не знаю, все так печально, – ответила я.

– Хотели бы вы работать няней и носить хорошенький белый чепчик и передник? – спросила она.

Я поднесла к лицу платок, чтобы скрыть улыбку, и ответила приглушенным голосом:

– Я никогда не работала, я не умею.

– Вы должны научиться, – настаивала она. – Все эти женщины работают.

– В самом деле? – прошептала я возбужденно. – Они выглядят ужасно; мне кажется, они сумасшедшие. Я так их боюсь.

– Вид у них не слишком приглядный, – согласилась она, – но это хорошие, честные работницы. Сумасшедших мы тут не держим.

Мне снова пришлось воспользоваться носовым платком, чтобы скрыть улыбку при мысли о том, что еще до наступления утра она будет уверена: в ее паству затесалась по меньшей мере одна сумасшедшая.

– Они все выглядят как умалишенные, и я их боюсь, – заявила я снова. – Вокруг их так много – никогда не знаешь, чего от них ждать. А еще вокруг много убийств, и полиция никогда не может поймать убийц.

В заключение я издала всхлип, который потряс бы самых искушенных критиков. Она внезапно судорожно вздрогнула, и я поняла, что мой первый выстрел попал в цель. Она с замечательной поспешностью вскочила со стула и торопливо прошептала: «Я поговорю с вами позже». Я знала, что она не вернется, так оно и вышло.

Когда позвонили к ужину, я отправилась вместе со всеми в подвал и разделила с ними вечернюю трапезу, отличавшуюся от обеда только тем, что счет был меньше, а людей – больше, потому что возвратились женщины, днем работавшие в городе. После ужина мы все перешли в общие комнаты, где нашли себе место сидя или стоя, поскольку стульев не хватало на всех.

Там я провела вечер в ужасном одиночестве: свет, падавший в приемную от единственного газового рожка, а в вестибюль – от масляной лампы, придавал нам всем землистый оттенок, окрашивая наши лица синевой. Я почувствовала, что в такой атмосфере я в самом деле вскоре стану подходящей кандидаткой в заведение, куда я стремлюсь попасть.

Я выбрала в толпе двух, как мне показалось, наиболее дружелюбных женщин и назначила их орудиями моего спасения – или, точнее говоря, моего осуждения и приговора. Извинившись и сказав, что мне одиноко, я попросила позволения присоединиться к их беседе. Они любезно согласились, поэтому я уселась прямо в шляпе и перчатках (которые мне никто не предложил снять) и стала слушать довольно утомительный разговор, в котором я не принимала участия, лишь с неизменно грустным видом отвечая на их замечания «да», «нет» или «не знаю». Несколько раз я сказала им, что все постоялицы кажутся мне сумасшедшими, но они не спешили принять к сведению мое оригинальное наблюдение. Одна из них сказала, что ее зовут миссис Кинг и что она южанка. Затем она сказала, что у меня южный выговор, и прямо спросила, действительно ли я с Юга. Я ответила: «Да». Другая женщина заговорила о бостонских пароходах и спросила меня, знаю ли я, когда они отходят.

На мгновение я забыла о своей мнимой душевной болезни и сообщила ей точное время отправления пароходов. Потом она спросила меня, кем я собираюсь работать и работала ли прежде вообще. Я заметила, как это печально, что стольким людям в мире приходится работать. Она ответила, что ей в жизни не повезло и пришлось приехать в Нью-Йорк, где она некоторое время правила гранки медицинского словаря, но пошатнувшееся здоровье не позволяет ей больше справляться с этой задачей, и теперь она возвращается в Бостон. Когда служанка предложила нам отойти ко сну, я сказала, что мне страшно, и снова выразила уверенность в том, что все женщины в приюте – сумасшедшие. Служанка настояла, чтобы я отправилась в постель. Я спросила, нельзя ли мне посидеть на лестнице, но она решительно ответила: «Нет, все в доме подумают, что вы сумасшедшая». Наконец я позволила отвести меня в комнату.

