Полная версия
Теория бесконечных обезьян
Ее душит смех, нервный, невеселый. Она никому никогда не хотела отпилить голову; максимум – себе, чтобы вынуть мозги и аккуратно, медленно промыть, например марганцовкой. От федеральных каналов, у которых стабильно все слишком хорошо, и оппозиционной прессы, у которой стабильно все слишком плохо. От инстаграма, битком забитого чужими собаками, коктейлями и детьми; мечтами и целями; амбициями, фотосетами в камышах и опытами психотерапии. От кавайных сисяндр, кислотных кошечек и маскулинных ведьмаков, которых схавают скорее, чем глубокие исторические квесты о тайнах Пилата, Жанны или Прокаженного. Вот тебе и творчество, Алиса. Творение миров, дивных и новых. Интересно… кто-нибудь, кроме Бога, вообще может позволить себе творить миры без оглядки на бюджет, целевую аудиторию и тренды? Знал бы, знал бы он, такой красивый, мудрый и рыжий, сколько крови и пота стоил создателям, сколько «Никому не зайдет, зауми много» прозвучало на брейн-стормингах.
– Ты прав, – все, что удается выдавить. – Бывает. Может, так и есть.
Бывает. Зато она постепенно научилась ценить себя. Вот только ему не объяснишь, и она говорит другое, чуть проще, чуть безболезненнее. Без златоглазых гробоэтажек с утопленными котятами, без «крысок» и рабочих суббот, без обедов, на которых каждый в своем бизнес-ланче и соцсетях, и в этом команда едина как ни в чем другом. Если мимо действительно проплывет золотой галеон, они сфотографируют его разом и разом же кинут в сториз. Возможно, даже выберут один фильтр.
Ему не надо об этом знать, а ей – не надо помнить.
– Мне, знаешь, ничего там не дорого, меня ничего там не держит. Такое тоже бывает. Ты можешь не понимать, но только не гони меня, ведь…
…Ведь мне дорог ты. И держишь меня сейчас – только ты. Живой – держишь. Держал, еще когда перед спонсорами идею защищала, потрясая папкой чужих концептов, и когда консоль запускала, и когда на коды смотрела, и когда слезы глотала, бормоча: «Господи, Боженька, ты садист, хватит, хватит. Дай мне не-глянец, дай или убей меня уже молнией. Как мне тошно быть той, кем меня видят, как…» А Боженька не убил. Послал всего-то странную красную молнию в системник, зато щедро, от души. Красную молнию вместо белого кролика, и вот она – нора. Падение. Он, море и небо, полное звезд. «Живи, дурочка». Боженька, спасибо. Сошла с ума, умерла, в коме – за все спасибо. Даже если не воля Твоя, а побочка от бессонницы, стимуляторов и энергетиков.
– Ведь я хочу помочь тебе. – Под невозможно синим взглядом она решает сдаться и потому добавляет: – А потом… посмотрим. Я подумаю.
– Обещаешь?
– Обещаю. На расстоянии все виднее.
Выпила достаточно. Охмелела и осмелела. Чтобы вплотную, чтобы пальцы в рыжие волосы, чтобы губы – к губам этим жестким, соленым. И чтобы в руках теплых не растаять, а раствориться морской пеной, как в совсем другой сказке, страшнее… Ерунда. Их сказка пойдет иначе. Алиса не сглупит, Алиса не сдастся. У Алисы же нет ведьмы, которой она пообещала бы голос за ноги. У Алисы – только madness, и все при ней. Дома ей не зря завидовали: «Креативная, продуктивная, работа у тебя крутая и зарплата!..» А теперь она наконец-то сможет завидовать себе сама: «Ты такая… счастливая».
– Тише… тише. Я очень хочу побыть с тобой.
Она верит. Ведь в его мире небо такое огромное, что тонет в море. Под этим небом хватит места всем, кто отказался от собственного.
1. Красные губы
Когда в тысяча тысяча девятьсот лохматом я закончил Полиграф [4] – с трудом, кстати, потому что тогда, даже чтобы просто туда поступить, желателен был опыт, хоть годик, хоть в самой захудалой газетке, – мне здорово повезло. Курсе на третьем меня милостиво взяли младшим редактором, а потом все повышали, повышали. Не потому, что я был талантливый молодой кадр, а потому, что издательство было пожилое, и после моего выпуска коллеги один за одним начали уходить в счастливое пенсионное плавание к внукам, дачам и прочим радостям, на нашей работе малодоступным. Мы ведь все время горим. Каста факельщиков в мировом масштабе.
