Всего лишь мишени

Жертвой был избран Вован, но он стал мычать что-то совсем уж нечленораздельное, и учитель вскоре потерял к нему интерес. Не продолжая допрос, он жестом усадил его на место и переключился на Ксюшу. Она тоже влюбилась в ди Каприо, только не в «Гэтсби», а в «Ромео и Джульетте».

– Что ж, любой повод познакомиться с Шекспиром прекрасен, – прокомментировал учитель.

Тут очередь дошла до Стаса. И как это учитель приберёг его почти на самый конец?

– Мне нравится книга «Крепкий орешек», – заявил он.

– Но, позволь… Это, кажется, фильм.

– Именно. Но фильм-то сняли по книге.

– И кто же её написал?

– Э-э… Брюс Симпсон, вот.

– Никогда не слышал… Ладно, садись.

Судя по довольной ухмылке Стаса и еле сдерживаемому ржанию Юрца с Вованом, хитрость удалась. Вряд ли учитель сможет проверить, есть ли такая книга, или нет. А тот наверняка оценил его находчивость, только говорить не стал. Стас явно не из тех, с кем он мог бы продолжать беседу. И тогда он спросил Киру.

– Мне нравятся Чарльз Диккенс и Джон Голсуорси. Я прочла всю «Сагу о Форсайтах». Из русских романов мне больше всего нравится «Накануне» Тургенева – гораздо больше, чем «Отцы и дети», которые мы проходили в прошлом году. Это книги о благородных героях и героинях, которые на всё готовы ради любви и служения обществу.

Лицо учителя будто бы просияло. Он явно был поражён.

– Умница, Кира! Отрадно, что ты уже успела найти столько жемчужин мировой литературы, и что у тебя перед глазами такие примеры. Ты уже сформировала свой мировоззренческий стержень, живёшь и совершаешь поступки осознанно, как взрослый человек, ориентируясь на достойные личности. Так держать! Продолжай в том же духе, береги эти богатства. И на моих уроках, я надеюсь, ты только приумножишь их, узнаешь много нового и интересного. Хорошо, нужно ещё успеть поговорить и с другими ребятами. Вот ещё остался молодой человек.

И этот молодой человек, естественно, я. Ну, что поделаешь – любая отсрочка рано или поздно истекает. Хоть Сеню и остальных он точно не спросит – времени не хватит, как пить дать. Если кого и пронесёт, то уж точно не меня. Как же иначе?

Сказать мне, само собой, нечего, и я это честно признаю. Глаза учителя растут и округляются, будто бы в лужу камень упал.

– Неужели ты совсем ничего не читаешь?

– Читаю, но так… редко. Когда совсем уж нечем заняться.

– Значит, что-то ты всё-таки прочитал?

– Да так, что под руку попалось…

– И что же?

– Ну… Стивен Кинг, триллеры…

– Тебе нравятся подробные описания жестокости и насилия? – спрашивает он с неким раздражением.

– Нет, не особо.

– Тогда зачем же ты их читал?

– Ну… в них нет всей этой возвышенной чепухи. Нет этих героических героев, которые бывают только лишь в книжках. Там все люди – тупые, злые и жестокие. А ведь в жизни всё именно так. Пусть триллеры тупые и мрачные, но они ничего не приукрашивают, не дают нам надежд, которые потом рухнут. Как-то так…

По классу зашуршали смешки. Кира, Ксюша и Юля смотрели на меня с осуждением. Учитель – такой как-бы воздающий каждому должное – тоже насупился, как сыч. Вот так всегда – как дело доходит до меня, так про всякую снисходительность все тотчас же забывают.

