Есть что скрывать

– Когда у девочки появляется кровь между ног, – а это происходит каждый месяц, когда она становится женщиной, – ее тело говорит ей, что она готова.

– К детям?

– Да. Но до того, как появятся дети, она готовит себя, чтобы растить их, и готовит себя для мужчины, который засеет их в нее.

Сими взяла чизбургер, но вместо того, чтобы укусить, сказала:

– Мама, я не хочу детей. Не сейчас. Правда, мама. Не хочу.

– Конечно, не сейчас, – согласилась Монифа. – Это происходит гораздо позже, после того, как девушка объявит, что чиста и непорочна. В Нигерии это обычно происходит в ее деревне. Но для нас… для нашей семьи… все гораздо сложнее.

Сими наконец откусила чизбургер, но сначала успела спросить:

– Сложнее? Почему, мама?

– Мы живем вдали от деревни своего племени и поэтому должны заявить о себе как о йоруба. Это делается с помощью обряда инициации. Затем, после церемонии, ты сможешь встретиться со своими тетями, дядями, двоюродными братьями и сестрами.

Сими нахмурила свой маленький лоб, размышляя.

– Ага, – наконец сказала она. – Ты хочешь сказать, что я должна быть настоящей йоруба, чтобы познакомиться с ними.

– Да, именно это я имела в виду.

– Поэтому мы никогда не встречаемся с нашими родственниками из Пекхэма, да, мама? Потому что я еще не член племени? А ты разве нет? А папа? А Тани?

– Все мы – члены племени, потому что родились в нем. Это все меняет. А что касается Пекхэма, то мы поедем туда в гости, когда ты станешь чистой. Хочешь, Сими? Двоюродные сестры будут рады.

– Очень хочу!

– Это произойдет, когда ты будешь готова. – Монифа спрятала выбившуюся прядь волос дочери под шарф, который служил Сими головным убором. – Будет большой праздник. Ты станешь почетной гостьей, и люди придут, чтобы отпраздновать твое превращение в женщину, принесут подарки и деньги. Но только когда ты будешь готова.

– Я готова! – воскликнула Сими. – Мамочка, я готова!

– Тогда мы всё устроим. Но мы с тобой, Сими… Мы должны держать это в тайне, пока все не будет организовано – куплена одежда, заказан торт, выбрана еда. Это сюрприз для твоего отца, для Тани и для всех, кто с тобой еще не знаком. Ты сможешь сохранить этот секрет?

– Смогу! Смогу!

27 июля

Мейвилл-Эстейт Долстон Северо-восток Лондона

Тани узнал об «инициации» Сими от самой Сими в тот же вечер, когда Монифа сообщила об этом дочери. Он не понял, о чем идет речь, и поэтому особо не прислушивался к ее болтовне, но на следующий день она буквально вывалила на него новую порцию информации. И первым делом заставила его дать клятву, что он будет хранить тайну.

– Потому что я не должна никому рассказывать.

Но все произойдет очень скоро, сказала сестра, потому что теперь она – по ее собственным словам – «почти стала женщиной». Сими точно не знала, когда будет церемония, и не могла вспомнить все, что говорила мама, но инициация точно будет – «Это церемония, Тани», – и на праздник придет много народу. Ей принесут подарки, всем предложат еду и напитки, будет музыка, а может, и танцы. Они с мамой пойдут на рынок на Ридли-роуд, чтобы выбрать подходящую одежду, сообщила она брату. А еще мама обещала, что она – Сими – все будет выбирать сама.

– Она мне сказала, что у тебя не было инициации, – сказала сестра, и именно в этот момент Тани насторожился и стал слушать внимательнее. – Она сказала, что если кто-то рождается здесь, как ты, то автоматически становится йоруба. И это печально, потому что у тебя, наверное, не было праздника, правда?

Тани никогда не слышал, чтобы слово инициация употреблялось в связи с Нигерией. Он спросил, что, черт возьми, она имеет в виду, и Сими изложила подробности своего разговора с матерью. Подробностей было много, и большая их часть выглядела полной чушью: не считаться йоруба, если ты родился не на нигерийской земле, превращение в чистую и непорочную женщину, не видеть родственников из Пекхэма, потому что нужно быть чистым и принятым в племя, чтобы познакомиться с ними… Все эти проблемы разрешит церемония, за которой последуют вечеринка и новая одежда. И, разумеется, не будет никаких детей, пока она не готова… Когда сестра закончила свой рассказ, Тани показалось, что его голова набита ватой.