Здесь я должна представить вам новое действующее лицо в моем повествовании. Это та самая женщина, которая прежде работала корректором, а теперь возвращалась в Бостон. Звали ее миссис Кейн, и ее храбрость не уступала ее доброте. Она пришла ко мне в комнату, села и долго разговаривала со мной, ласково распуская мне волосы. Она пыталась уговорить меня раздеться и лечь в постель, но я упорно отказывалась это делать. Несколько обитательниц приюта столпились вокруг нас. Они по-разному выражали свою озабоченность.

– Бедная помешанная! – говорили они.

– Ну, она точно не в себе!

– Я боюсь оставаться под одной крышей с этой умалишенной.

– Она зарежет нас всех в постелях.

Одна женщина хотела послать за полицией, чтобы меня немедленно забрали. Все они были в неподдельном ужасе.

Никто не хотел нести за меня ответственность, а женщина, делившая со мной комнату, объявила, что не станет ночевать с «этой умалишенной» за все деньги Вандербильтов[2]. И тогда миссис Кейн сказала, что останется со мной. Я сказала, что была бы этому рада. Поэтому ее оставили со мной. Она не стала раздеваться, но легла на кровать, зорко следя за моими движениями. Она попыталась убедить меня лечь, но я боялась последовать ее совету: я знала, что стоит мне прилечь, я засну мирно и крепко, как младенец. На жаргоне бы сказали, что я неизбежно должна была «спалиться». Поэтому я упрямо села на край кровати, бессмысленно уставившись в пустоту. Моя бедная соседка пребывала в состоянии самом безотрадном. Каждые несколько минут она приподнималась, чтобы поглядеть на меня. Она сказала, что мои глаза ужасно сверкают, а затем стала расспрашивать, где я жила прежде, давно ли в Нью-Йорке, чем я занимаюсь и так далее. На все ее расспросы я отвечала только одно: я все забыла, и с тех пор, как у меня заболела голова, я не могу ничего вспомнить.

Бедняжка! Как жестоко я ее мучила и какое доброе было у нее сердце! Как я мучила их всех – одна из них видела меня в кошмарном сне! На второй час я сама испугалась женского крика из соседней комнаты. Я начала воображать, что в самом деле нахожусь в лечебнице для умалишенных.

Миссис Кейн проснулась и стала испуганно озираться и прислушиваться. Затем она отправилась в соседнюю комнату, и я услышала, как она расспрашивает другую женщину. Вернувшись, она сказала мне, что той женщине приснился кошмар. Ей снилась я. По ее словам, ей привиделось, что я бросаюсь на нее с ножом и хочу зарезать. Пытаясь спастись от меня, она, к счастью, смогла закричать, тем самым пробудившись от кошмара. Затем миссис Кейн вернулась в постель, немало встревоженная, но очень сонная.

Я и сама очень устала, но ради работы должна была собраться с силами и преисполнилась решимости бодрствовать всю ночь, продолжая играть свою роль, чтобы утром пожинать заслуженный успех. Пробило полночь. До рассвета мне оставалось продержаться еще шесть часов. Время текло томительно медленно. Минуты казались часами. В доме и на улице не раздавалось ни звука.

Боясь, что сон овладеет мной, я начала перебирать в памяти всю свою жизнь. Как странна она мне показалась! Любое событие, пусть оно кажется весьма значительным, – всего лишь очередное звено в цепи, приковывающей нас к судьбе, которую нам не дано изменить. Я начала с самого начала и снова пережила историю своей жизни. Воспоминание о старых друзьях вызвало приятное волнение; прежние враги, былые сердечные горести и радости воскресли в моей памяти. Перевернутые страницы моей жизни распахнулись вновь, прошлое стало настоящим.

Покончив с этим, я храбро обратилась мыслями к будущему, сперва гадая, что принесет мне завтрашний день, а затем строя планы по воплощению моего замысла. Я размышляла, сумею ли я перебраться через реку, чтобы исполнить свое причудливое намерение – стать заключенной в палатах, населенных моими умалишенными сестрами. А когда я там окажусь – что мне доведется пережить? А после? Как я выберусь на волю? Вздор! Я сказала себе, что меня вызволят.