– Своя доля правды в твоих словах есть, – медленно начал он, чётко проговаривая каждое слово. «Поезд дальше не идёт! Просьба освободить вагоны…» – Точнее, так кажется человеку, совершенно далёкому от мира литературы. Но стоит познакомиться с ним ближе – и ты сразу же понимаешь, что правда-то как раз в этой, как ты сказал, «возвышенной чепухе». Эта чепуха гораздо реальней, чем то, что ты считаешь реальностью, ибо ты ещё ограничен собственным, и, я смотрю, сугубо негативным опытом. Но «возвышенные» писатели видели в людях всё самое прекрасное, самое героическое, а не только гадость и низменность, как твои авторы триллеров. И те, кто читают их, учатся видеть ту красоту и самоотверженность, на которые способен человек. И ты, я надеюсь, со временем тоже научишься. Ладно…

На меня ушла львиная доля этого «знакомства» – ну разве могло быть иначе? Невезение не даёт осечек и сбоев не только в пятницу тринадцатого, а во все дни недели, числа и месяцы. Короче, урок близился к концу, и все замерли в ожидании звонка, который наконец прикончит его. Но он всё не звенел, продолжая конвульсии этого нашего недоурока. Учитель мог бы отпустить нас всех раньше, только это, видимо, не в его духе. Вместо этого он решил дожать кого-то ещё.

– Ага… вот такой же новичок, как и я. Мария Алексеевна даже не успела внести тебя в журнал. Вот с тобой-то мы сейчас и познакомимся.

И только тут я вдруг понял, что в классе действительно есть кое-кто ещё, кого я никогда прежде не видел. Как так вышло, что я, как и все мои одноклассники, проглядел его присутствие, так и осталось загадкой. Вроде как всё новое должно сразу же привлекать внимание, но не в этот раз. Новенький тихо сидел себе на задней парте в углу, и никто его решительно не замечал. Впрочем, он, казалось, нисколько этим не расстроен.

Отложив в сторону блокнот, в котором он всё это время рисовал что-то красными чернилами, он медленно, с какой-то даже торжественностью встал во весь рост. Он высокий, плечистый и крупный. Одет он во всё чёрное – чёрная футболка с черепом, чёрные штаны, заправленные в высокие чёрные берцы, как у солдата или охранника. В тон этой смахивающей на униформу одежде были и волосы – длинные, почти до самых плеч, блестящие от жира. И лишь лицо и голые руки казались на контрасте ослепительно белыми. Глаза его отрешённо смотрели прямо перед собой, и в этом взгляде читалось какое-то величественное безразличие ко всем нам, включая учителя. Так смотрят на муравьёв, снующих под ногами, будто бы вовсе не существующих, и потому при желании можно в любой момент пройти по ним, и не важно, раздавил ты их или нет.

– Как тебя зовут? – осведомился учитель.

– Богдан.

– Будем знакомы. В журнал запишу тебя позже. А пока что поведай нам о книге, которую ты предпочтёшь обществу невежд.

– «Апокалипсис», – ответил тот, ни на секунду не задумавшись.

Илья Платонович вновь округлил глаза.

– Что ж, понятно… А что-нибудь из, скажем так, светской литературы?

– А зачем? Стоит ли тратить время на фантазии смертных?

– В самом деле… Время, увы, нельзя копить. Его можно только на что-нибудь тратить…

Но договорить он не успел. Звонок наконец-то разродился своей оглушительной трелью, и – о чудо! – в конце урока он звучит не так отвратительно, а даже как-то радостно.

– Ладно, ребята. Откройте дневники и запишите домашнее задание – написать сочинение на тему «Моя самая любимая книга». Если вам с лёгкостью удалось рассказать о ней устно, то изложить это письменно так же труда не составит. Минимальный объём – четыре страницы. А пока все свободны, жду вас на следующем уроке. По расписанию у нас русский язык.

И, не дав ему договорить, все вскочили и ломонулись к выходу.

