Полная версия
Горький шоколад
Что делать? Заняла денег и ждала звонка от квартирного маклера. Тот, жуликоватый, похожий на лакея или приказчика – лоснящийся ровный пробор посреди головы и заискивающая улыбка, – обещал что-то придумать, что-нибудь подобрать. Наконец позвонил. Встретились они с ним в Медведкове и поехали смотреть квартиру – черт-те где, у самой Кольцевой. Тряслись на автобусе почти полчаса. Потом минут пятнадцать по жидкой вяжущей грязи чапали до дома. В подъезде пахло кошками и мочой. Встали у хлипкой, почти картонной, двери – «приказчик» с пробором ковырял ключом в замке, а она думала: «Зачем здесь замок? Дверь, кажется, можно открыть легким толчком, без особого усилия и напряжения». Кира зашла в квартиру и разревелась. Квартира была абсолютно пустой – ничего! На кухне – плита и мойка, ни стола, ни стула, ни шкафчика. В комнате – два старых одеяла на полу, одна подушка с торчащими перьями и одинокая облезлая табуретка у окна. А как было холодно!
– И как тут жить? – всхлипнула Кира.
«Приказчик» тут же переменился в лице. Оно стало злым и колючим. Презрительно усмехнулся:
– А вы что хотели за пятнадцать рублей? Окна на Кремль и румынскую мебель? Радуйтесь этому.
Кира вытерла слезы и достала задаток – десятку. «Приказчик» хмыкнул, мотнул головой и попытался утешить:
– Да наберете с миру по нитке – кто стул, кто кровать. Вы ж не с Луны свалились! Знакомые-то у вас есть? – Сказано это было с пренебрежением и даже с брезгливостью.
Кира утерла ладонью щеки и коротко ответила:
– Разберемся.
– Ну вот! – оживился маклер. – А то и на помойке гляньте – район новый, люди переезжают из своих клоповников, покупают гарнитуры, а старье – на помойку! Только глядите, чтобы без клопов. Занесете в дом – пропадете! – Он сунул ей в руку одинокий ключ. – Ну устраивайтесь! С новосельем вас, так сказать.
Слабо хлопнула хилая входная дверь. Кира села на табуретку и снова расплакалась: «Да что за жизнь, господи? Одни унижения. Два взрослых человека с высшим образованием. Не приезжие – москвичи. С пропиской все как положено. И рыскать по помойкам в поисках дивана? Обзванивать знакомых и клянчить подушки, занавески, кастрюли, ложки-вилки и все остальное?» Нет. Она так не сможет. А куда ей деваться? И Мишке сказать нельзя – он еще больше впадет в депрессию. Ему-то каково, мужику? И про пустую квартиру она не скажет ему – пока не скажет. Зачем его унижать? Скажет потом, после – когда найдет какой-нибудь диван и еще что-нибудь. Ну и уберет здесь, все отмоет.
Она медленно встала, прошлась по квартире, провела рукой по подоконнику – он был влажный и очень холодный. На ладони остались грязные разводы. Она растерянно оглянулась – и вытереть нечем. Вымыла руки и с тяжелым сердцем вышла прочь.
Мишка был дома, и она удивилась – он был не то чтобы веселым, но возбужденным, почти радостным, другим. Глаза горели странным огнем, будто он выпил. Нет, вроде не пахнет. Да и спиртного в доме не имелось – накануне выпили последние полбутылки сухого вина.
Он усадил Киру на стул, сел напротив и взял ее за руки.
– Кирка! Я нашел выход, – смущенно покашливая и глядя ей в глаза, сказал он.
Она устало посмотрела на него:
– Какой выход, Миш?
В голове промелькнуло: «Какой выход, господи! Просто смешно. Он нашел выход! Как будто он есть, этот выход! А если и есть, то найду его я, а никак не он – это давно понятно». Она подумала, что очень устала. Знобило, подташнивало, да к тому же разболелась голова. Ей хочется горячего чаю и в постель, все. На разговоры у нее совсем не осталось сил.
Мишка сорвался со стула и заходил по комнате, как бывало всегда в момент сильного душевного волнения. Кира молча наблюдала за ним.
– Кирка! – наконец сказал он. – Я все решил! Мы уезжаем!
Кира нахмурилась.
– Да это и так понятно. Конечно, мы уезжаем. Точнее, нас выгоняют, Миша. Так будет правильнее. А впрочем, какая разница, как это назвать?
Он подошел к ней, взял ее за руки и помотал головой.