Став старше, увидев, что и следующее поколение специалистов подрастает, сердито фыркает, топает по пяткам, я серьезно задумался: а что вообще для издательства хорошо, больше «старой» крови или «молодой»? В молодости не сомневался: «молодой», они же тут закостенели, выпускают невесть что и невесть как, обложки эти жуткие, сюжеты нафталиновые. Может, когда состарюсь окончательно, я начну думать, что все наоборот: больше «старой» крови – больше стабильности, меньше вывертов и взрывов. Сейчас мне без году полвека, и я думаю, что и той, и другой крови нужно вровень. Молодые специалисты, правда, смотрят на мир шире, лучше слышат его пульс, понимают, когда он вдруг учащается. Но что бы там они себе ни воображали, ловить других над пропастью во ржи способны только те, кто сам уже в эту пропасть падал и ломал пару костей, а потом вылезал и сращивал их.
В свое нынешнее гнездовище я перешел в горячке девяностых, в эпоху наколеночных Кинга и Саймака, вольных пересказов «Рэмбо» и нетленок о джедаях. Издавали все, до чего могли дотянуться, на чем попало и в кроличьих темпах. Ранняя команда наша состояла из вчерашней поварихи, беглого участкового, двух авантюрно настроенных агрономов, недоучившегося врача и меня – единственного книжника с опытом на загривке советского мастодонта. Но соображали мы быстро. Наши первые томики были не самыми корявыми, и костяк русских авторов мы начали сколачивать рано, ловя за хвосты голодных и наглых, экспериментаторов, которым в прежней литературе места не было. Они умели «под Запад», но по-своему, умели «про жизу», но с огоньком. А сколько же, как оказалось, умеет интересно рассказать и о том, как вырастить кур, и о том, как написать пьесу, – на целую нехудожественную редакцию хватило. Может, поэтому мы удержались на плаву, когда народ наелся беллетристики, а гайки авторских прав закрутили мощнее. Мы продолжили работать, в то время как многие ушли в сферы попроще. Может, нам в чем-то помог наш «тотем», чье око глядит с книжных корешков. Паноптес – Всевидящий. Великан с миллионами глаз, о котором одни говорят, будто он звездное небо над океаном, а другие – что он просто замученный трудоголик Олимпа, страж, который никогда не спит. Второе тянет на правду: работа с книгами не имеет ничего общего не то что с восьмичасовым – с шестичасовым сном.
Что такое сам издательский бизнес? Я перебрал в голове множество аналогий, но наконец остановился на одной. Это вроде большого аквариума, куда напустили много разных рыб, которые и в естественных-то условиях не уживаются, что говорить о маленьком стеклянном прямоугольнике? Кого вы здесь только не найдете. Вот яркохвостые гуппи и неонки – вроде маленькие издательства, а сразу запоминаются именами авторов и необыкновенными обложками. Вот здоровенные акулы, глотающие все, что плывет навстречу, а иногда и то, что лихорадочно улепетывает, – холдинги, гиганты. Вот раки-отшельники в почти не видных под наростами извести раковинах. Когда-то они издавали великолепные и востребованные книги, а теперь ушли в советские панцири, не могут понять новую бешеную жизнь, и никакая молодежь до них не докричится. А вот морские звезды, про которых не сразу догадаешься – оно вообще живое? Шевелится? Издает что-нибудь? Шпионит? Или секту тихо сколачивает?
В аквариуме хорошо: есть место, воздух, даже подачки корма в виде частных и государственных инвестиций. Кто сдохнет, того выловят налоговики или съедят акулы. И все же мне всегда казалось, что-то тут не так. Наверно, стены. В океане просторнее, он не ограничен комнатой, где поставили твою стекляшку, – не потому ли о нем так мечтал исполосованный шрамами Жабр, герой довольно мудрого западного мультфильма, как раз таки о рыбах? Но как уж есть. Если смотреть глобально, весь мир – просто огромная комната с десятками аквариумов, а тебе нужно только выбрать свой.
Что делать, чтобы твой аквариум стал если не пошире, то хоть по ощущениям посвободнее? Разве что попробовать больше говорить с бескрайним миром вокруг. У редактора не много способов это сделать: обычно нам… нечего сказать. Мы не великие таланты, не именитые люди, мы заурядны и вечно заняты. Как ни патетично звучит, лица и голоса почти любого издательства, кроме совсем эпатажных, – именно авторы. Своими авторами, всеми и каждым, я дорожу – и сейчас понял это как никогда. Конечно, я и раньше это знал, просто никого из них еще не хоронил. Казалось, они так же бессмертны, как их тексты. Или хотя бы проживут так же долго, как наши крепкие, на совесть, переплеты 7БЦ.