К сожалению, на перемене в классе оставаться нельзя – окна предписано открывать для проветривания. Я бы потерпел и сквозняк – так уж не хочется торчать одному в коридоре, чувствуя на себе косые взгляды. Но учителя из класса точно уж выгонят. Потому приходится тащиться в ближайший сортир. Там, заперевшись в кабинке, можно пережить эти пятнадцать минут более-менее спокойно. Я пишу «более-менее», потому что Стас и его банда давно рассекретили моё убежище. Иногда они тоже не прочь там поторчать, чтобы втихаря покурить, закинуться насваем или посмотреть порно подальше от учительского «палева». Так что если мне не удаётся проскочить в кабинку раньше, чем они ввалятся в туалет – пиши пропало. Придётся тащиться на другие этажи, где все кабинки уже наверняка заняты.

В этот раз мне повезло – я успел защёлкнуть шпингалет как раз под рёв Стаса, будто бы бравшего туалет штурмом. Но они всё-таки догадались, где я. И тогда началось.

– Эй, Сева! – забарабанил он в перегородку. – Ты там надолго? Мне тоже нужно опорожниться! Щас не вытерплю! А-а-а!

Ага, это при том, что в остальных кабинках никого нет.

– Сева, открывай! – вторил Юрец. – Пусти нас к себе в гости.

Они повторяют это в сто пятидесятый раз. Иногда к ним присоединяются парни из других классов:

– Он там что, в толчок провалился?

– Да ну! За этой дверцей просто портал в параллельный мир.

– Ага, машина времени.

Но я делаю вид, что всего этого не слышу. Мало ли – вдруг там всё-таки не я? Стенки всё-таки не прозрачные. К тому же большинство их острот я действительно не слышу. Я затыкаю уши наушниками и врубаю на всю громкость какую-нибудь любимую песню. Например, сегодня хотелось переслушать этот момент:

Number me with rage —Such a shame!This eagerness to change —It’s a shame!1

Одно плохо, что при этом можно не услышать звонок – пару раз так уже было. Хоть с опытом я уже знал, сколько песен можно прослушать за ту или иную перемену, потому успевал выйти вовремя даже и без звонка.

Но в этот раз я спохватился поздновато, а всё из-за того, что задумался о Богдане. Неужели с его приходом что-то изменится? Конечно, он явно себе на уме. Этот его ответ про «Апокалипсис» всех вогнал в ступор, и не только одного учителя. Но это лишь ещё раз доказывает – Богдан не такой, как все пацаны в нашем классе. Нет, с ними он тусоваться не будет. Они принимают только тех, кто любит шутки «за триста», матерится и считает всех девчонок шлюхами. Те, кто читает книжки, как учит новый учитель, или хотя бы не рыгает – те сразу же становятся в их глазах лузерами. Они к таким даже как к парням не относятся – так, типа, средний род, потому что парней именно это как бы и делает парнями. Так что Богдану в их компашке места нет – это как пить дать.

А главное, Богдан и сам не захочет в их кодлу, и даже к Лёве с Сеней. Он слишком какой-то самодостаточный. Не перед кем пресмыкаться не будет – это уж точно. Он сам себе лидер, даже если в его компании он один только и есть, и никто ему не подчиняется. И пусть никто не даст списывать, не поможет в какой-нибудь запаре или даже ручку не одолжит, когда у него вдруг чернила закончатся. Его это всё вообще не пугает. Ему с самим собой кайфово. Гораздо лучше, чем с кем-либо. И угарать над ним никто не будет, потому что в одиночестве он не такой жалкий, как я, а наоборот – какой-то величественный, как король, который никого к себе не подпускает.

Да, у него всё не как у меня, это точно. Потому, наверно, он и на меня не обратит никакого внимания. Я-то так всё-таки не могу. Я бы хотел, чтобы всё было иначе, чтобы меня приняли всерьёз. Ну, конечно, ничего не делая из того, что делают они. Сохранить своё лицо, но при этом чтобы меня уважали, относились как к равному. Мне не плевать на общество, я хочу занять в нём хоть какое-то место. Вот оттого всё и выходит ещё хуже. Все мои жалкие потуги так и остаются тщетными. А вот если бы мне было плевать, то оно само собой бы всё устроилось. Тупо грести против течения – никакого толку не будет. Утонешь. А спасение утопающих – известно чьё дело. Потому что утопающие – лузеры. Кто не лузер – тот не тонет, потому что течение держит их на плаву. А я не могу. Если грести по течению, то это очень красиво, и ты без особых усилий – раз! – и уплыл далеко-далеко. А всем кажется, что это потому, что ты такой крутой и сильный. Нет, я так не могу. Может быть потому, что мне это мерзко. А может и потому, что я просто не знаю, где оно, это течение. Для меня вся жизнь – болото со стоячей водой.

Потому я и стал думером. Быть думером – значит ни к чему не стремиться, не ставить грандиозных целей и не строить фантастических планов. Мы поняли, чего это всё стоит. Всё это показуха, пыль в глаза и набивание себе цены. А мы живём тихо, не обманываем ни себя, ни других. Лишь бы нас никто не трогал и не мешал нам барахтаться в своих болотах. Будущего у нас нет. Вот все нам твердят: набери много баллов на экзамене, поступи в престижный вуз и сделай головокружительную карьеру. А зачем? Чтобы стать как бы важной шишкой? Так ведь всё равно не станешь. Будешь винтиком в огромной машине, что выжимает из тебя пот с кровью на какой-нибудь тупой, никому не интересной работе. Ради чего? Чтобы не быть лузером, а все остальные лузеры перед тобой пресмыкались? В этом, что ли, счастье? Да и что вообще такое счастье? Тоже фикция. Взрослые вообще не бывают трезвыми и счастливыми одновременно. Мы вот, думеры, грустить не боимся. В меланхолии тоже есть свои плюсы, и она гораздо честнее. Нам не нужна бестолковая эйфория. Мы погружаемся в меланхолию, как киты в океан. И чувствуем себя в родной стихии…

Вот об этом всём я и думал, пока вдруг не сообразил: возни за стенкой больше нет, и вообще в туалете как-то неестественно тихо. Выглянув из кабинки, я убедился, что вокруг пусто, как в склепе. А это значит только то, что звонок уже прозвенел. Тогда я выскочил в вымерший коридор и погнал по нему в класс.

– А вот и Сева, – строго приветствовал меня учитель. – Проходи, проходи. В школе, вопреки поговорке, семеро одного ждут. И не только семеро.

– Он в туалете был, – сказал Лёва, и задние парты понимающе загоготали.

– Ладно, бывает. Открываем тетради и пишем: «Диктант»…

– Мог бы и не вылезать из своей норы, – буркнул мне Стас.

– Как ты мог бросить свою парашу? – добавил Юрец. – Она так по тебе скучает.

Я прошмыгнул к своему месту, но сделал крюк, чтобы пройти мимо Богдана. Его моё появление, казалось, оставило совершенно равнодушным. Он даже не поднял на меня глаз. Всё его внимание было приковано к блокноту, где он рисовал всадника без лица в балахоне с капюшоном, восседавшего на лошадином скелете. Лишь теперь он с неохотой захлопнул блокнот и обратился к тетрадке. Его рисунок показался мне очень ярким и красивым. Хотел бы и я так уметь – сколько раз пытался научиться, а выходили одни какие-то нелепые уродцы. Чего тут поделать, нет у меня никаких, даже самых малюсеньких талантов…

И только тут я понял, что в этих размышлениях прослушал два первых предложения, а подсмотреть мне их не у кого. Да уж, невезение – это цепь, где одно неминуемо тянет за собой другое…

Ну да и ладно. Всё равно на диктантах я вечно не поспеваю за учителем, так что белое пятно в тексте отнюдь не будет единственным.

Короче, диктант я кое-как пережил. По звонку положил тетрадку на учительский стол и, измученный, поплёлся смотреть расписание на стенде – дневник у меня никогда не бывает заполнен. Если уж кто захочет влепить мне за что-нибудь «пару», то пусть уж сам потрудится вписать свой предмет. Мелочь, но хоть какая-то месть.

