Там, где цветет полынь

Рэм хмыкнул.

– Не поверят. В том-то и дело, что не поверят. Ладно, неважно. Мне нужно объяснить правила, если тебе еще интересно.

– Но я могу отказаться, так ведь?

– Да, у тебя есть время до завтра, чтобы… Чтобы сделать правильный выбор. – Он кашлянул, прочищая горло. – Ты знаешь разницу между «умер» и «погиб»?

– Что, прости? – Сонная муха кружилась у потолка, присматривалась к открытой коробке пиццы, и Уля следила за ней, не в силах отвести взгляд от маленького тельца, потирающего лапки.

– «Умер» и «погиб». Ты знаешь разницу?

Рэм отвернулся от окна и присел на подоконник, скрестив руки на груди, – мелькнула травяная вязь татуировки, окольцевавшей запястье.

– По сути, это одно и то же, – нерешительно проговорила Уля.

– Нет, это кажется похожим, но суть совершенно разная. Умирают в постели от старости и болезни. Ты часто видишь такую смерть?

То, как легко и просто Рэм говорил о полыни, наводило жуть.

– Бывает, – прошептала Уля. – Но реже, чем… – И замолчала, не в силах подобрать слова.

– Реже, чем иную смерть, да? – Рэм поджал губы. – Убийства, кровь, ужас, последний хрип… Об ушедших таким образом не говорят «умер». Если жизнь отобрали, то человек гибнет. «Погиб» – совсем другое слово, совсем иная смерть.

Уля тяжело сглотнула. В ушах раздался оглушительный визг тормозов и глухой удар тела об асфальт. Уля впилась пальцами в рыхлую обивку дивана и заставила себя дышать медленно и глубоко; кроме этого дыхания, в мире не было больше ничего. Ни смерти, ни боли, ни одиночества. Только сиплый вдох через зубы, наполняющий легкие, и медленный выдох, отпускающий прочь все лишнее.

– Ты меня слышишь? – Рэм оказался совсем близко.

– Да. Чаще всего я вижу тех, кто погибнет.

– Да, и очень скоро. Скорее, чем смерть от рака или старости. Горе и боль – ярче, чем просто старость. Его-то и показывает тебе полынь.

Теперь Уле казалось, что она и сама это знала. Просто не хотела задумываться, страшась, что мысли принесут ей новую боль. Она вообще старалась делать вид, что полыни нет на самом деле, пока та не вступала в свои права. Слова Рэма пролили первый свет, и это оказалось больно, но куда меньше, чем Уля ожидала.

– Таких много? – выговорила Ульяна.

– Кого?

– Таких, как я… и ты. Таких много?

– Меченых? – Он задумался. – Больше, чем хотелось бы.

– И я могу с ними познакомиться?

– Если ты думаешь, что у нас есть профсоюз или группа вконтакте, то прости, я тебя огорчу. – Рэм скривил губы.

– Я не об этом… Просто мне казалось, что я одна. А выходит, есть целая… система. Я не знаю. Это неожиданно. Мне бы хотелось узнать больше.

– Я рассказал все, что тебе нужно сейчас. – Глаза потемнели, он злился. – И не моя забота просвещать тебя дальше.

– А чья? – В Уле снова всколыхнулось раздражение. – Ты приходишь ко мне, говоришь о какой-то игре, о всесильном Гусе, подарках… А о главном не хочешь?

Она вскочила на ноги, шагнула к окну. Они с Рэмом оказались одного роста, его шея нелепо выглядывала из ворота куртки, и весь он был похож на молодую птицу, только вставшую на крыло.

– Почему это произошло со мной? Могу ли я предотвратить то, что видела? А полынь? Откуда она? Ей же не просто пахнет, она воздухом становится…

– Замолчи! – Рэм сцепил челюсти, на скулах проступили желваки. – Я тебе не нянька и не учитель. Я не буду ничего объяснять. И мне плевать на твои вопросы. И на тебя мне тоже плевать. Я пришел исполнить поручение. Если не хочешь – не слушай.