Варя была особенной. Особенной, не стану врать, прежде всего для меня, для редакции – рядовой среди лучших или лучшей среди рядовых. Скромные тиражи от трех до шести тысяч, на двадцатку и твердую пометку «бестселлер» вышли лишь три книги. Периодические, но не регулярные допы. Пара среднемасштабных премий, пара крупных, одна-единственная экранизация и полное нежелание «быть в моде». И тексты, которые похожи то на выдержанное вино, то на разрывные пули, то на горный воздух, то на священный град Ершалаим. Может, потому я и захотел вот так сразу – о ней, а потом, если получится, и о других. Я сохраню ее хотя бы здесь.
Я не пошел и не пойду ни на какие ее поминки.
Я не буду ее поминать. Я буду ее помнить.
Имя у нее было чудесное – Варвара, и фамилия ничего – Перова. Вместе все даже неплохо звучало, хотя мы и придумали в итоге ей псевдоним. В моду тогда входила разная иностранщина: в моей редакции уже были Маша Зимина, выпускавшаяся как Мэри Винтер, Прасковья Ломова, превратившаяся в Пенни Пэйн (триллеры у нее получались вправду pain, злые и пробирающие), и даже Данила Данькин, чей псевдоним я до сих пор не могу выговорить, но косит он под японца и пишет самурайское фэнтези. Варя иностранкой становиться не хотела, а вот загадку жаждала. Потому и стала Ваниллой Калиостро. Вроде и таинственно, вроде и звучно, а вроде и отсылка. К тому самому графу, точной биографии которого никто до сих пор не знает, но о котором чего только не болтают: и бессмертным был, и духов заклинал, и золото делал из чего попало. Варя бессмертной не оказалась. Вместо духов у нее были персонажи. А вот золото… да.
К нам она попала просто с улицы. Я бы и не открыл первого письма с ее текстом, если бы не пролил в тот день сладкий кофе на клавиатуру и не получил свободных минут на бездельничанье: пока новую принесут из запасников и подключат. Вот я, располагая одним только Мышом, и решил порыться в почте. Там мы с Мышом – он у меня допотопный, шариковый еще, но родной – и нашли Варю.
В письме она только представилась и сказала, в каком жанре ее история. Хороший жанр, молодежный триллер. Я зачитался. Клавиатуру мне так и не принесли, потому вместо внятного е-мейла девочка могла бы получить от меня только эмоциональное мычание по телефону: неважно я веду переговоры, на письме все дается легче. Поэтому я подождал. И когда на следующий день я писал ей, то думал: елки-палки, е-мейлу два месяца, наверняка кто-то уже купил права. Не купили. Может, это была судьба. Чтобы мы встретились, чтобы она стала знаменитой и любимой, чтобы я забыл, как без нее дышать. Чтобы я увидел, как она, мертвая, лежит на асфальте. И чтобы начал все это записывать, вот как сейчас: какие-то бессмысленные мемуары, мемуары книжного червя с римским профилем. Не психотерапия, скорее бегство.
Это, оказывается, правда: когда теряешь кого-то важного, в тебе самом неумолимо запускается обратный отсчет.
Десять.
Девять…
Однажды, когда мы с Варей после выхода очередной ее книги увлеклись коньяком, она рассказала, что в детстве была дурочкой – настолько, что просила родителей, если она вдруг (мало ли!) умрет, положить ей в гроб маленький телевизор. Такие тогда продавались – размером, ну, с половину обувной коробки, с длиннющей телескопической антенной, похожей на тараканьи усы. Это чтобы она могла досмотреть какие-то любимые мультики про австралийских зверей-спасателей. Варя тогда зачитывалась книгами про древние цивилизации, и ей верилось, что в усыпальницы фараонам не просто так кладут утварь. Что она действительно может им пригодиться. И что на том свете у людей есть время смотреть телевизор.
Я от души смеялся. Я спросил Варю, а что бы она хотела видеть в своем гробу теперь. Она как-то потупилась, смутилась и пробормотала: «Не пугайся, но… только если тебя, наверное». Я не испугался. Мы были вместе уже полгода – как «мы», как «вдвоем». А как редактор и автор – третий год.