Как бы то ни было, он решил пока ничего не говорить матери. Нужно подождать и посмотреть, как – и если – будет развиваться эта странная ситуация. Но долго ждать не пришлось.

На следующий день после разговора с Симисолой Тани, работавший в «Товарах из Африки», увидел мать и сестру, бродивших по рынку на Ридли-роуд. Монифа приходила на рынок за африканскими продуктами, которые не могла купить в ближайшем супермаркете, а Сими часто приносила головные повязки и тюрбаны для магазинчика Талату. Но вечером, когда сестра – подпрыгивая от возбуждения на своей кровати – объявила, что они с мамой «начали готовиться», их поход на рынок предстал перед ним в ином свете.

– Давай я тебе покажу, давай я тебе покажу, давай я тебе покажу, – пропела она.

Он лежал на кровати в наушниках и слушал Идриса Эльбу[4], читавшего «Отходную молитву». В конце концов Сими удалось завладеть его вниманием. Это была уже концовка романа, и Тани, недовольный, что ему мешают, раздраженно сказал:

– Эй, Пискля, я слушаю. Разве ты не видишь?

Увидев обиженное лицо сестры, он сразу почувствовал себя виноватым. Так было всегда.

– Ладно, прости, – извинился Тани и снял наушники. – Чего тебе?

– Я хотела кое-что рассказать и показать. Это правда здорово, Тани. Ты не пожалеешь.

Он положил наушники на прикроватную тумбочку рядом с айпадом.

– Давай, рассказывай и показывай. Я в твоем распоряжении.

Сими достала из своей части общего платяного шкафа две хозяйственные сумки и вывалила их содержимое на кровать. Получилась пестрая куча.

– Это большой секрет. Я пообещал маме. А вот это я тебе могу показать, – щебетала она. – Посмотри, Тани. Посмотри, что мама мне купила. Все такое красивое!

Он сел на кровати, спустил ноги на пол и подошел к сестре, перебиравшей лежащие на кровати вещи. Увидел среди них две головные повязки, три широкие цветные юбки, четыре яркие блузки и кучу африканских украшений: ожерелья из дерева и бусин, серьги из семян и стручков, браслеты, две костяные броши. Первой его мыслью было: что за дерьмо? За первой пришла вторая: почему эта хрень предназначена для взрослой женщины?

Недоумение его усилилось, когда Сими вывалила на кровать кучу румян и кистей для их нанесения. Господи, зачем ей накладные ресницы? А помада? Какого черта?

Она что-то говорила, но Тани не мог сосредоточиться. Потом взял себя в руки.

– …с надписью «Поздравляем, Сими!». И еще мы заказали воздушные шары, Тани. С гелием! А самое главное – самое-самое, – что у меня будут деньги, и мама говорит, что я могу потратить их как захочу. Мне нарастят волосы и сделают прическу боб с косичками. Мне нравятся темные с розовой нитью. Тиомбе мне сделает. В «Кхоса бьюти». Придется заплатить, и это дорого, но… боб, Тани. – Она вздохнула. – Ты только представь!

Тани охватило дурное предчувствие. Он окинул взглядом разложенные на кровати вещи, взял ожерелье, потом провел пальцами по дешевой ткани одной из юбок.

– Это все барахло. Почему ты хочешь это носить? Девочки в твоем возрасте не ходят в таком дерьме, Пискля. Это для взрослых женщин, а не для маленьких девочек.

Сими молчала. Он понимал, что обидел сестру, но это не имело значения. Важно другое: украшение, одежда, косметика и то, что, черт возьми, происходит.

– Я больше не буду маленькой девочкой, – наконец заговорщически произнесла Сими. – Я буду женщиной. Так говорит мама.

– Если не считать того, что ты не готова быть женщиной. Восьмилетняя девочка не может быть женщиной. Восемь лет и женщина – это несовместимо, Пискля.

– Я буду женщиной. Мама так говорит. Эстер рассказала мне, как это будет. Она сказала, что сделает мне укол, который превратит меня в женщину, и меня примут в племя йоруба.

– Что происходит? И кто такая Эстер, черт бы ее побрал?