Они постояли так, кипя злостью. Первой сдалась Уля – отошла и тяжело рухнула на диван.

– Хорошо. Говори, что считаешь нужным.

Рэм навис над ней, но потом присел на краешек подушки и шумно выдохнул.

– Ты видишь гибель. И каждая связана с предметом. Вспомни. Мелочь, которую сразу отмечает взгляд. Она есть в реальности, есть и в видениях. Глаз натыкается на нее, она притягивает, ты не можешь на нее не смотреть…

Рэм все говорил и говорил, но Уля замечала только, как он открывает рот. Слова оставались за кадром. А в кадре – красная сандалия принявшего страшную гибель Никиты. И зеленая варежка девицы из электрички. А если подумать, то каждая смерть несла в себе безделицу, о которой не выходило забыть. Но и думать о ней не хотелось. Вот Уля и не думала. А теперь пришлось.

– Я понимаю, о чем ты, – хрипло сказала она. – Продолжай.

Рэм удивленно на нее покосился.

– Вот видишь, что-то ты знаешь сама. Эти вещи… Они впитывают силу насильственной смерти, несут ее отзвуки и запахи. Словом, печать дурной гибели. Понимаешь?

Уля кивнула. Мир кружился вокруг нее. Предметы двоились, расплывались, таяли. Ее мутило. А Рэм продолжал говорить, не замечая, как заливает ее лицо безжизненная бледность.

– Гусу нужны такие вещицы.

– Так пусть возьмет их. Это же проще простого. Про них никто и не вспоминает… Не до этого, знаешь ли… – равнодушно проговорила Уля.

– Ты не поняла. Предметы нужно забрать сразу изнутри и снаружи… Из видения, образа – называй как хочешь. Выкрасть из полыни. Объединить с тем, что осталось в вещном мире.

– И это возможно?

– Возможно практически всё. Вопрос в том, хватит ли в тебе сил, умения и жизни. – Рэм замолчал, думая о своем. – Короче, Гусу нужны три вещицы.

– Зачем?

– Не задавай таких вопросов, когда говоришь с ним. Или о нем. Принимай как данность. Поняла? – И, дождавшись кивка, продолжил: – Если ты согласишься на игру, у тебя будет месяц, чтобы собрать три вещи, связанные со смертью. Принесешь их Гусу, и он исполнит твое желание.

– Любое, кроме воскрешения?

– Любое, кроме воскрешения.

Уля откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. В диснеевском «Алладине», который она любила пересматривать с мамой, обаятельный джинн, вылезший из лампы, обещал оборванцу с улицы исполнить его желания. Все, кроме воскрешения и убийств. Кажется, иметь дело с любовью он тоже отказывался. Уля слабо улыбнулась.

– А что, если я не успею?

Она так и сидела, закрыв глаза, сохраняя в памяти образ теплого вечера у телевизора в старой квартирке, похожей на эту. С одним отличием – тогда рядом была мама, готовая спасти ее от всех бед. И приготовить пирог с яблоками.

– Если ты не справишься… – Рэм на секунду сбился. – Гус возьмет тебя во служение.

– Это как?

– Будешь работать на него. Он сам объяснит, что нужно делать… Если ты проиграешь, конечно.

– Я могу отказаться?

– Прямо сейчас. Или завтра с утра. Гус тебя больше не тронет. – Рэм поднялся на ноги, диван жалобно скрипнул. – Я пойду.

– Да, конечно. – Уля тоже вскочила, чуть пошатнулась, но Рэм не подал ей руки, так и остался стоять, смотря тяжело, не моргая.

Он словно хотел что-то сказать, подбирал слова, но все никак не решался. Эта борьба читалась на его лице.

– Подумай хорошенько, – наконец проговорил он и скрылся за дверью.