Варь, тебе ничего не положили в гроб, видишь? И на могиле ничего особенного не оставили, пока даже памятник нормальный нельзя, только деревянный крест. Так что твои фанаты, которые из издательского инстаграма узнали, что с тобой стряслось, просто натащили цветов, много-много цветов. Они все правильно сделали, как я и написал: с корнями принесли, в горшках, чтобы у тебя был сад. Хорошо, что уже тепло. Я же помню, ты не любила получать букеты, с меня всегда требовала орехи и ром вместо роз. И теперь, наверное, будешь рада, что цветы приживутся, хоть что-то. Хоть…
– Павел Викторович!
Ко мне идет он. «Дима». Следователь с офицерскими глазами, а с ним – внезапный как опечатка в заголовке Джуд. Высокий белобрысый Джуд, он же Женя, еще один мой автор, с Варей дружил. Знакомы, что ли? Нет, вряд ли. Судя по тому, как пытливо Джуд косится, только-только встретились. Языками, видимо, зацепились, с Джуда станется: он заговаривает с каждым, кем заинтересуется, не боясь ни по морде получить, ни до инфаркта незнакомого человека довести. Как бы ему не приглянулся такой следователь типажа «подойдешь – убью»?
– Всё. – Джуд поводит головой вправо, влево. Фанаты расходятся от могилы. Ни одного фото. Удивительно, ни одного не сделали, я точно видел. Слишком переживают, чтобы писать инстаграмные посты. – Давайте тоже куда-нибудь пойдем? Холодно…
– Иди. А я побуду еще. Потом домой поеду.
– А может, нужно ее… – Джуд щелкает себя по голому бледному горлу, торчащему из-под зеленого шарфа. «Дима» осуждающе молчит, руки за спиной.
– Нет, Жень, мне не нужно. Извини. И ты тоже лучше бы, знаешь, работал над книгой. Тебе ее сдавать на неделе, план на «Красную площадь», Данка по самое не балуй вставит, если запорешь сроки.
– Ну-у! – Разумеется, он дуется. – Я ж в авторской редакции, чего меня там…
– Зато за тобой, Данка говорит, корректуры, как за поросенком. А внимательные корректоры, сам знаешь, – это галапагосские черепахи: неспешны и вымирают.
Не люблю поминки. Всегда было тяжело, тяжелее, чем сами похороны. Может, дело в том, что впервые я на таком мероприятии побывал в непростом возрасте, лет в двенадцать, и просто не понимал, почему должен есть «за упокой» попавшей под машину бабушки, если мне не лезет в горло кусок, если я бы лучше забился в угол на кровати и полежал в тишине, повспоминал, как она курила «Яву», пекла «Невский» и читала мне о капитане Немо. Но нет. Был этот свет слепящий, и прогорклые какие-то салаты, и ворот рубашки шею натирал, и пили «не чокаясь», а потом я блевал. Разумеется, я блевал. Мне вся эта еда казалась по вкусу неуловимо неправильной – и сейчас кажется. Боюсь, даже в «Золотой вобле», любимой пивнушке Джуда, куда он наверняка и рвется, меня не порадует ничего и я персонал не порадую.
Джуд не настаивает – проявляет свою хваленую эмпатию, не купил же мозгоковырятельный диплом и ученую степень. Понимает: я не дедлайнами его пугаю, а скорее собой. Легко, но весомо касается плеча, на мгновение сжимает, бросает только:
– Ну ладно. Пошел тогда. А к тебе вот господина полицая привел. Поболтайте. Варь… ты тоже бывай.
Кивнув черной рыхлой земле, витиевато махнув мне и «Диме», он удаляется – только шарф по ветру вьется. Чудовищный человек-чудак, но у меня даже получается улыбаться вслед. Завидно. Джуду проще. У него столько в голове странной веры в странные вещи, что Варька для него вряд ли умерла, разве что ушла в один из своих выдуманных миров, тот, о котором часто рассказывала, а вот романов так и не написала. Там обитают все книжные герои. Холмс с Порфирием Петровичем и Нэнси Дрю – вот именно в такой компании – любят пить тайский бирюзовый чай и играть в «Подземелья и драконы». Варя уверена, вплоть до того, что Порфирий всегда за мастера. Откуда знает?..
Мы остаемся вдвоем на ветру. Почти все Варины поклонники вроде разошлись.
– Как вас… – на этот раз я опускаю глагол, а следователь понимает.
– Дмитрий Алексеевич Шухарин. Но мне и Дмитрия хватит, сейчас – точно.