– Ты не поняла, родная! – Он улыбнулся. – Ты не поняла! Мы уезжаем совсем. Из страны. Я давно списался с Семеном. Ждал. Там есть место, Кира! Меня берут! Точнее – возьмут. Пусть пока на малую должность, почти лаборантскую. Какая разница? Я устроюсь, не сомневайся! В конце концов, с этим давно надо было заканчивать.
– С чем – с этим? – устало спросила она. – Ты о чем?
– Со всем этим. – Он скривился, как от зубной боли. – С нищетой, с безденежьем, бесприютностью. С тем, что ты, женщина, тянешь все на себе. А я, здоровый мужик… – Он замолчал и с отчаянием горячо продолжил: – Так больше нельзя, Кирка! Так больше невозможно, невыносимо! Унижение это, ну и все остальное.
Кира молчала, опустив глаза. А потом посмотрела на мужа и коротко спросила:
– Когда?
Он понял не сразу, а когда понял, облегченно выдохнул и быстро ответил:
– Как только оформимся. Это, конечно, не месяц. Но уж как получится. Главное, что нам стало все ясно – мы уезжаем! А все остальное – фигня! Так ведь, Кир? – Последнюю фразу он произнес жалобно, словно ждал от нее подтверждения. И, конечно, поддержки.
Она твердо посмотрела ему в глаза и проговорила:
– Да. Мы уезжаем.
И только после этого скривилась и расплакалась – сколько слез пролилось в этот день! Наверное, за полжизни. А впереди была бессонная ночь. Нет, не так – впереди было еще много бессонных ночей. Но эта была первой – из бесконечной череды всех остальных.
Кира думала о том, как она любит этот город. Эту огромную, безумную Москву – красавицу, без сомнения. Но подчас и коварную, и недобрую, и даже лживую. И все-таки она любит этот город, где не родилась, но который, безусловно, стал ей родным. Она любит и маленький, уютный и очень зеленый Жуковский – в нем прошла ее юность. Военные городки, в которых случалось проживать ее семье. Жаркий, с обжигающим ветром Кировабад, который она помнила плохо, кусками, – шумный от гортанных выкриков местных смуглых, черноволосых, золотозубых людей. Вспоминался поселок в тайге – влажный лесной запах и хруст поломанных веток, печенье из геркулеса, которое пекла мама, – в городке подолгу не бывало муки. И шоколадную колбасу, которую мама готовила на ее дни рождения. И ледяную горку зимой, и мокрые мохнатые мальчиковые шаровары с комьями налипшего снега, уже почти льда. И запах лыжной мази – отец натирал ее лыжи в предбаннике возле квартиры.
И Новый год в городке – непременный концерт в клубе, конечно, своими силами, чистая самодеятельность – артисты, даже провинциальные, до них не доезжали. Аккордеон, запах хвои от красавицы-елки, запах апельсиновой корки, нарядные и прибранные жены военных, ревниво оглядывающие соседок. И пироги на любой вкус, испеченные ими же, женами. На пироги устраивались конкурсы – чей вкуснее. И Кира помнила, как нервничали женщины – кому достанется первое место? Кого назначат лучшей хозяйкой? Настоящие страсти кипели, неподдельная конкуренция. Наконец торжественно называлась победительница, шедшая медленно, с достоинством, на украшенную гирляндами сцену. А все остальные провожали ее немного завистливыми и расстроенными взглядами. А на сцене ждал приз – господи, приз! – жалкая вазочка из прессованного хрусталя или льняная скатерка. Помнила Кира бесконечный стрекот швейной машинки – мама шила платья на праздник, и себе и Кире. И грибные походы по осени – большая компания, десяток женщин с детьми, резиновые сапоги, куртки, платки и корзины, огромные корзины для грибов. Грибов было действительно много. И перекус на поляне – бутерброды с салом, пирожки с повидлом и луком, холодная картошка в мундире и травяной чай из термосов. Настоящего черного чая не было – иногда завозили развесной краснодарский, пахнувший лежалой травой. Поэтому собирали травы: жимолость, побеги цветущего вереска, молодые нежные листья таволги и бадана, листья брусники, кипрея, сушили ежевику и землянику. Вкусно, полезно, а главное – доступно и совершенно бесплатно. Какой это был чай! Возвращались с огромными горами грибов – крошечных боровичков, красноголовиков, рыжиков и груздей – белых и черных. Все остальное просто не брали – куда девать этот мусор, когда и благородного улова завались?
А по ночам чистили – голова падает на стол, руки черные, а гора на столе не уменьшается. Наконец мама сжаливалась и отправляла ее спать. Кира падала на кровать и тут же проваливалась в сон, как в черную яму, – еще бы, устала!