– Это леди, к которой мама меня водила. Сегодня, перед тем как мы пошли на рынок. Я не должна была тебе этого говорить. Но скажу. Она положила меня на стол – Эстер, – послушала мне сердце и все такое, потом пришла мама и взяла меня за руку, а потом Эстер посмотрела мою… ну, в общем, когда все закончилось, она сказала маме, что через три недели, и мама повела меня на рынок выбирать одежду и все остальное. Хочешь, расскажу о торте? Еду мы с мамой еще не выбирали, но поговорили с Машей насчет торта. Хочешь, я тебе расскажу?

Мысли у Тани путались, и он не мог сосредоточиться на ее рассказе, но заставил себя кивать в такт ее словам.

– Он будет лимонным. Мне так захотелось. Лимонный торт с шоколадной посыпкой и желтыми буквами: «Поздравляем, Симисола!» И, наверное, мне хочется, чтобы на нем были маргаритки. Мама сказала, что розы лучше, но я настояла на маргаритках – ведь это мне решать. Поэтому там будет гирлянда из маргариток вокруг всего торта, а на лепестках – блестки. Думаю, лучше всего подойдут золотые. Или розовые? Я еще не решила.

Тани совсем растерялся. Он не мог понять, что все это значит, но получалось, что по какой-то причине Монифа сплела вокруг Сими странную паутину.

Он решил поговорить с матерью. Покупка одежды и рассказ Сими об этой Эстер – более чем серьезная причина разговора о сестре. Следующим утром, когда Сими еще спала в своей кровати, стоявшей в другом конце той же комнаты, что и его, Тани тихо встал, натянул джинсы, футболку и отправился на поиски Монифы.

Она сидела в гостиной, сортируя огромную кучу выстиранного белья. Похоже, почти все вещи были чужими, за исключением нескольких заляпанных кровью рубашек отца. Остальные вещи были детскими или женскими, причем, судя по биркам, Монифа не позволяла себе носить такое. «Значит, она берет на дом стирку, – сделал вывод Тани. – Наверное, – подумал он, – это отцовская идея: дополнительные деньги в семейный бюджет».

В квартире было душно. Монифа надела длинную накидку, завязанную на груди. Руки остались обнаженными – Абео не одобрил бы, – но это нисколько не помогало охладить тело матери. Она обливалась потом и что-то бормотала – что именно, Тани не мог разобрать.

Монифа его не видела, и он довольно долго наблюдал за ней. Потом ему пришло в голову, что он понятия не имеет, сколько лет матери, и для того, чтобы это вычислить, ему пришлось начать с возраста отца. Тани видел, что она выглядит слишком старой для него. Лицо гладкое, без морщин, но все остальное – осанка, движения, посадка головы, руки – свидетельствовало о преклонном возрасте.

– Кто такая Эстер? – спросил он.

Она испуганно ойкнула и выронила маленькие футболки, которые выбрала из общей кучи белья.

– Тани! Я тебя не видела… Что ты спросил?

– Кто такая Эстер, о которой болтает Сими?

Монифа ответила не сразу. Она подняла с пола наволочку и принялась укладывать в нее детскую одежду. Закончив, сложила женскую одежду в другую наволочку. Рубашки Абео остались на месте.

– Что сказала Сими?

– Рассказывала мне о какой-то дурацкой «инициации». Теперь, когда она превращается в женщину, Эстер должна помочь ей стать настоящей йоруба. Это ее слова, а не мои. Кто такая Эстер и как она помогает восьмилетней девочке стать женщиной?

Монифа хихикнула.

– Господи… Сими все не так поняла.

– Что именно? И почему, черт возьми, она думает, что ей нужна «инициация», чтобы стать йоруба?

– Это она сказала?

– Планируется какая-то грандиозная церемония. Ей накупили кучу новой одежды и украшений. Она мне их показала. Потом рассказала об этой Эстер, которая сделает ей укол, чтобы она могла стать женщиной. Она сказала, что будет церемония и праздник. И какого черта говорить ей, что она должна все это сделать, чтобы познакомиться с родственниками из Пекхэма, когда ты прекрасно знаешь, что папа никогда не позволит ей, мне или тебе встречаться с ними, потому что боится потерять власть над нами?

Монифа села на бугристый диван и указала Тани на кресло, предлагая тоже сесть. Меньше всего ему теперь хотелось сидеть, но он послушался. Плюхнулся в отцовское кресло и ждал, не отрывая взгляда от лица матери.

– Есть определенные вещи… – начала Монифа.

– Какие вещи?