А из расписания я узнал, что за одной пыткой мне сразу же без передышки уготована другая. Следующим уроком у нас шла физ-ра. Потому хоть немного перевести дух в кабинке было нельзя – нужно спешить в раздевалку, чтобы успеть переодеться в спортивную форму.

А в раздевалке вся банда уже в сборе, и никуда я от них на это время не денусь. Не было только Лёвы и Сени – какой-то хитростью они легально прошатывают этот ненавистный им предмет, прикрываясь очередными олимпиадами или слётом юных натуралистов. Запашок уже успел настояться – эта непередаваемая смесь испарений не ведавших дезодоранта тел, грязных кроссовок, сигаретного дыма, перегара и приторного аромата Стасова парфюма, на который, как он говорит, «все тёлки западают».

Они уже успели натянуть свои мятые белые футболки и растянутые треники, так что все они теперь просто развалились на скамейках. Пришло время «настоящих мужских разговоров».

Богдан сидел в сторонке всё в том же чёрном облачении, завершая своего всадника, и делал вид, что он здесь совершенно один. Потому в разговоре, изредка косясь в сторону новичка, участвовали только Стас, Вован да Юрец.

– Ну чё, как вам новая классуха? – начал Юрец.

– Фуфел, – ответил Стас. – Сто пудов педофил.

– Ага, точняк, – подтвердил Вован.

– В натуре, век воли не видать. Только на кого он торчит? На нас или на девок?

– А чёрт его знает. Может, он это… унисекс. Выстроит всех нас в ряд – и давай!

Да уж, вот тебе и возвышенность в людях! Как он там сказал: «ты просто не видишь их благородства и героизма». А какой-нибудь Чарльз Диккенс видел. Ага, посмотрел бы я на этого Диккенса, если бы он учился в нашем классе. Нашёл бы он свой возвышенный героизм? Или всё-таки стал бы таким, как я? А то и вовсе примкнул бы к «джентльменскому клубу» мистера Стаса, кто его знает?

Может, в старину все и вправду были сплошь рыцари да прекрасные дамы. Не знаю, я в то время не жил. Но скорее всего всё это враки. Вырастет какой-нибудь Лёва и настрочит про нас книжонку типа «Школьная пора – беззаботное детство». Будут там ученическое братство, жажда знаний и бескорыстное товарищество. И какой-нибудь очередной Платоныч будет разглагольствовать про всё это на своих уроках. А про такие вот разговорчики там не будет ни слова. Они так и останутся на веки вечные в мужских раздевалках.

– Не. Базарю, он по лолям спец, – авторитетно предположил Юрец, и тотчас же принялся доказывать свою гипотезу: – Чего он этой Кире втирал? Про стержень какой-то там внутренний.

– Точняк! – согласился Вован. – На стержень её насадить хочет.

– В натуре. Запал он конкретно на эту шмару. Ну и ништяк. Пусть они там вдвоём мутят, а нас он дрючить не будет.

Этот вариант заставил Стаса призадуматься.

– Вот падла… не, не дам я ему её загарпунить.

– А чего так? Была бы нормальная девка – был бы базар. А то корчит из себя не пойми что. Типа вся из себя недотрога. Пацаны к ней подкатывали, так она всех отшивает. Типа вся из себя принцесса, а мы ей не ровня. Быдло тупое, книжек там не читаем и кинца унылого не смотрим. А она бишь только профессорам давать будет.

– Вот в том и цимес, Юрец. Чё, я девок, что ли, не знаю? У всех у них в башке только одно. Только одни как Алка – перед всеми хвостом крутят и сами на пацанов прыгают. А другие хотят, чтобы за ними мужики бегали.

– Точняк. Цену набивают, сучки.