А утром будил запах – с раннего утра мама варила грибы. Над плиткой сушились вязки боровиков – и сладкий грибной благородный дух витал по квартире.
Грузди и рыжики солили в эмалированных ведрах – из них несло чесноком и укропом. Мама придирчиво пробовала соленый гриб и качала головой – рано. А когда они «поспевали», их раскладывали по стеклянным банкам и сносили в погреб, который под домом, в подвале, сделали мужики – общий, для всех. На полках стояли надписанные банки: Фроликовы, Иванченко, Тезасяны, Крупинниковы, Валиевы. Даже азербайджанцев Валиевых приучили к грибам. «Иначе не получится, живем на подножном корме», – вздыхая, говорили женщины.
По осени начинались ягоды – брусника, клюква. В августе – малина, в июле – черника, а еще раньше, в июне, земляника. Труднее всего было собирать лесную малину – колючие кусты царапали руки и ноги. Но и клюква с брусникой не праздник – болото, чавкающий мох, мошка, комары.
– Да ладно! – отмахивалась от ноющей дочки мать. – А зимой? Что будешь лопать? Ага, вот именно! Печенье с земляничным вареньем, брусничный кисель! А соленые грибочки с картошкой? Вот и трудись, дочь. Без труда, сама знаешь…
Кира знала. Но знала и другое – в больших городах так не живут! В больших городах не расчесывают по ночам до крови искусанные мошкой руки и ноги, а главное – лицо. В больших городах нет погребов, а значит, не надо заготавливать впрок тысячи банок. Не надо топить печку, стоять часами за мукой и селедкой, ходить за хлебом через лес в соседний поселок – именно там и находилась пекарня. В больших городах продавались апельсины и мандарины, капроновые разноцветные ленты для кос и немецкие резиновые пупсы – как настоящие младенцы, вот-вот закричат. Как ей хотелось жить в большом городе, где никто не знает друг друга, где нет дурацких разборок и сплетен, где женщины не судачат о жене военкома. Нет, в городке было много хорошего – и подружки, и медведик. Правда, его увезли. И ледяная горка зимой, и теплая печка, у которой так уютно было погреться.
Но большого города не случилось – она попала в Жуковский. Снова провинция. Мама успокоила – до Москвы-то всего ничего. Полчаса, и ты в столице.
Кира помнила, как в первый раз они, всей семьей, поехали в город – так родители называли Москву. Красная площадь, улица Горького, Казанский вокзал. И бесконечный народ – везде, повсюду. Народ торопится, снует, толкается. Хмурится. Она замерла от недоумения и восторга – ее ничего не расстроило, нет!
А мама смеялась:
– Ну? И как тебе эта сумасшедшая Москва? Неужели нравится? Безумный город. Зачем он тебе?
Кира, сглотнув слюну от волнения, только кивала – ага, безумный. Только ей очень нравится.
А потом было кафе-мороженое, металлическая вазочка с шоколадным и ванильным шариками, политыми кисленьким вареньем. И жареные пирожки с мясом – длинненькие, ровненькие, как столбики. Из знаменитого Елисеевского – Кира могла съесть сразу три или даже четыре. И памятники Пушкину и Маяковскому. И Гоголю на зеленом бульваре, где только-только распустилась сирень. И Пушкинский, и Исторический, и Третьяковка.
Там было все, в этом городе, – театры, цирк, кафе и магазины. Там были нарядные, модные и загадочные женщины, за которыми струился шлейфом прекрасный и волнительный запах духов. Из булочных пахло теплым хлебом и ванилью, мороженое было восхитительно нежным и растекалось на языке, в магазине продавались дефицитные золотистые малюсенькие рыбки – шпроты, в стеклянных конусах – разноцветные соки: красный – томатный, прозрачный желтый – яблочный, а темно-бордовый, густой, как сметана, – сливовый с мякотью. В жужжащей колбе взбивался необыкновенный молочный коктейль – холодный, сливочный, с густой пенкой. На прилавках лежали свежие огурцы и краснобокие яблоки.
По величавой реке Москве с зелеными берегами ходили смешные и ловкие речные трамвайчики – все радость, восторг.
Она сразу полюбила Ленинские горы, густо поросшие зеленью, парк Горького с колесом обозрения и комнатой смеха, высотки на Восстания, в Котельниках. Университет. Как Кира мечтала туда поступить и влиться в эту веселую, нарядную и смелую толпу студентов. Она открыла для себя тихий и немного провинциальный Арбат – гордость москвичей, розово-желтое купеческое Замоскворечье – тихое, спокойное, умиротворяющее, наверняка как в старые добрые времена.