Это была важнейшая ночь всей моей жизни. На несколько часов я лицом к лицу столкнулась с собственным «я»!

Я поглядела в окно и с радостью увидела первые отблески утренней зари. Светало, брезжил серый день, но по-прежнему было удивительно тихо. Моя соседка спала. Мне нужно было скоротать еще час или два. К счастью, я нашла приложение своей умственной деятельности. Как известно, Роберт Брюс[3] в изгнании поверил в свое будущее и приятно (насколько дозволяли обстоятельства) провел время, наблюдая, как паук плетет паутину. Паразит, заинтересовавший меня, был не так благороден, и, однако, я полагаю, что сделала несколько ценных естественнонаучных открытий. Я уже чуть было не прикорнула против своей воли, когда дремоту отогнал неожиданный испуг: мне показалось, что я слышу, как что-то ползет по стеганому покрывалу и падает с почти неразличимым глухим стуком.

Я имела возможность обстоятельно изучить этих любопытных существ. Они, очевидно, явились к завтраку и были немало разочарованы, не обнаружив главного блюда. Они семенили вверх-вниз по подушке, сбивались в кучки, будто вели между собой занимательную беседу, и все их поведение выдавало замешательство от отсутствия лакомого завтрака. После продолжительного совещания они наконец исчезли, отправившись на поиски другой жертвы, и мне оставалось только коротать бесконечно тянувшееся время за наблюдением над тараканами, чьи размеры и прыть меня весьма удивили.

Моя соседка давно уже спала крепким сном, но теперь она проснулась и выказала удивление, увидев, что я по-прежнему бодрствую и, по видимости, преисполнена энергии. Она, как и прежде, отнеслась ко мне с сочувствием. Подошла ко мне, взяла меня за руки, попыталась утешить, как могла, и спросила, не хочу ли я вернуться домой. Она оставалась со мной наверху до тех пор, пока почти все остальные не покинули приют, а затем отвела в подвал за кофе с булочкой. Молча проглотив завтрак, я вернулась к себе в комнату, где уселась с безучастным видом. Миссис Кейн тревожилась все сильнее.

– Что же делать? – восклицала она снова и снова. – Где ваши друзья?

– Нет, – отвечала я, – у меня нет друзей, но у меня есть чемоданы. Где они? Они нужны мне.

Добрая женщина пыталась успокоить меня, говоря, что чемоданы со временем найдутся. Она была уверена, что я не в своем уме.

Но я ее прощаю. Только попав в беду, мы понимаем, как мало в мире доброты и милосердия. В приюте все женщины, которые меня не боялись, хотели поразвлечься за мой счет и приставали ко мне с расспросами и замечаниями, которые были бы жестоки и бесчеловечны, будь я в самом деле сумасшедшей. Из всей толпы только одна милая и деликатная миссис Кейн проявила подлинное сострадание. Она запретила остальным дразнить меня и заняла кровать женщины, которая отказалась спать рядом со мной. Она не согласилась с предложением оставить меня в одиночестве и запереть на ночь, чтобы я не причинила никому вреда. Она настояла на том, чтобы остаться со мной и оказать мне помощь, если понадобится. Она пригладила мне волосы и умыла лицо – ласково, как мать, успокаивающая больного ребенка. Она всеми способами пыталась убедить меня лечь в постель и отдохнуть, а когда наступило утро, она встала и накинула на меня одеяло, беспокоясь, что я замерзла; потом поцеловала меня в лоб и сочувственно прошептала: «Бедная детка, бедная детка!»

Я восхищаюсь храбростью и добротой этой маленькой женщины. Мне мучительно хотелось успокоить ее и шепнуть, что я не сумасшедшая. И сказать ей, как сильно я надеюсь, что, если какая-нибудь бедная девушка в самом деле попадет в беду, которую я только разыгрываю, ей встретится человек, наделенный добротой и состраданием в той же мере, что миссис Рут Кейн.