– Женские, Тани. Очень личные, и их сложно объяснить ребенку.

– Ты хочешь сказать, что их сложно объяснить Сими? И поэтому…

– Я придумала историю, чтобы ей было легче.

– Легче? Что?

– Перенести первый осмотр. Именно это и делала Эстер. Послушала сердце, легкие, потом осмотрела, чтобы убедиться, что всё в порядке… внутри Сими. Ты понимаешь?

– Женские органы. Ты это имеешь в виду?

– Да. Женские органы.

– Зачем восьмилетней девочке гинекологический осмотр?

– Я же сказала, Тани: важно, чтобы у девочки все было в порядке.

Теперь он понял, к чему клонит мать.

– Тебе нужно убедиться, ага? Ты морочила ей голову инициацией и церемониями, но на самом деле тебя интересовало другое – сможет ли она… Какое там слово использует папа? Ах да. Ахи. Плодовитость. И эта Эстер осмотрела ее, дабы удостовериться, что с ней все в порядке. Ни укола, ни инициации, ни церемонии, ни чего-то еще. Просто тебе нужно было знать, будет ли Сими плодовитой.

Монифа молчала. И Тани понял, что прав.

– И если ответ будет положительный – а именно это тебе нужно было выяснить, – папа выставит ее на аукцион. Отвезет в Нигерию или разместит фотографию на сайте – неважно. Он хочет за нее большой выкуп. Больше, чем заплатил за Оморинти, или как ее там зовут. И ты ему это позволишь.

– Неправда.

– Правда. Разве есть другие варианты? Если ты не возражаешь, чтобы он покупал для меня какую-то девственницу, то почему я должен думать, что ты сделаешь что-нибудь, скажешь что-нибудь или станешь кем-нибудь, чтобы помешать ему найти какого-то парня с большими деньгами, которому понравится идея покупки восьмилетней девочки с гарантией от ее мамы, что она станет добропорядочной нигерийской женой?

– Тани, твой отец никогда…

– Я не желаю знать, что мог бы или не мог бы сделать Па. Он думает, что может получить все, что захочет. Но тебе так не кажется, правда? Надеюсь, мама, ты проснешься раньше, чем он разрушит наши жизни.

Тринити-Грин Уайтчепел Восток Лондона

Во время первых фотосессий в «Доме орхидей» Дебора обнаружила, что путь к успеху ее проекта преграждают несколько препятствий. Во-первых, она поняла, что ей не разрешат фотографировать девочек до прибытия Нариссы Кэмерон. Девочки ее не знают, у них нет никаких причин доверять ей, и поэтому порядок будет таким. Но в этот день, когда Дебора вошла в комнату, там были только девочки и помощники оператора, которые готовили оборудование для работы. Цифровая камера Нариссы была на месте – в отличие от нее самой.

– Она внизу, – сообщил звукооператор в ответ на невысказанный вопрос Деборы. – Сказала, что ей нужно поговорить с Завади… и это было… кажется… минут десять назад. У нас почасовая оплата, так что нам с Элизой все равно, но я не знаю, сколько еще нам их тут держать. – Она кивнула в сторону девочек.

– Попробую ее найти. – Деборе не хотелось терять рабочий день, а этого не избежать, если девочки не захотят больше ждать и уйдут.

Она вышла из старой часовни, которую занимал «Дом орхидей» в дальнем конце Тринити-Грин, обнесенной стеной группы зданий, построенных в семнадцатом веке на Майл-Энд-роуд как дом призрения. Спустившись по ступенькам часовни, Дебора заметила древнего старика, смотревшего на нее из окна ближайшего коттеджа на другой стороне лужайки. Она энергично помахала ему рукой, и он тут же отпрянул от окна. Потом Дебора подошла к двери под лестницей и открыла ее. Здесь располагалась администрация «Дома орхидей», в том числе кабинет Завади, директора заведения, довольно резкой и неприятной женщины.

Дебора не переживала, что помешает Завади и Нариссе, потому что ее появление на первой фотосессии несколькими днями раньше Завади встретила с неудовольствием, которое даже не потрудилась скрыть.

– Давайте начистоту, а? Я вообще не хотела брать на этот проект какую-то привилегированную белую корову, – заявила она. – Так что знайте: мне нужен черный фотограф, и я его найду, а когда найду, вас тут не будет. Понятно?

– Ладно, – медленно произнесла Дебора и, усмехнувшись, добавила: – Я вас не виню. – Чем, похоже, удивила Завади.

Но удивление продлилось не больше секунды.

– Идите, делайте свои чертовы фотографии, если сможете.

Не очень-то похоже на доброжелательную поддержку и одобрение, которые надеялась встретить Дебора, и поначалу ей казалось, что Завади хочет передать свое неудовольствие девочкам. Как выяснилось, нет. Как только им показали – один из взрослых волонтеров, – чего хочет от них Нарисса Кэмерон перед камерой, проект начал стремительно набирать обороты. Дебора фотографировала одних, а Нарисса снимала на камеру других. За исключением явной неприязни Завади, вплоть до этого утра проект Деборы не встретил никаких препятствий.

– Еще максимум два дня, – услышала Дебора, когда подошла к кабинету Завади. – Мне очень жаль, Завади. У меня договор с родителями. До тех пор, пока в завязке, я могу пользоваться квартирой в подвале. Если я нарушу условия, расстрою их, обижу кого-то из сестер или брата… Всякое может быть. Но если это случится, я окажусь на улице. И тогда мне конец.

– Просто поговори с ними. Будь открытой, будь честной – все что угодно. Ведь они же разумные люди, да?

– Я не хочу еще больше все усложнять.

– Просто никогда не бывает. Разве ты еще этого не поняла?

Дебора покашляла, чтобы обозначить свое присутствие, потом вошла. Завади сидела за письменным столом, далеко отодвинув свое офисное кресло на колесиках. Ее поза выражала бескомпромиссность: руки скрещены под грудью, ладони не видны, лицо бесстрастное.

– Простите. – Дебора обращалась к обеим. – Там, наверху, всё готово, Нарисса. Я немного волнуюсь, что девочки разбегутся. Всё в порядке?

Произнеся последнюю фразу, она сразу же поняла, что не стоило этого делать. Завади закатила глаза и рявкнула:

– В порядке? Правда? Когда это у кого-то из нас было всё в порядке?

Голос Нариссы прозвучал твердо и в то же время ласково, словно она хотела загладить враждебность Завади.

– Все хорошо. И вы правы: мне пора возвращаться к работе. Потом поговорим, ладно? – Последняя фраза предназначалась Завади. – А пока вы можете сделать несколько звонков… Пожалуйста, я делаю все, что могу.

Завади фыркнула и повернула кресло так, чтобы не смотреть на них обеих. Дебора вышла вслед за Нариссой.

– Постарайтесь не обращать на нее внимания, – посоветовала та, когда они вышли наружу и, обогнув закругленный угол здания, направились к лестнице в часовню. – Она занимается этим уже больше десяти лет и выходит из себя, когда дела идут не так, как она хочет.

– Думаю, у нее много забот, – заметила Дебора. – Я могу ее понять.

Нарисса замерла на третьей ступеньке лестницы.

– Никогда ей этого не говорите.

– Чего?

– Что можете понять. Не можете. Не поймете. Никогда. – Нарисса вздохнула и окинула взглядом иссушенную солнцем лужайку, которая в другое время года оправдывала название этого места. – Должно быть, намерения у вас самые лучшие. Но все плохое в жизни Завади… От такого невозможно отвлечься – по крайней мере, как это делаете вы, когда берете отпуск.

Дебора поднялась по ступенькам, догнав Нариссу. Режиссер снова остановилась, на этот раз перед дверью в часовню.

– Тогда что я должна ей говорить? – спросила Дебора.

– Понятия не имею. Я – не вы. Я и сама в половине случаев не знаю, что ей говорить, хотя я смешанной расы и в этом смысле у меня преимущество.

– Единственное, что я точно знаю, – она хочет, чтобы портреты делал кто-то другой.

– Конечно. Но стоит ли ее винить? Я имею в виду, Завади совсем не обрадовалась, что Доминик Шоу выбрала вас. Ей это кажется странным. Как будто в Лондоне нет черных фотографов… Но Доминик – белая, и она думает как белая – то есть по большей части вообще не думает, потому что ей не нужно думать. Ей и в голову не приходит, что мы предпочли бы человека, кожа которого не такая белая, как зефир. Ей понравилась ваша книга, и это значит, что вы подходите для этой работы. Завади пыталась возражать – и еще до того, как вас позвали на встречу, и после встречи, – но Доминик сказала: «Это гораздо важнее, чем политкорректность, культурные войны и привилегии белых». Этим все и кончилось, после ожесточенных споров, во время которых Доминик Шоу, кстати, узнала о привилегиях белых людей больше, чем могла себе представить.

Дебора понимала, что проект в целом – как его представляла помощник секретаря – выиграл бы, участвуй в нем только черные. Но она также понимала, какую битву они начинают с помощью «Дома орхидей» и других подобных организаций, с помощью документальных фильмов Нариссы и ее собственных фотографий.

– Может быть, – сказала она, – Доминик хотела достучаться до как можно большего числа людей, независимо от расы и социального положения?

– Хотите сказать, что черные на это не способны, что для этого годится только белый проект, сделанный белыми людьми?

– Я не это хотела сказать.

– Не это? Тогда думайте, что говорите.

Дебора растерялась.

– Я правда хочу помочь. Она это знает? А вы?

– Ага. Понятно. Вы хотите помочь. Все хотят помочь, пока к ним не обратились за помощью. Люди говорят, что это благое дело. Всегда. А что еще им говорить? Но слова ничего не значат, потому что когда нужно сделать еще один шаг и выписать чек, все меняется.

– Я не такая, – заверила ее Дебора.

– Неужели? – Тон у Нариссы был презрительный, но она тут же немного смягчилась. – Ладно, когда-нибудь у вас будет возможность это доказать.

С этими словами она вошла в часовню и обратилась к девочкам:

– Кто готов поговорить? Пойдемте в студию. Садитесь.

Кингсленд-Хай-стрит Долстон Северо-восток Лондона

Адаку собрала требуемые двести пятьдесят фунтов. Потом позвонила по номеру телефона с карточки, которую ей дала Эстер Ланж, доехала до Кингсленд-Хай-стрит и нажала кнопку домофона без надписи рядом с дверью. Голос из динамика спросил, кто это.

– Адаку. У меня есть деньги.

– Я не понимаю, о чем вы, – последовал ответ.

– Вы – Эстер?

– Если и так, это не значит, что я знаю, что вам нужно, – ответил голос, и разговор внезапно прервался.

Адаку гадала, что она сделала не так. И пришла к выводу, что Эстер не одна. Непонятно только, что теперь делать: ждать или прийти в другой раз. Но секунд через тридцать из-за двери послышались приближающиеся шаги. Лязгнули два откидываемых засова, дверь со скрипом приоткрылась, затем распахнулась. Перед Адаку стояла Эстер; поверх повседневной одежды у нее был застегнутый на все пуговицы белый халат.

– Покажите, – сказала она, не тратя времени на приветствие.

– Только когда войду. Не раньше.

Эстер недоверчиво прищурилась. Она не отпускала ручку двери, готовая пресечь любую попытку Адаку войти. Медленно и внимательно окинула взглядом улицу: дома на противоположной стороне, двери и окна на этой.

– Зачем вы пришли? Вы мне очень не нравитесь. – Она снова посмотрела за спину Адаку. Из-за угла появился дворник и принялся усердно выгребать мусор из канавы. Взгляд Эстер вернулся к Адаку. – Вы из полиции.

Адаку нетерпеливо переступала с ноги на ногу.

– Вам и правда кажется, что я из полиции? Как вы себе это представляете? Агент под прикрытием, разбрасывающийся деньгами? – Она порылась в сумке и вытащила конверт с купюрами. – Вот деньги, которые вы просили принести. Двести пятьдесят фунтов.

Судя по выражению лица Эстер, она опасалась, что при попытке открыть конверт из него брызнет красная краска.

– Разве вы не этого хотели? – переспросила Адаку. – Двести пятьдесят фунтов? – Эстер все еще не решалась взять конверт, и тогда Адаку достала купюры и развернула веером перед ее лицом.

Эстер оглянулась на лестницу. Адаку снова подумала, что наверху есть еще кто-то, не знающий, что здесь происходит. Похоже на откровенную взятку.

– Я могу принести вам рекомендации. Это будет нелегко, но я их достану. Если денег и рекомендаций недостаточно, тогда мне придется обратиться в другое место.

– Всего это будет стоить пятьсот фунтов. – Эстер схватила конверт и сунула в карман белого халата. – Еще две сотни, если хотите продолжать.

– А если я откажусь?

– Хотите знать, вернут ли вам деньги? Нет. Не вернут. И войти не позволят. Что дальше? Заходите или нет? – Она открыла дверь шире.