Уля растерянно огляделась. Пыльный воздух комнаты, в которую никто, кроме нее, не заходил, теперь мешался с незнакомыми запахами. Так пахло затаенное раздражение, принесенное Рэмом, его пропитанная сигаретным дымом куртка, взлохмаченные волосы, нервные руки с обкусанными ногтями на сильных пальцах.

Комната казалась чужой. Уля привыкла к одиночеству, тишине вечеров, кружке чая на столике, постоянному холоду и сырости. Этот неуютный мирок стал ее собственным, возведенным годами борьбы за жизнь. Да, она боялась. Постоянно, без перерывов и выходных. Но и страх тоже был ее.

И все это рухнуло за один вечер. Кто знает, может, оказаться сумасшедшей было бы лучше? Слабая надежда, что врачи сумеют помочь и полынь канет в небытие, ускользнула из пальцев. Невозможная правда колола в груди. Раздраженный голос Рэма звучал в ушах.

– Ты меченая, – говорил он, а по коже неслись мурашки. – Ты видишь кровавую смерть. Тебя выбрала полынь.

Бесило, что долгий разговор оставил слишком много вопросов. Чем была полынь и кто дал право ее слепой, бессмысленной силе ломать судьбу Ули? Кто этот Гус и почему лицо Рэма болезненно морщилось, стоило произнести это имя? И зачем пьянчуге с вокзала смертоносные подарочки, несущие на себе печать страшной, дурной гибели? Голова раскалывалась от невыносимых «почему». Уля со стоном повалилась на диван лицом вниз – от линялой обивки пахло сыростью – и крепко зажмурилась.

Можно было прямо сейчас собрать вещи, чтобы утром выйти на улицу, глубоко вдохнуть влажный запах прелой листвы и уйти. Оставшиеся от Гуса деньги, полный расчет на работе – и она могла бы уехать из города, далеко-далеко, в страшную глушь, снять маленькую комнату, найти работу уборщицы и затаиться в норе, как мышь, испугавшаяся веника.

– А что дальше, деточка? – хриплый голос Гуса ударил в висок; Уля слабо застонала, переворачиваясь на спину. Теперь перед глазами был низкий потолок, весь в разводах и черной плесени по углам.

Гус был прав. Если она убежит, ей снова придется прятать глаза. Даже за один день среди тех, кто знает ее тайну, Уля успела передохнуть от привычки смотреть чуть выше собеседника. И теперь никакая глушь не принесла бы ей покоя. В тесной комнатенке где-нибудь под Тулой за ней пришло бы настоящее, глухое сумасшествие. От тоски и страха, одиночества, скуки и беспросветности она потеряла бы рассудок. И скорее наложила бы на себя руки, чем научилась жить заново, зная, что в мире были люди, способные объяснить, что происходит, но она сбежала.

– Гус – значит, Гус, – решила Уля, стискивая зубы.

Правила игры оставались непонятными. Что за ерунда этот поиск смертных вещиц? Вещиц, подобных красной Никиткиной сандальке.

Сердце больно дернулось, голова стала тяжелой, вот-вот согнет и переломит шею. Уля снова и снова прокручивала разговор в памяти, слова Рэма не складывались в единую картинку – слишком уж многое оставалось неизвестным.

Но вещицы Уля представляла себе ясно. Яркими мазками в мутном полынном дурмане они привлекали взгляд, к ним хотелось прикоснуться. Ни разу еще Уля не пробовала вмешаться в ход видения, шелохнуться, протянуть руку, но теперь ей казалось, что это возможно. Перебори она дурноту и страх, оглядись повнимательнее, задержи образ чужого несправедливого конца, и пелена дрогнула бы, делая увиденное реальным. А вместе с ним и заветную вещицу, которую можно забрать с собой, – теперь Уля была уверена, что это так.

Три видения смерти за месяц – не так уж много. Три вещицы, принесенные Гусу. Три подарочка. И она сумеет попросить его о чем-то важном. Таком, чтобы помогло выбраться из болота, в котором Уля завязла по самую макушку – не крикнуть, не вдохнуть.