Глава IV. Судья Даффи и полиция

Но вернемся к моей истории. Я прилежно играла свою роль до самого появления помощницы экономки, миссис Стэнард. Она пыталась убедить меня сохранять спокойствие. Было очевидно, что ей не терпится выставить меня из дому как можно скорее и без лишнего шума. Это не входило в мои намерения: я отказалась двигаться с места, по-прежнему твердя о потерянных чемоданах. Наконец кто-то предложил вызвать полицию. Через некоторое время миссис Стэнард надела шляпку и вышла. Так я поняла, что сделала шаг по направлению к сумасшедшему дому. Вскоре она возвратилась в сопровождении двух полицейских – крупных, сильных мужчин, которые зашли в комнату без особых церемоний, очевидно, ожидая встретить там буйнопомешанную. Одного из них звали Том Бокерт.

Когда они вошли, я притворилась, что не замечаю их. «Я хочу, чтобы вы увели ее тихо-мирно», – сказала миссис Стэнард. «Если она не пойдет тихо-мирно, – ответил один из мужчин, – я потащу ее по улицам». Я по-прежнему не обращала на них внимания, но, разумеется, желала избежать скандала на улице. К счастью, миссис Кейн пришла мне на помощь. Она рассказала полицейским, что я возмущалась пропажей чемоданов, и они вместе составили план, как заставить меня пойти с ними спокойно: мне сообщили, что полицейские идут искать пропавшее имущество вместе со мной. Они спросили, пойду ли я с ними. Я ответила, что боюсь идти одна. Тогда миссис Стэнард сказала, что отправится со мной, и убедила полицейских следовать за нами на почтительном расстоянии. Она завязала на мне вуаль, мы покинули приют через подвал и пустились в путь по городу, причем полицейские шли за нами на некотором расстоянии. Мы шли очень мирно и наконец прибыли в полицейский участок, где добрая женщина заверила меня, что это почтовое отделение и что здесь мы, несомненно, найдем мои потерянные пожитки. Я вошла туда, дрожа от страха, – у меня были на то основания.

Несколькими днями ранее я познакомилась с капитаном Маккаллахом на собрании в колледже Купер-Юнион, где я запросила у него определенные сведения, которые он мне и предоставил. Если он окажется в участке, то наверняка узнает меня, и тогда все будет потеряно: на остров мне не попасть. Я как можно ниже опустила свою соломенную шляпу на лицо и приготовилась к тяжелому испытанию. Как и следовало ожидать, бравый капитан Маккаллах стоял у стола собственной персоной.

Он пристально смотрел на меня, пока офицер за столом вполголоса переговаривался с миссис Стэнард и сопровождавшими меня полицейскими.

– Вы Нелли Браун? – спросил офицер.

Я ответила, что, полагаю, так оно и есть.

– Откуда вы прибыли? – спросил он, и я ответила, что не знаю, вслед за чем миссис Стэнард сообщила ему множество сведений обо мне: рассказала, как странно я себя вела у нее в приюте; что я всю ночь не сомкнула глаз и что, по ее мнению, я – бедная горемыка, повредившаяся умом из-за бесчеловечного обращения. После некоторого обсуждения между миссис Стэнард и двумя офицерами Тому Бокерту было велено отвезти нас в суд в карете.

– Идите за мной, – сказал Бокерт, – я разыщу ваш чемодан.

Мы отправились все вместе: я, миссис Стэнард и Том Бокерт. Я сказала, что с их стороны очень мило пойти со мной и я не забуду их доброты. По дороге я продолжала твердить о чемоданах, время от времени вставляя замечания о скверном состоянии улиц и странном виде прохожих.

– Я, кажется, никогда не видела таких людей, – сказала я. – Кто они такие? – и мои спутники посмотрели на меня с жалостью, очевидно, полагая, что я иностранка, эмигрантка или что-то в этом роде. Они сказали мне, что вокруг нас трудовой люд. Я снова заметила, что, по моему мнению, в мире слишком много рабочих для того количества работы, которую нужно исполнять; при этом замечании полицейский П. Т. Бокерт пристально посмотрел на меня, явно решив, что я окончательно лишилась рассудка. Мы миновали нескольких полицейских, которые спрашивали моих бравых стражей, что со мной приключилось. К этому времени за нами уже следовала стайка оборванных детей, отпускавших в мой адрес оригинальные и забавные замечания:

– Что она натворила?