Он улыбается уголком бледного рта, ладони потирает. Руки у него в земле, даже под ногтями черные скорбные полумесяцы. Неужели тоже принес какое-нибудь растение и посадил? Кажется, вон та рыжая календула – его…
– Я вообще-то здесь не по делу, скорее по читательскому долгу. – Он будто мысли читает. – Впрочем, догадывался, что встречу вас. Вы мне покоя не давали все эти дни.
– Серьезно?..
Не отвечает, сосредоточенно глядит вперед. У дальней могилы – девушка, красивая: волосы платиновые, губы красные, серое пальтишко так сшито, что не спрятать фигуру – песочные часы. Тоже грязные руки, черные-черные. Наверняка из фанаток. У Вари было много интересных, необычных фанаток: и таких вот нежных «дев гламура», и наоборот, броских неформалок. И здоровенные мужики затесывались, что байкеры, что силовики. И печальные тетки за сорок. И детишки-вундеркинды, которым, казалось бы, читать в этом возрасте даже не «Поттера», а каких-нибудь «Котов-воителей». Разглядывая собирающийся на ее автограф-сессиях контингент, мы с пиарщиками изобрели тупейшую шутку о том, что Варенька у нас connecting people.
Какие губы у этой девчонки все-таки красные… вульгарная помада.
– Отношения? – вдруг бросает Дмитрий. Своеобразно он все-таки задает вопросы, ну точно начитался Чехова и не понял. Но я трактую назывное предложение без труда.
– Да. Отношения.
– Давно?
– Два года.
– Почему не женились? Я уже навел справки и знаю, что вы холосты.
– Она не хотела за меня выходить.
– Почему?
Она Варя. Что еще сказать? Не говорю поначалу ничего, просто показываю Дмитрию то, что таскаю в кармане пальто с того самого дня, когда бензин, нимб и менты. Коробку бархатную. В кольце никаких бриллиантов, Варя не любит. «Единственное кольцо, которое вообще буду носить, – с изумрудом. Изумруд – камень чародеев».
– Вот, хотел в который раз попытаться. Но она… не совсем по этой части.
– Не понимаю. ЛГБТ-персона, что ли, или как это зовут? – Ровно, мирно. Не из «фобов», ясно. – Почему тогда она с вами…
– Да нет, что вы. Просто не по части «с кем-то жить».
– Хм. Свободолюбивая? Да, она такой казалась…
Девчонка с красными губами все пасется у могил. Она вряд ли может нас слышать, но поглядывает заинтересованно. Наверняка ее Дмитрий привлек. Вид у него в черной куртке, с черным шарфом такой байронический. Чайльд-Гарольд, да еще не в изгнании, а в звании.
– На теле признаки борьбы, – говорит он уже другим тоном, тише. – В квартире посторонние грязные следы, маленькие, женские. Обувь не убитой. Кто-то к ней действительно заходил. Хватал за запястья, она этого кого-то ударила, кулак стесан…
Молчу. Девчонка переминается с ноги на ногу уже поближе к выходу. Волосы так и летят на весеннем ветру тревожным платиновым дождем.
– Консьержка девушку описала. Составили фоторобот. Работаем.
– Спасибо, что держите в курсе.
– А что вы думаете? – Он наклоняется, стряхивая с ботинка ком земли. – Что можете сказать? Были у нее, например, враги? Может, с кем-то делила квартиру, может, права на романы, может…
– Если диванных критиков с плохими отзывами не считать, если не считать других авторов, продававшихся хуже и слегка ей завидовавших, то, скорее всего, у Вари не было врагов. Да и то, что я назвал, не вражда. Соседство – оно все такое, дача или литературный процесс – неважно.
У нее и друзей-то практически не было. Она ладила со мной, с моими коллегами, с Джудом и еще с парой авторов нон-фикшен редакции. Читателей она, например, близко не подпускала, даже не добавляла в соцсетях. Я не слышал, чтобы она жаловалась, будто фанаты караулят ее в подъезде в надежде выпытать, когда следующая книга или почему она убила-покалечила очередного героя. К популярным критикам и интеллектуальной элите Варя тоже не рвалась. Она вообще не любила навязчивость: знала, что море не отталкивает от себя ни одну реку, но сторонилась и заболоченных брехливых потоков, и тоненьких восторженных ручейков. Ее реки считались по пальцам.
Все это я озвучиваю, наверное, слишком горячо и горько: Дмитрий, выслушав, хмурится, кивает, будто не удивлен.