Ульяна вытянулась в полный рост, мельком подумав, что снова сейчас уснет не раздеваясь. Ну и плевать. Она поерзала на подушках, устраиваясь удобнее, и натянула на ноги тонкое одеяло.

Притихшая было муха пронеслась мимо. Нужно было прихлопнуть ее бесплатной газетой, которая давно уже валялась на столике. Чем не вещица, помеченная полынью? Мысль ужалила Улю, и она осталась лежать, наблюдая, как муха усаживается прямо на остывший кусок пиццы, подернутый пленкой холодного жира, и довольно потирает лапки.

Что можно попросить у Гуса? Первое пришедшее в голову отметалось как единственно невозможное. Если бы бездомный пообещал вернуть Никитку, Уля бы не раздумывала ни секунды. Но честность Рэма лишала выбор подобной легкости. Что еще?

Деньги. Разумеется, они были не просто нужны – необходимы. Они были всем, в чем Уля нуждалась. Едой, крышей над головой, возможностью купить хороший компьютер и работать за ним не выходя из дома.

Но просить денег, когда ей предлагают безграничные возможности исполнения мечтаний, было слишком просто. Даже целый чемодан рыжих купюр не исцелил бы Улю от одиночества.

Прощение мамы. Полное и окончательное прощение. Такое же, как и холодная ненависть сейчас, только с иным полюсом. Прощение как право вернуться домой, прижаться головой к родной груди и долго плакать, чувствуя, как нежно перебирает волосы ласковая, невесомая мамина рука. Неискреннее, наколдованное прощение. Конечно, на первое время хватит и его. А дальше? Этот вопрос сводил с ума. Как жить, зная, что простить и принять ее обратно маму заставил получивший три подарочка Гус? Уля потерла ладонью глаза, но те были сухими. Слезы давно выплаканы. Осталась только стальная тоска.

Квартира, домашний кинотеатр, яхта, вечный абонемент в Диснейленд и автомобиль? Последнее слово растянулось в голове Ули ликующим голосом добродушного усача из телевизора.

Стоят ли эти желания возможности проиграть? Что значит – попасть во служение Гусу? И будет ли хуже служить ему, знающему Улину тайну, чем приносить ненужные бумажки в кабинет Фомина?

И снова никаких ответов. Муха насмешливо поглядывала на Улю. Правая лапка потерла темный бок и снова встретилась с левой. Сил прогнать ее не было. Засыпая, Уля почувствовала, как осторожно прикасаются к ней липкие мушиные лапки, и содрогнулась от отвращения.

Стена выросла перед глазами, бескрайняя и жуткая. Холодный пот выступил на лбу – Ульяна знала, что его не смахнуть. Чужие руки с грязными ногтями скоблили серые камни, ища лазейку. Теперь Уля знала, кому принадлежат эти длинные суставчатые пальцы, и от этого становилось еще страшнее.

Время замедлилось, Уля слушала тяжелое дыхание и медленные гулкие удары сердца. Это было не ее сердце. Сама она металась от ужаса, покрываясь холодным потом, а кто-то другой, в чьем теле Ульяна оказалась по воле тяжелого сна, оставался спокойным. Он методично шарил ладонями в поисках трещины.

Так уже было. Много ночей Уля провела здесь, вдыхая и выдыхая чужими легкими, видя стену не своими глазами. Ничего не менялось рядом с бесконечной стеной.

Уля чуть успокоилась. На самом деле сон мог оказаться скучной глупостью, которая принесет лишь мигрень поутру. Плохо веря в это, Ульяна продолжала твердить себе, что бояться нечего, пока незнакомец медленно продвигался вперед, скобля длинными ногтями по каменной кладке.

Минуты перетекали одна в другую, и мерность ударов сердца почти убаюкала Улю, когда руки вдруг замерли. Поиски завершились. Жадные пальцы впились в длинный зазор между двумя плитами.