– Эй, легавый, где ты ее взял?

– Куда ты ее тащишь?

– А она милаха!

Бедная миссис Стэнард была испугана сильнее меня. Положение становилось все интереснее, однако я по-прежнему опасалась предстоящей встречи с судьей.

Наконец мы прибыли к низкому зданию, и Том Бокерт любезно решил сообщить мне:

– Это почтовое отделение. Скоро мы найдем ваши чемоданы.

Вход в здание окружала толпа зевак, и я решила, что мое положение еще недостаточно скверно, чтобы позволить себе миновать их без замечания, так что я спросила, верно ли, что все эти люди потеряли свои чемоданы.

– Да, – ответил он, – почти все эти люди ищут свои чемоданы.

Я сказала:

– Похоже, все они иностранцы, как и я.

– Да, – сказал Том, – они все иностранцы и только ступили на берег. Они все потеряли чемоданы, и у нас уходит куча времени на их розыски.

Мы вошли в зал заседаний: это был полицейский суд Эссекс Маркет. Наконец-то вопрос о моем душевном здоровье или сумасшествии должен был разрешиться. Судья Даффи сидел за высоким столом, и лицо его с виду источало безграничную доброту. Видя это выражение доброты во всех его чертах, я испугалась, что избегну желанной мне судьбы, и с замиранием сердца последовала за миссис Стэнард, когда прозвучало требование приблизиться к столу, где Том Бокерт заканчивал отчет о моем деле.

– Подойдите, – сказал офицер. – Как вас зовут?

– Нелли Браун, – ответила я с легким акцентом. – Я потеряла чемоданы и была бы благодарна, если бы вы их разыскали.

– Когда вы прибыли в Нью-Йорк? – спросил он.

– Я не прибыла в Нью-Йорк, – ответила я, мысленно добавив: «Потому что я живу здесь уже довольно давно».

– Но вы сейчас в Нью-Йорке, – сказал мужчина.

– Нет, – сказала я, глядя на него с недоверием, с каким, согласно моим представлениям, могла бы глядеть умалишенная. – Я не приезжала в Нью-Йорк.

– Эта девушка с Запада, – сказал он тоном, который поверг меня в трепет. – У нее западный выговор.

Кто-то из присутствующих, слышавших этот краткий диалог, заверил, что он жил на Юге и что выговор у меня южный, а другой офицер был уверен, что я с востока. Я испытала большое облегчение, когда первый офицер обернулся к судье и сказал:

– Судья, у нас тут особый случай: эта молодая женщина не знает, кто она и откуда. Вам бы лучше рассмотреть это дело не откладывая.

Я задрожала – отнюдь не от холода – и оглядела окружавшую меня толпу плохо одетых мужчин и женщин, на чьих лицах лежал отпечаток тяжелой жизни, скверного обращения и бедности. Некоторые из них взволнованно совещались с друзьями, другие сидели молча, с выражением полной безысходности на лицах. Между ними повсюду мелькали хорошо одетые, упитанные полицейские, наблюдавшие эту сцену бездеятельно и почти безучастно. Для них это было обыденностью: еще одна несчастная пополнила длинный перечень, давным-давно переставший вызывать у них интерес или участие.

– Поди сюда, девочка, и подними вуаль, – позвал, к моему удивлению, судья Даффи суровым голосом, которого я не предполагала в человеке с таким добрым лицом.

– К кому вы обращаетесь? – осведомилась я со всем достоинством, на какое была способна.

– Подойдите, моя дорогая, и поднимите вуаль. Даже английской королеве пришлось бы поднять вуаль, окажись она здесь, – сказал он очень ласково.

– Так-то лучше, – ответила я. – Я не английская королева, но вуаль подниму.

Когда я это сделала, маленький судья взглянул на меня, а затем спросил очень добрым и ласковым голосом: