Я – ярость

– О, держу пари, мальчишки все равно захотят целоваться с тобой. Я бы хотел! – Мистер Бреннен подмигивает и ухмыляется. – Но раз так, то иди в кабинет к медсестре. Здоровье учеников – наш главный приоритет! – Оливия спешно протискивается мимо него, и Бреннен выставляет бедро ровно настолько, чтобы коснуться ее тела. – А какое у вас оправдание, мисс Гибсон?

– У меня месячные начались раньше срока.

Эллу даже восхищает невозмутимость и вызов, с которыми Софи произносит это, вздернув подбородок.

– Лишняя информация, мисс Гибсон. Совершенно личная. Вы разве не в курсе, что есть таблетки, чтобы регулировать цикл? Они помогают избежать… неприятных сюрпризов.

– Да, сэр, – говорит Софи, торопливо проходя мимо него. – Нам рассказывали на занятиях.

Она оставляет Эллу совершенно одну, даже не одарив ее напоследок извиняющимся взглядом через плечо. Руки мистера Бреннена в карманах шевелятся, будто он перебирает мелочь.

– Мисс Мартин, одна из моих любимых учениц. Прекрасные оценки, никаких нареканий относительно поведения… Однако до меня дошли некоторые слухи. – Он подходит поближе и заслоняет рот ладонью, понижая голос. – Вы, кажется, не брезгуете публичной демонстрацией чувств, прямо в целомудренных коридорах нашего заведения? – Он отступает назад, довольно ухмыляясь. – Это строго запрещено, вы ведь в курсе.

– Я… нет, сэр. Я так больше не буду… В смысле я ничего подобного не делала!

Элла знает, что краснеет: лгунья из нее никакая. Но сказать правду – это выше ее сил.

Мистер Бреннен прислоняется спиной к стене, и полы его наполовину застегнутого пиджака расходятся так, что становится видна ширинка.

– Тяга к экспериментам совершенно естественна для девочек твоего возраста. В Средневековье ты была бы уже замужем и рожала детей. – Он снова подмигивает. – И в некоторых штатах и культурах тебя бы посчитали весьма недурной партией.

Элла так ошеломлена и испытывает такое омерзение, что не может придумать ни одного внятного ответа, – ведь все это говорит взрослый мужчина, который к тому же контролирует ее будущее. Однако ему, по-видимому, вовсе не требуется ее участие в разговоре.

– Я знаю, что это весьма захватывающий опыт, но все же давай держаться в рамках правил. Если я наткнусь на тебя, когда ты будешь… как вы это называете?.. обжиматься с парнем… будешь наказана. Утром в субботу, у меня в кабинете, будешь делать, что я скажу. Тебе, кажется, нужно преподать урок, чтоб ты знала, что бывает с теми, кто нарушает правила.

Элла сглатывает, потому что чувствует, как к горлу подступает тошнота.

– Все ясно?

– Да, сэр.

Он улыбается и кивает – спокойный, довольный и абсолютно уверенный в себе.

– Мне всегда нравилось, как это звучит: «Да, сэр». Одно из многих преимуществ моей работы. Идите в класс, мисс Мартин. Если учитель спросит, где вы были, – можете сослаться на меня.

Элле остается лишь кивать, и она торопится пройти мимо, зная, что прикосновения не избежать, и надеясь, что просто заденет его бедро. Она почти уверена, что его рука скользнула по ее заднице, и все же это было так быстро, что наверняка сказать нельзя. Так всегда бывает, когда имеешь дело с мистером Бренненом: он говорит неприличные и грубые вещи, но если повторишь его слова школьному психологу или полицейскому, то это будет звучать совершенно нормально и невинно, а тебя сочтут истеричкой, которая разыгрывает драму на пустом месте.

Зайдя в класс, Элла не упоминает, что ее задержал мистер Бреннен. Лучше уж пусть ее отругают за опоздание, чем она даст всем очередной повод для сплетен.

4.

Дэвид вот-вот придет домой, и Челси, как всегда, задается одним и тем же вопросом: сегодня будет вечер из хороших или из дурных?

По жизни она не ощущает себя маленькой – до тех пор, пока муж не оказывается поблизости. Дело не в том, что он крупный (Дэвид среднего роста и вечно испытывает недовольство по этому поводу), хотя тренируется он много, просто есть в его присутствии нечто такое, отчего Челси будто бы съеживается.

Кажется, что ее работа проще простого: надо только быть хорошей женой, отличной мамой, любящим партнером. На практике же существует множество дополнительных правил, которые ей пришлось усвоить за годы брака. Челси будто ходит по минному полю: она помнит о том, где расположены старые ловушки, но многие мины она еще не обнаружила. В старшей школе Дэвид был таким милым парнем, а потом они рано поженились (потому что ей хотелось съехать от матери поскорее), и он решил поступать в колледж и взял ее с собой. В итоге вся ее жизнь свелась к беременности в стенах студенческого общежития и попыткам приготовить его любимые блюда на крошечной кухне, не потревожив пожарную сигнализацию.

Теперь каждый будний вечер в промежутке между скрипом ворот гаража и распахнувшейся дверью кухни Челси спрашивает себя саму: может, их отношения были ловушкой с самого начала? Или же это развивалось постепенно, шаг за шагом, а она и не замечала, будто лягушка в медленно закипающей воде.

Слышен хлопок дверцы его машины. Челси встает так, чтоб муж увидел ее сразу, как войдет в дом.

– Девочки! – зовет она. – Папа дома!

В ответ сверху доносится лишь ритмичный стук, перемежаемый взрывами смеха: на свой пятый день рождения, который был совсем недавно, Бруклин получила в подарок видеоигру про танцы. Девочки теперь так редко проводят за ней время вместе, что Челси вовсе не хочется прерывать их. Дэвид, однако, предпочитает, чтобы они втроем приветствовали его у дверей, почтительно выстроившись в ряд, словно золотистые ретриверы, но… в общем, Челси не собирается сдергивать их вниз. Не сегодня, когда он обнаружит письмо о том, что их банковский счет таинственным образом опустел.

Дверь открывается, и улыбка на лице Дэвида мгновенно становится натянутой. Вместо того чтобы поцеловать Челси, он снимает пиджак и аккуратно вешает его на стул.

– Меня не особо приветствуют сегодня, да?

– К их любимой игре вышло обновление. – Челси сама ненавидит свой голос за извиняющиеся нотки. – И они так славно играют вместе.

Она встает на цыпочки и обнимает его за шею. Дэвид проводит носом по ее подбородку, вдыхая запах духов, которые стабильно дарит ей каждое Рождество, вне зависимости от того, закончился ли предыдущий флакон. «Прекрасная» – вот как называются духи. Такими же пользовалась его мать. Как-то раз Челси попробовала нанести другой запах, на что муж сказал, что от нее несет жженым сахаром, а вовсе не так, как должна пахнуть женщина.

– Мой день прошел хорошо, – напоминает он.

Она разжимает руки, опускается на всю стопу и отступает назад. Дэвид смотрит на нее нежно и с легким осуждением – и почему-то Челси приятно видеть, что она опять в чем-то ошиблась. Так же смотрела мать на пятилетнюю Челси, отправляя на улицу нарвать розог, – и она ощущала облегчение, что причина для ее наказания наконец-то обнаружена. Сразу же накатывает желание сделать что угодно, чтобы загладить вину, – и Челси ненавидит себя за это. Ей полагается всегда спрашивать Дэвида о том, как прошел его день, но он сам никогда не интересуется ее делами в ответ (если только не пытается ее умаслить).

– Я рада, – отвечает она, пытаясь казаться веселой. – Как дела с отчетом по Хартфорду?

Дэвид хмурится, так как она задала неверный вопрос.

– Не особо. – Он с подозрением оглядывает кухню. – Что у нас на ужин?

– Цезарь с курицей. – Челси кивает на холодильник.

– Из остатков жаркого?

Челси пробирает дрожь.

– Я думала забежать в магазин, но там все перекрыли. Какой-то инцидент на стоянке. Повсюду полиция, машины скорой помощи, все огорожено желтой лентой… Должно быть, снова стрельба.

– Если б кто-то стрелял, мы бы уже знали об этом.

Боже, он ворчит как усталый воспитатель в детском саду. Разговаривает с ней так, будто Челси глупышка и каждое ее слово лишь еще сильнее разочаровывает его. Она пытается собраться с мыслями.

– В общем, я выехала со стоянки и отстояла длинную пробку, чтобы забрать Бруклин, и было уже поздно что-то готовить. Ты как-то сказал, что предпочел бы мой цезарь жаркому.

Он издает неопределенный звук. Не то чтобы согласие, скорее признание того факта, что да, возможно, он говорил нечто подобное, чтоб она приободрилась, потому что тогда она была уже готова разразиться слезами, но в конечном счете они оба знают правду.

– Тогда я возьму пива.

Она достает ледяную бутылку из морозильной камеры (каждый день ровно в половине пятого она заранее закладывает туда по несколько бутылок) и открывает. Потягивая пиво, Дэвид уходит наверх в комнату, которую считает личным пространством, и совершает ритуальное разоблачение – ровно так же, как и во времена колледжа, когда они еще жили в крошечной однокомнатной квартире. Вешает пиджак в строгом соответствии с цветовой гаммой. Рубашку кладет в пакет для химчистки. Брюки аккуратно подцепляет за край, чтоб не сминать пополам на коленях. Ботинки ставит на обувную полку. Все должно быть так, и никто не смеет переступать порог этой комнаты. Никто. Здесь его сейф с оружием, его картотека, в которой хранятся налоговые декларации за каждый год. Когда Челси потеряла бриллиантовую запонку, он поднял вопрос о том, чтобы поставить здесь специальный сейф для ее драгоценностей. Хотел пристально следить за ее вещами, будто библиотекарь, пока она – цитата – не научится, черт возьми, вести себя как взрослая.

К тому времени, как Дэвид спускается вниз в спортивных штанах и майке, пивная бутылка уже опустела, а вечерний ритуал пришел в норму. Девочки накрывают на стол, Челси вкладывает ему в руку новую бутылку – идеально охлажденную, как он любит. На кухне царит почти абсолютная тишина. Дэвид командует «Алексе» включить классический рок и с облегчением вздыхает, когда просторную комнату заполняет Pink Floyd. Челси опять вздрагивает: по ее опыту, эти звуки не сулят ничего хорошего.

Ужин – это тихая трапеза. Бруклин ковыряется в тарелке с салатом. Челси думает, что когда с ужином будет покончено, а Дэвид благополучно уйдет наверх, надо будет разогреть в микроволновке пару куриных наггетсов и порезать яблоко, потому что, разумеется, пятилетки не любят салат.

– Когда я был маленьким, то съедал все, что передо мной ставили, – замечает Дэвид. Звучит как попытка завести нейтральную беседу, вот только это не так. – Ешь что дают, будь благодарен – или пойдешь в кровать без ужина. Я ненавидел зеленый горошек, но если начинал выбирать его из тарелки, то отец брался за ремень.

Элла и Бруклин обмениваются взглядами, и Бруклин с отвращением засовывает в рот лист салата. Дэвид кивает: правильная реакция. Если Бруклин хоть на секунду прекращает жевать, он тоже останавливается и строго смотрит на нее, пока она не возобновляет прием пищи. Элле уже семнадцать, и она приучена вести себя за столом: редко что скажет, если только к ней не обращаются, и всегда моет за собой тарелку – и Челси рада этому. Ее задача – хранить молчание, хотя она, в общем, научилась общаться с дочерьми через взгляды и мимику. Дэвид недавно сказал, что от этого у нее на лбу появляются неприятные маленькие морщинки, и он хотел бы, чтоб перед выездом на корпоративный пикник жена избавилась от них. Челси научилась скрывать многое, но эти микровыражения ей неподвластны, и она не может сохранять спокойный вид, даже чтоб угодить ему – особенно зная, что предстоит.

Когда они начали встречаться, Дэвид был совсем другим – веселым, игривым, милым. Хотя, возможно, думает она, он просто хорошо скрывал свою истинную натуру. Когда Челси рассказала ему о беременности, муж сперва разозлился, но потом проникся идеей стать отцом и в итоге носился с ней так, будто она золотое яйцо, которое может разбиться от плохого обращения. Дэвид не захотел быть в палате, когда жена рожала Эллу: сказал, что если увидит, как ее тело совершает нечто столь отвратительное, то никогда уже не посмотрит на нее прежними глазами. И вот, когда он наконец зашел туда, где Челси лежала на больничной койке, измученная и радостная, держа на руках их крошечную дочь, Дэвид потребовал, чтоб она накрасилась для фотографии, ведь иначе ему будет стыдно показать фото друзьям. Первая по-настоящему жестокая вещь, которую он произнес. Челси сочла его слова шуткой – в конце концов, Дэвид тоже в тот день не выспался.

Так он начал проявлять жестокость: мало-помалу, сперва это были вещи простительные, но слова копились, будто снег на ветвях: одно наваливалось на другое, и со временем стало так тяжело, что ветви превратились в холодные и хрупкие ледышки, треснули, сломались пополам и рухнули наземь.

Челси чувствует, будто она – Щедрое дерево[4] из сказки, только вместо мужчины к ней приходит дровосек.

Она уговорила девочек взять пачку печенья и поиграть еще немного в их видеоигру наверху, пока не пришло время ложиться спать (и Элла уложит младшую сестру, потому что ей известно, что будет потом). Челси убирает со стола, прежде чем Дэвид успевает пожаловаться на это. Она стоит у раковины. Дэвид подходит сзади и, дождавшись, когда она поставит посуду, прижимает ее всем телом, упершись руками в столешницу с обеих сторон. Пивная бутылка, которую он держит двумя пальцами, болтается возле ее бедра. Челси замирает как мышь. Знание того, что нечто должно случиться, не делает это нечто более терпимым.

– Знаешь, что тебе не помешает? – Он горячо обжигает дыханием ее ухо. Челси не двигается, и горячая вода, почти кипяток, стекает по ее рукам. – Небольшой спа-уик-энд. Жена Брайана может рассказать, куда она ездит. Бокал шардоне, пару уколов, чтоб подтянуть все, что висит, восковая эпиляция, маникюр-педикюр, прочая фигня… Пусть твоя мама присмотрит за детьми. Сосредоточься на себе.

Из неподвижной Челси становится напряженной, невольно приподнимает плечи. Спа – это деньги. А значит, он еще не видел, что лежит у него на столе. Не видел письмо из банка. Если сейчас она упомянет о нем, то Дэвид обвинит во всем ее.

– Не знаю, – мягко и осторожно отвечает она. – То есть ботокс – почти то же, что и ботулизм. Неужели в самом деле надо вкалывать себе яд?

Дэвид немного отстраняется. Горячее дыхание скользит вдоль виска.

– Может, перекрасишься в блондинку? Высветлишь волосы или сделаешь эту хрень… как там она называется? Что-то на французском.

– Балаяж, – тихо говорит Челси. – Я уже и так…

– Тебе нужно о себе позаботиться, – сообщает Дэвид, и это звучит будто очередная чушь из пабликов в соцсетях. – Побалуй себя.

Она выключает воду и смотрит на руки – они цвета сырого мяса, сердито-розовые, будто пасхальный окорок. Муж тоже замечает это.

– И пока будешь там, сделай себе французский маникюр. Девушки в офисе его носят.

Дэвид шагает назад, выбрасывает бутылку в мусорное ведро и берет новую, откупоривая ее о гранитную столешницу: когда они покупали дом, он настоял на том, чтоб столешница была именно такая. Челси считала, что это излишество, но Дэвид одержимо хотел, чтоб у них все было, как у семейки Джонсов[5]. Как у других парней из офиса. Откинувшись спиной на стойку, он смотрит на жену, ожидая ответа, – но ей сказать нечего. Челси отворачивается и продолжает уборку. Может, если раковина будет безупречно чистой, а столешницы – блестящими, то он перестанет видеть в ней самой еще одну вещь, которая просто нуждается в починке.

И даже ее попытки «работать» – очередная ложь. Уборка – вот ее работа, ведь это вписывается в невозможный образ Трофейной Жены.

– Я предлагаю тебе спа-уик-энд, а ты даже не можешь на меня посмотреть?

Жар приливает к щекам и к шее сзади. В несколько глотков Дэвид опустошает очередную бутылку пива и с грохотом ставит ее на стойку, отчего Челси вздрагивает.

– Не уделишь даже каплю внимания собственному мужу?

Челси поворачивается к нему и сглатывает, будто пытается протолкнуть в пищевод большую таблетку. Она, должно быть, потеряла счет выпитому им пиву, потому что он явно куда более пьян, чем ей казалось. Челси прекрасно сознает, как выглядит: глаза широко раскрыты и покраснели, плечи сведены к ушам, а руки напоминают цветом клешни омара. Она некрасива, она ощущает себя маленькой и хрупкой, но Дэвид смотрит на нее так, будто эта картина вызывает в нем лишь злость и желание доломать ее. Челси вдруг вспоминает, как однажды они были на пляже и Дэвид нашел на побережье высохшие морские звезды и смеялся, давя их ногами, вытаскивая лакомые белые внутренности и растаптывая все остальное в меловую пыль.

– На что ты, блядь, смотришь?

Выходит почти как рык, и на этот раз Челси не может удержаться и вздрагивает.

Он злится, когда она дрожит. Но в то же время ему это нравится.

Так все и происходит. Мало-помалу, даже делая все возможное, чтоб следовать его правилам и говорить только то, что он хочет слышать, Челси раздувает в нем злость, и Дэвид с готовностью заводится. Будто она гонит его все дальше и дальше по коридору, из которого нет выхода.

– Ты хотел, чтоб я на тебя взглянула. Вот я и смотрю.

Дэвид выдыхает сквозь зубы, и снова выходит похоже на рык.

– Почему ты не следишь за собой, Челс? Мы обещали друг другу, что будем держать себя в форме, что не позволим себе распуститься. Думаешь, мне нравится ходить в спортзал каждое гребаное утро? Думаешь, весело было делать пересадку волос или коррекцию зрения? Чувствовать, как мои гребаные глазные яблоки поджаривают лазером? Я прикладываю усилия! Я делаю это для тебя! И тебе тоже стоило бы постараться!

Челси кивает, часто моргая.

– Джинни, наша соседка, позвала меня на урок по кикбоксингу.

Дэвид фыркает и, шагнув вперед, хватает ее за запястье.

– Вот этими куриными ручками, ты думаешь, сможешь кого-то ударить? Я велел тебе держать себя в форме, а не тратить время попусту. Хочешь тренироваться – встань, наконец, на беговую дорожку, которую я купил, наверни пару кругов в своем гребаном бассейне, но не вздумай обрастать мышцами! У этой Джинни фигура как сортир из кирпича!

Она дрожит и бросает взгляд в сторону лестницы, прислушивается: доносится ли сверху музыка? Топота ног уже не слышно. На ступеньках какая-то тень, и Челси надеется, что это просто несчастная псина мочится на их перила. Но она почти уверена, что это Элла. Она смотрит на тень и мечтает, чтоб та шевельнулась, чтоб убежала в безопасное место. Но тень недвижима.

Дэвид разворачивает ее и прижимает спиной к своей груди. У него стоит, член упирается ей в позвоночник, над головой его горячее дыхание, насквозь пропитанное пивом. Картинка плывет, когда он рукой обхватывает ее поперек груди и поднимает вверх, пока не пережимает горло локтем.

Она уже не дрожит, ее всю трясет. Дыхание прерывистое. Это – точка невозврата: никакие ее слова его не остановят. Пережав горло спереди правой рукой, он заводит левую ей за голову, обхватывает свой правый бицепс и с чудовищной медлительностью усиливает хватку.

Когда-то Дэвид рассказывал, что его отец называл это «захватом кобры», но Челси посмотрела вместе с мужем достаточно боев MMA, чтобы понимать, что такое удушающий прием. Время почти замирает. Ее жизнь буквально в его руках, и она испытывает абсолютный всеобъемлющий ужас. Она не может ни пошевелиться, ни оказать сопротивление, не может как-то возразить, посмотреть на него или заплакать. Он усиливает хватку, и она чувствует, как кровь толчками бежит по венам, как она густеет и становится вязкой, а мир затуманивается и тускнеет.

Она читала о таком в интернете. Прямо сейчас Дэвид перекрывает приток крови к ее мозгу. Она может серьезно повредиться головой. Или умереть.

Они оба прекрасно понимают это.

И оба знают: от такого захвата не останется синяков, а значит – никаких улик.

Челси почти теряет сознание и в последний раз, сдаваясь, делает прерывистый вдох. На мгновение в мире нет ничего: ни воздуха, ни звуков, ни ее самой, ни Дэвида, ни времени. А затем, за мгновение до того, как все покроется красной пеленой и провалится в темноту, он отпускает ее и позволяет руке соскользнуть вниз, к талии, превращая захват в любящее объятие.

– Я попрошу Брайана, чтоб Марисса написала тебе, на какой спа-курорт она каталась, – шепчет Дэвид ей в макушку. Губами он касается уязвимой точки, откуда растут волосы, кожа головы покраснела от прилива крови, и теперь ее ощутимо покалывает.

Челси кивает, прижимаясь затылком к его груди. Он держит ее, пока она приходит в себя, и в этом жесте есть нечто утешительное, почти нежное, и она невольно испытывает к нему благодарность, за что ненавидит себя.

– Да.

Дэвид целует ее в щеку.

– Ну и славно. Я буду у себя в пещере. – Он делает паузу, будто ждет чего-то в ответ, но она все еще не в силах вспомнить, как говорить. – Я люблю тебя, – нежно напоминает он.

«Хотя ты все время все портишь», – вот что имеется в виду.

– Я тоже тебя люблю, – хрипит она, напрягая пересохшие связки.

Не оглядываясь, он идет к себе, в комнату возле гаража, захлопывает дверь и запирает замок. Челси прислоняется к стойке и, опершись локтями о холодный гранит, тихо плачет. Что ж, по крайней мере это она научилась делать абсолютно правильно.

5.

Бруклин уже заснула на диване в игровой комнате, Олаф свернулся калачиком подле нее. Элла стоит на лестнице и, съежившись в тени, смотрит через белые плетеные перила на кухню. Бруклин думает, что, когда они делают так, – это просто папа обнимает маму. Бруклин всего пять, она еще маленькая и любит играть в куклы. Иногда она даже заставляет Кена похожим образом обнимать Барби, хотя руки у них не гнутся так, как у людей. «Я так сильно люблю тебя, – говорит она за Кена, прижимая его к Барби. – Так сильно, что ты от этого порозовеешь».

Но Элла точно знает, что происходит между родителями. И знает, каково маме, ведь однажды папа сделал с ней то же самое. В тот вечер он выпил много пива, она задержалась после ужина, а он накричал на нее за тройку по математике, и Элла закатила глаза. И папа заметил это. Поначалу она тоже думала, что это лишь объятие, но ведь если просишь прекратить, то тот, кто тебя обнимает, должен отпустить – а папа и не думал ее отпускать. Он даже прошептал ей на ухо: «Шшшш». И потом еще: «Держу пари, ты не сможешь убежать».

Элла до сих пор помнит все до мелочей: она обхватила пальцами его руку, сперва нежно, а потом с отчаянием, вцепилась в нее ногтями, но не могла сдвинуть ни на миллиметр. Хотелось кашлять, но она не могла, еще хотелось закричать – и этого она тоже сделать не могла. Элла помнит вьющиеся волоски у него на руке, и как крепкие мышцы вжимались в кость, когда он усиливал хватку. Она смотрела в лицо матери: глаза у нее были большие и выпуклые, как у золотой рыбки, которая плавает в аквариуме в китайском ресторане (Бруклин ее очень любит). В ту минуту ее мысли были какими-то совсем детскими, примитивными.

«Хватит!» – сказала мама. Больше мольба, чем угроза.

Но папа не остановился, и все стало совсем странно. Перед глазами у Эллы замелькали цвета: багрово-красный, серый, черный; и она будто уснула, а когда проснулась, то обнаружила, что лежит на диване, а мама накрыла рукой ее лоб, будто она болеет. Папа не извинился за тот раз, а мама ничего не объясняла. Они никогда не обсуждали тот случай, и Элле казалось, что мама, как и она сама, была тогда обескуражена.

«Скорее ложись спать, – сказала мама тогда. И добавила: – Запри дверь».

Все это было странно, и хотя у Эллы кружилась голова, а ноги дрожали, хотя она чувствовала, что какая-то ее часть умерла, что никогда больше она не сможет назвать отца папой, – она все же взбежала по лестнице и заперлась в комнате, будто все еще была хорошей девочкой, которая всегда поступает правильно.

С того вечера она выучила правила: не ходить вниз, если папа пьет. И Бруклин она тоже не дает. Иногда Элла сидит вот так на лестнице, чтобы не пустить вниз сестру, если вдруг ей захочется перекусить чего-нибудь перед сном, и еще, чтобы убедиться, что мама в порядке. Элла знает, что остановить отца ей не под силу, и все же наблюдение за ним дарит ей мнимое чувство безопасности. Если бы случилось что-то действительно плохое, то она позвонила бы 9-1-1, и полиция бы сразу приехала. Но по большей части отец пьет и болтает, а мама слушает и иногда отвечает, и в конце концов он, покачиваясь, поднимается наверх и отправляется спать. К этому моменту Элла уже прячется у себя в комнате, заперев дверь. Тем не менее она узнаёт его шаги и каждый раз радуется, что ее комната, как и комната Бруклин, находится в дальнем углу лестничной площадки, а не прямо рядом с комнатой родителей.

Однако на этот раз всё куда хуже, чем обычно, и Элла все равно вынуждена смотреть. Она будто видит автомобильную аварию в замедленной съемке и дожидается момента, когда можно будет подбежать и оказать помощь. Элла совершенно цепенеет, глядя, как лицо матери меняет цвета с темно-лилового до болезненно-белого, как обезжиренное молоко. Если она позовет на помощь, будет только хуже, но если не позовет, когда… если…