Когти скребли камень, тело напряглось, а сердце забилось так же быстро, как ее собственное, выскакивающее из спящего где-то очень далеко тела. Уле хотелось кричать от ужаса, но из чужого рта доносилось лишь хриплое дыхание.

Когда верхняя плита дернулась и отошла в сторону, Уля поняла, что теряет сознание. Из щели, появившейся в стене, потек молочный плотный туман. И Уля знала, что несут на себе его белесые крылья.

Полынь – зримая, горькая, как тоска матери, потерявшей новорожденного младенца, отдающая липким страхом, последним стоном умирающего – наполняла собой туман. Все смерти, что только могли встретиться Уле на пути, ударили ей в лицо, заполняя целый мир нестерпимой горечью.

И тогда Уля закричала, зная, что рот незнакомца не издаст ни звука, продолжая хрипло втягивать в себя полынный туман. И этому не было конца, молоко лилось через щель в стене, как кровь из раны. Беззвучный крик сотрясал Улю, она дернулась из последних сил, понимая, что еще секунда – и остатки рассудка растворятся в белой хмари…

Стоптанный ворс ковра больно впился в лицо. Продолжая кричать, Уля слепо подалась назад, опрокинув столик, и забилась в дальний угол комнаты. Перед глазами разливался полынный туман: густой, неотвратимый, горький. И не было от него спасения. Деньги, стены родного дома, мамина ласка, квартиры, машины, билет на край света – ничто не спасет тебя от демонов, живущих внутри. От полыни, которая найдет тебя, как ни прячься. Во сне ли, наяву. Пока ты несешь ее метку, глупо ждать покоя.

Если только не избавиться от нее. Потратить желание, выигранное у Гуса, на то, что и правда нужно. На самое заветное, неисполнимое, способное исправить и спасти. Не просто вытащить из болота, а высушить его до дна.

Уля решительно поднялась, обошла повалившийся столик. На выпавшем из коробки куске пиццы сидела муха. Одна ее лапка потерла другую.

Уля распахнула дверь, зная, что Рэм стоит на пороге.

– Ты кричала, – сказал он.

– Мне приснился дурной сон.

– Ты очень громко кричала.

– Это был очень дурной сон. – Уля обняла себя за плечи. – Гус может исполнить любое мое желание, кроме воскрешения?

– Да.

– Любое – значит, совсем любое?

– Да.

– Отлично, я согласна. – Слова легко скользнули с губ, и в эту же секунду Уле захотелось взять их назад, но она продолжала стоять, рассеянно улыбаясь Рэму.

Ослепительная белизна

Они стояли у здания, похожего на раздолбанный спортзал. Уля рассматривала бурые стены, подслеповатые квадратные окошки, складывавшиеся, как тетрис, в высокие рамы от пола до плоской крыши.

Класса до седьмого мама водила ее в точно такую же школу. Не лицей, не гимназия, не еще какое-то новомодное слово, что делало бы ребятню умнее в глазах любящих родителей, готовых отдавать добрую часть зарплаты на классные нужды. Просто школа. Покрытые краской парты, гулкие коридоры в панцире кафеля, пропахшая компотом столовка и спортивный зал.

Он казался Уле местом пыток. Потная раздевалка, темный коридорчик и, наконец, расчерченное под баскетбольную площадку помещение с дощатым полом и эхом, множащим удары маленьких ладошек по мячу.

Теперь это было далеко. Память умело стирает ненужности, прячет их, чтобы однажды вытащить на свет: мол, на, смотри, вспоминай! И Уля вспоминала, как мама ждала ее, сидя на низкой лавочке в фойе. И как она начинала улыбаться, стоило Уле выбежать из дверей, на ходу застегивая белую кофточку. Все девять пуговок-жемчужинок – они запомнились особенно четко. Матовый блеск крашеной пластмассы, тихий скрип о ткань, страх, как бы не оторвались, не потерялись на полутемной лестнице – где потом такие найдешь?

Уля тяжело сглотнула, прогоняя воспоминания. Не время. Не место. Ни сейчас, ни потом. Никогда.

По дороге с громким шумом неслись машины. Уля вдохнула влажный воздух, пропитанный дорожной пылью, и обернулась на Рэма. Тот стоял чуть в стороне, прижимая к уху телефон, и все никак не мог дозвониться.

Где они и почему здесь оказались, Уля не знала. Как только согласие сорвалось с губ, Рэм потащил ее прочь из дома так поспешно, что она успела схватить куртку и натянуть на босые ноги ботинки. Теперь ногам было холодно и мокро. Но Рэма ее проблемы не волновали. На все вопросы он отвечал равнодушным молчанием.

– Может, придем в следующий раз? – робко предложила Уля, когда Рэм в очередной раз прошел мимо, со злостью давя на кнопки телефона.

Тот бросил на нее раздраженный взгляд и было открыл рот, чтобы ответить, но гудки сменились громким щелчком соединения. Уля напрягла слух, пытаясь разобрать слова, но Рэм уже нажал на отбой.

– Пойдем, нас ждут, – сказал он. Сунул мобильник в карман и направился вдоль стены.

Уля успела заметить, как он украдкой вытер ладонь о штанину – брезгливо и воровато. Они долго шли по узкому тротуару. Здание казалось таким бесконечным, что пройди вдоль него не останавливаясь – и рано или поздно вернешься туда, откуда начинал свой путь, обогнув всю Землю. Если бы не бурый цвет, Уля решила бы, что перед ней нескончаемая гладь стены из сна.

При мысли о ней кружилась голова. Уля ускорила шаг. Рэм как раз поджидал ее, стоя у темной арки, которая делила здание пополам. Они нырнули в пыльную темноту двора, захламленного мешками и бетонными плитами. Земля была перерыта, где-то в отдалении шумела строительная техника. Под ногами пружинили доски настила.

Рэм уверенно шагал в самую глубь, огибая мусор; Уля послушно семенила следом, стараясь не оступиться. Под ложечкой предательски ныло. На крыльце, сразу под неуместной в этой пыли и серости вывеской «Сакура в цвету», стоял высокий мужчина – тощий, почти прозрачный, с редкими волосиками, зачесанными назад. Грубый фартук доходил ему до колен, а длинные завязки опоясывали тело дважды, прежде чем завернуться в узел на уровне пупка.

Мужчина курил, глядя куда-то в сторону, и даже не дернулся, когда Рэм легко взобрался по ступеням и застыл напротив. Уля осталась стоять внизу. Она с трудом шевелила пальцами. И ноги тоже окончательно промерзли. Низкое небо в любую секунду было готово пролиться нудным осенним дождем из тех, что могут тянуться часы, а может, дни, а может, и всю жизнь – никчемную, пустую, человеческую.

Сохраняя молчание, Рэм достал из-за пазухи сигарету и зажал ее между зубами. Мужчина не глядя вынул из кармана фартука зажигалку, чиркнул по колесику и протянул затеплившийся огонек. Они затянулись, продолжая смотреть каждый в свою сторону.

Уля заставила себя отвести взгляд от их сгорбленных фигур. Было что-то неправильное, противоестественное в этой тишине – нагнетающейся, плотной, – в их равнодушных движениях и дыме, уносящемся в осеннее небо от тлеющих сигарет.

– Ну пойдем, – так же отсутствующе повторил Рэм, туша сигарету о железные перила, и шагнул через порог.

Мужчина посторонился, пропуская Улю, которая послушно начала подниматься по ступеням. Поравнявшись, она мельком на него посмотрела и в ту же секунду поняла: он прятал взгляд, старательно и упорно смотрел в сторону, делая это умело, как слепцы с рождения. Куда лучше, чем получалось у нее самой.

«Меченый», – поняла она и сказала вслух:

– Меня Уля зовут.