– Вот именно. Такие-то ещё большие шлюшки, чем Алки всякие. Но это у них типа к нам месть такая. Потом-то мы их всё равно чпокнем, и сделаем с ними всё, что захотим. Раз уже ноги раздвинула, то будь добра. Рыпнется – такого леща получит, что станет шёлковая. Им это даже нравится – я гарантирую. По-хорошему они не понимают. Кто с ними нежничает – тот сам как баба. А настоящие мужики с ними не церемонятся. Но это всё потом. А пока она тебе ещё не отдалась, будет выделываться, чтоб ты думал – это она тебе одолжение сделала, типа снизошла до тебя. Но я-то знаю, как их в кулаке держать. Со мной будет ласковая и покорная.

– Так ты что, сам эту Киру склеишь?

– Ну типа того. Пусть эта сучка знает своё место.

– Да как? Она же это самое… вдруг она тоже на учителя запала?

– Ни хрена. Чё, Юрец, сомневаешься? Так давай забьёмся. До конца года я её уломаю. Сама за мной бегать будет и умолять, чтоб я её чпокнул. И гордость свою засунет себе в…

– Ну, давай забьёмся. Ставлю бутылку «Джека Дениелса».

– Замётано. Разбивай, Вован!

Бычок ударил по их сплетённым ладоням, и Стас легонько двинул его в плечо.

– Ты чё, Стас? Я тоже ставлю на тебя бутылку.

– Красава! А ты чё вылупился, чепушило?

Это он повернулся ко мне. Видимо, всё презрение к их гнусному пари читалось на моём лице бегущей строкой. И Стас не на шутку разошёлся:

– Чё ты зыришь? Чё зыришь? Думаешь, не смогу? Или, может, эта шкура тебе достанется? Ну, отвечай! Чё, язык проглотил?

И, вскочив со скамейки, он двинулся на меня.

– Втащи ему, Стас! – мычал бычок. – Он думает, ты лошок. Типа ты сдрейфишь.

– Да я его по стенке размажу! Ты чё о себе возомнил, петушара?

– В натуре, берега попутал, рамсы с хамсой…

Ну вот. Я давно ждал, что он меня отоварит. Рано или поздно он просто не смог бы сдержаться, а сегодня он какой-то особенно агрессивный – уж не знаю, чем его так задели слова Юрца. Да уж, денёк сегодня как-то особенно не задался, да что поделаешь? Ничего, поболит и пройдёт. Унижение хуже, чем боль. Но к нему-то я как раз привык.

– Я щас табло тебе разобью! – рычал Стас, но внезапно я был избавлен от этой печальной участи.

– А ну-ка отвалите от него!

Произнёс это Богдан, медленно поднимаясь со скамейки и нависая над ним всей своей внушительной фигурой.

– Это кто тут вякает?

Спеси у Стаса заметно убавилось, но за ним торчали два его кореша.

– Тоже в бубен захотел, волосатик? Так вставай в очередь. Я сегодня исполнитель заветных желаний.

– Ну, попробуй.

И Богдан задрал штанину, до того заправленную в берцы. Под ней в прикреплённых ремнями к щиколотке ножнах блеснуло лезвие клинка.

Стас отшатнулся, как ужаленный.

– Ты чего? Пацаны, он псих! Поехавший!

– Да, ты прав. У меня даже справка есть. Я из тебя всю кровь выпущу, и ничего мне за это не будет. Хочешь проверить?

– Пошёл ты! Пацаны, пойдём физруку скажем, что у него нож. Он же всех нас тут перережет!

– Не, это не понятиям. – Юрец тоже заметно побледнел, но пытался хорохориться. – Мы же не актив. Пусть администрация сама с ним разбирается. Один хрен он скоро и без нас спалится.

– Лады… только пойдём на хрен отсюда.

И они покинули поле битвы, бочком проскочив к выходу мимо Богдана.

– Спасибо, что вписался, – сказал я. – Ты спас моё лицо от синяков.

Богдан не ответил. Он как-будто бы уже позабыл и про меня, и про всё то, что тут только что творилось. Глянув на часы, он поднялся и буркнул под нос:

– Всё, пора.

И пошёл на улицу. Сегодня у нас сдача бега – кросс километр. Девчонки уже строились на старте для переклички и разминки. К ним трусила наша весёлая троица, докуривая последние сигаретки. По их светящимся от предвкушения лицам трудно было понять, что произошло в раздевалке.

Вышел и физрук. Богдан отдал ему какую-то бумажку, физрук кивнул и указал ему на скамейку.

– Пошевеливайся! – крикнул он мне. – Становись! По порядку номеров рассчитайсь!

После всех этих формальностей мы побежали. Я, естественно, плёлся в самом хвосте вместе с девчонками. Сделав круг, Стас и остальные нагоняли нас – девчонок они сзади тыркали под рёбра, те отчаянно визжали, но какого-то особого недовольства в их визге не слышалось. На меня же Стас разок замахнулся, чтобы влепить подзатыльник, но тут же скосил взгляд на сидевшего Богдана, внимательно наблюдавшего за нами со скамейки, и передумал.

– Ну, черепаха, шевели ластами! – подгонял меня физрук.

А это меня всегда бесило. Ещё одно проявление закона тотального невезения. Вот Стас или бычок – курят, бухают и балуются насваем. Но при этом здоровы как лоси и бегают быстрее всех. А я никакой отравой не травлюсь, и всё равно самый слабый и самый медленный. Это потому, что я такой уродился. Они – хозяева жизни и получают от неё всё самое лучшее. Биологи называют это естественным отбором – типа сильнейший более приспособлен к окружающей среде. У них качественные гены, потому они рожают таких же сильных, как они сами. А слабейшие вообще типа плодиться и недостойны. Вот если бы кто-то из них догадался сдохнуть раньше, чем наплодить таких же заморышей, то следующие поколения страдали бы меньше, и я бы всего этого не писал. Остались бы на планете одни силачи, и бодались бы друг с другом сколько влезет, никого из нас, лузеров, не трогая. Но они бы так не могли.

Казалось бы, раз вы такие крутые и жизнеспособные, то отстаньте все от нас, убогих. Если мы такие дегенераты, то мы и сами рано или поздно подохнем без всяких ваших напоминаний. Но нет, нас надо ткнуть лишний раз носом в дерьмо. Ради нашего же типа блага – мол, старайтесь, развивайтесь, догоняйте. А на деле все знают, что пусть мы из шкуры вылезем, да всё равно останемся лузерами. Просто они тащатся от того, что им повезло родиться силачами.

Короче, до финиша я не добежал. В боку закололо, как от удара ножа, и я упал в траву. Физрук махнул рукой и из жалости поставил мне трояк. Как только дыхание восстановилось, я добрёл до раздевалки, которая уже опустела – все давно переоделись и свалили на обед.

В столовку я тоже, разумеется, опоздал. Успел лишь купить сок в коробке да бутерброд с колбасой. Сунул их в портфель – придётся поесть на следующей перемене. И по звонку пошёл к стенду смотреть, что за следующую пытку нам уготовили.

Но на этот раз мне неожиданно повезло. Следующими и до конца дня шли история и обществознание, а на них дрючат только тех, кто будет сдавать по ним экзамены. Таковых немало. У нас пол класса хочет учиться на маркетологов или юристов. Даже Юрец хоть и говорит, что его академией станет только колония строгого режима, втихаря готовится поступать на адвоката.

Я же выбрал для экзамена английский, потому что это вроде как единственный предмет, который я вообще способен сдать. Хоть, ясен пень, я не сдам и его, и мне пофиг. Пойду продавать бургеры – работёнка не хуже всех прочих. Короче, на истории и общаге на меня всем плевать, и если не будет какого-нибудь итогового теста, то удастся посидеть спокойно.