– Ладно. Ясно… Возможно, вас еще вызовут или, по крайней мере, к вам подъедут. Оставьте мне, пожалуйста, свой мобильный, я передам оперативнику.
– А загуглить? – припоминаю зацепившее меня впервые словцо.
– Такое без бюрократических процедур не гуглится. – Он уже достал телефон, открывает контакты. – Павел, об органах по сериалам судить – себя не уважать, у нас нет ни общемировой базы ДНК, ни консультантов-гениев, ни доступа ко всем номерам. Лучше бы уж изучили нас по… Перовой. Я вот читать начал про цыгана и того своего коллегу. Верибельно.
– Вы в тот раз говорили, что не хотите читать про рутину.
– Не хочу. Но больше она ведь ничего не напишет.
Ничего. Не напишет. Девушка с красной помадой колупает краску на могильной оградке и вроде бы говорит по мобильному. Я быстро называю свой номер.
– Павел.
– Да?
– Скажите… – Он задумчиво разглядывает гаснущий дисплей. – А правда, что с ее книгами случались странности? Вроде того, что события сбывались? Революции, катастрофы… Это все не для хайпа говорилось? И люди так же умирали?
Да. Один раз, например, целый класс, травивший отличницу, – она почти единственная и выжила. Как только не убивали тех ребят, а начиналось все с дискотеки перед Хэллоуином, где кого-то повесили, обмотав собственными кишками. Варя написала схожую книгу в шестнадцать: поначалу вымещала обиду на собственных одноклассников, с которыми тоже не ладила, но потом увлеклась и превратила чернушный рассказик в роман-триллер с совершенно другими героями. Получился чудовищный в хорошем смысле микс «Чучела», «Королевства кривых зеркал», «Ночной смены» и «Повелителя мух». Сплелись две линии: конфликт умной девочки Оли со скотским классом и сюрреалистичное путешествие неизвестного по аду, похожему на босховский. Поначалу было вообще непонятно, как одно связано с другим, – а потом на голову читателя обрушивался раскольниковский топор правды. Параллелей с громким делом «Двадцати негритят» – так реальные убийства в школе на юге Москвы окрестила пресса – никто, разумеется, не провел, его не раскрыли. У Варьки виновным оказался учитель математики с нелепым именем Акакий Горностаев, сумасшедшая вторая личность которого – Охотник – считала школу тем самым адом, а учеников старше шестнадцати – подлежащими истреблению демонами. Пожилая тетка, преподававшая математику в реальной школе, была чиста и адекватна… но все равно, когда мы прочли об этом в газете, у половины редакции волосы встали дыбом, больно похожи были некоторые смерти. Варе пересечение тоже не понравилось, она в тот же день пошла в церковь, а потом месяц не бралась за новые книги.
– Да, случалось, – признаюсь равнодушно. – В итоге мы даже попросили ее не использовать реальные бренды, названия магазинов, имена и все такое. Знаете, Дмитрий, забавно: обычно это запрещают, чтобы не получился product placement – неумышленная реклама, за которую издательству не заплатили. А я вот вам хотел работу облегчить. Полиции то есть. Не то чтобы суеверен, но как бы чего не вышло…
Он неожиданно улыбается. Тоже не суеверен? Или нервы такие же стальные, как глаза?
– Ценю вашу сознательность. Что-нибудь еще скажете?
Вряд ли. Разве что…
– Дмитрий, у нее, кстати, вот буквально недавно книга вышла. Новая.
Последняя, Варь. Ты же так и не дописала ту, на которую договор остался в портфеле, да?
– Неужели? Я не успел купить. Не до того…
– Если приедете разговаривать со мной или с сотрудниками, я вам дам авторский экземпляр. Варя их уже не заберет.
Варя уже ничего не заберет. Я, конечно же, этого не произношу, но он, похоже, читает по лицу и делает правильно: вместо соболезнований развивает тему.
– Я в последнее время потерялся в работе. Раньше по возможности следил за тем, что она рассказывает о готовящихся книгах. В общем, не знаю… про что хоть новая?
– Про девушку, разрабатывавшую компьютерную игру, а потом попавшую в ее мир. Мир пиратский, интересный. Ну то есть как пиратский… средневековая Венецианская лагуна, сама Венеция: чума, Инквизиция, интриги соседей, карнавалы, злой орден Чумных Докторов. Там действуют четыре разбойничьи банды, взявшие себе символы четырех карточных мастей. Вот в их-то разборки девушка и попадает. У нее там еще случается любовь с местным вожаком, но любовь особого значения не имеет.