Мужчина помолчал, рассматривая заостренные носки ботинок, и, когда Уля уже почти собралась с силами, чтобы шагнуть в пыльную тьму, чуть слышно проговорил:

– Анатолий.

Она кивнула и сделала шаг; дверь за ее спиной, надсадно скрипнув, захлопнулась. Впереди слабо мерцал свет. Уля постояла немного и пошла на него, чувствуя себя самым глупым из всех мотыльков, поступающих точно так же.

Почти вслепую Ульяна шагала по коридору, выставив вперед руки. Пахло отсыревшей побелкой и чем-то острым. Так было в больнице, когда Уля врастала в пластмассовое сиденье стула приемного покоя. Так пах бесконечный день, проведенный в надежде, что врач ошибся и Никитка жив, поломан, ушиблен, изранен, но жив. Въедливый дух моющих средств и обеззараживающей жидкости, лекарств, боли и тоскливой безнадежности.

Уля стиснула зубы, заставляя себя идти и не останавливаться, пока руки не нащупали впереди гладкую дверь. Она было занесла кулак, чтобы постучать, но сама себя одернула. И просто потянула круглую ручку. Дверь распахнулась, в пыльный мрак коридора хлынул поток яркого света.

Ульяна перешагнула порог, и свет ее ослепил. Запах лекарств стал невыносимым. Оказалось, что в мире есть что-то еще, кроме полыни и мужского парфюма, выворачивающее Улю наизнанку. Пока глаза привыкали, она старалась дышать через рот, чтобы не впускать в себя запах, а с ним и воспоминания.

Понемногу Уля сумела оглядеться. Комната безжалостно сияла белым. Кафельные пол и стены, большое кресло, похожее на те, что стоят в зубных кабинетах, пара стульчиков поменьше и небольшой столик, накрытый белой простыней, – на все это были направлены четыре лампы, подвешенные под потолком, которые и обрушивали вниз поток нестерпимого холодного сияния.

Именно так Уля и представляла кабинет сумасшедшего доктора, готового провести лоботомию любому, кто попадется ему под руку. Надо бежать. Прямо сейчас. Развернуться, пронестись по короткому коридору, оттолкнуть Анатолия и не останавливаться, пока рядом не окажется утренняя московская толпа. Уля слабо дернулась, но ноги ее не слушались.

Кто-то сыграл с ней злую шутку. Высмотрел, как она провожала взглядом санитаров у диспансера. И провел социальный эксперимент – задурил ей голову россказнями о смерти и желаниях. А она повелась, как дура. Все так и было. Безо всяких «как».

Уле стало смешно. Смех почти вырвался изо рта, когда у стены кто-то пошевелился. Там стоял Рэм, прислонившись к кафелю спиной. Яркий свет резкими мазками рисовал складку у тонких губ, мешки под глазами, острую морщинку между бровей. Так Рэм казался старше и грубее. Всей своей напряженной фигурой он старался вжаться в белую стену, держась подальше от кресла, которое отделяло его от Ули.

Если секунду назад ей казалось, что Рэм – один из обманувших ее санитаров, что он в любой момент может войти в дверь, облаченный в белое, чтобы вкрадчиво, но цепко подхватить ее локоть и потащить на прием к врачу со знакомой фамилией Гусов. Но теперь стало ясно: они в одной лодке.

Дверь за спиной Ули бесшумно открылась. Рэм дернулся, поднял голову, бросил короткий взгляд куда-то за ее спину и еще сильнее вжался в кафель, будто надеялся пройти сквозь него и вывалиться с другой стороны.

Тяжелая поступь, пахнувшая из коридора сырость и знакомая травяная горечь заставили Улю зажмуриться, но судорога, скрутившая внутренности, почти сразу ослабила хватку. Видимо, ко всему в этом мире можно привыкнуть. Даже к мертвецкой горечи полыни.

– Ну здравствуйте, детки, – прохрипел знакомый го- лос. – Не скучаете тут?