Это был не город – это была сказка, мечта. Мираж. И Кира уже тогда точно знала – жить она будет здесь. Только здесь, и нигде больше. И никуда из этого рая, из этой несказанной красоты, от этого счастья она не уедет! Ни-ког-да и ни за что.
И, надо сказать, этот город отнесся к ней благосклонно, не обманул и почти сразу принял в свои объятия. Нет, конечно, он был разный – были скучные и предсказуемые окраины, густо застроенные унылыми пятиэтажками. Разбитые дороги и тротуары, полупустые магазины, хамоватый и резкий народ. Но на Кирину любовь это не повлияло. Она по-прежнему, по-детски, счастливо и радостно, беззаботно и наивно, почти безоглядно была влюблена в этот город. В котором – в этом она была абсолютно уверена – ей предстоит прожить всю свою жизнь. Всю свою длинную и счастливую жизнь. Здесь она будет счастлива – не сомневайтесь. И здесь родятся ее дети – двое, не меньше. Мальчик и девочка, Лизонька и Сережа. Вот, даже имена придумала – а что, красиво, правда?
Она тут же вступала в яростный спор, если кто-то принимался ругать ее Москву – только попробуйте!
Она легко поступила в институт – нет, не в вожделенный Университет, родители уговорили не рисковать, а в МИСИ. На прозаический факультет – градостроительство. Да, скучноватый и какой-то обыкновенный, не романтичный – какое нынче у нас градостроительство! Ну да ладно – все равно получилось главное: она училась в Москве! Общежитие положено не было – прописка была подмосковной, но Кира часто оставалась ночевать в общежитии у подруг. И за окнами снова гудела, шумела Москва.
А вот сейчас получалось, что из этого города, предназначенного ей судьбой, она должна была уехать. Расстаться с ним, как расстаются с любимым. Бросить, предать. Навсегда.
«Господи, о чем я думаю! – вздрогнула Кира. – Москва! Подумаешь, город! А родители? Как я забыла о них? Как сказать им об этом? Коммунисту отцу? Маме, не воспринимающей никаких критических разговоров про советскую власть, пусть даже вполне справедливых?»
Вспомнились слова отца: «Ты дочь военного!» Он повторял это всегда, когда Кира принималась капризничать или на что-то жаловаться. Дочь военного – это была карма, судьба. Это определяло характер – ныть, скулить, жаловаться не полагалось. «Ты дочь военного».
Господи… Отца же тут же отправят на пенсию! На что они будут жить? Как они вообще будут жить одни? Ведь впереди только болезни и старость. Она посмотрела на спящего мужа – Мишка похрапывал, и ей показалось, что он во сне улыбается. Мечтает о новой, светлой жизни? Наверное. Он натерпелся, все верно. Но ему легче – его родителей давно не было на этом свете. А Катя, дочь? Как он оставит ее? И Нина – с ней тоже придется разбираться. И кажется, – Кира вспомнила, – нужно будет отдать крупную сумму денег, алименты до восемнадцати. Точно, есть такой закон: обеспечь дитя, предатель Родины! А где взять такие деньги? Где? Даже не у кого занять. А, Зяблик! Да, только Зяблик, а кто же еще?
Допустим, с Ниной он разберется. Но Катя? Он так любит дочь. Ладно, в конце концов, пусть это звучит отвратительно, но это его проблемы. А ее родители, как ни крути, проблемы ее.
Чистая правда Мишкины слова – терять им нечего. Уезжают многие, даже те, которым есть что терять – квартиры, машины, дачи, работу, успех, признание, деньги. И уезжают! Говорят, что за свободой, которой здесь так не хватает. А им и вправду терять нечего – ничем обрасти они не успели. У мужа работы нет. Ничего у них нет, ничего. Кроме друг друга. Но страшно. Все равно страшно – новая жизнь, которую придется начать с нуля. Все непонятно и незнакомо.
Но они молоды, у них есть образование, головы, наконец. Будущее. Там – есть. Здесь – едва ли. Или не так? Или все дело в них самих и нечего искать виноватых? Это они не смогли пробиться, и нечего винить советскую власть. Это они – безрукие, неприспособленные придурки. Вон, оглянитесь! Ровесники вступают в кооперативы и через год заезжают в новые квартиры. Копят и гордо усаживаются в новенькие и блестящие «Жигули». Достают у спекулянтов австрийские замшевые сапоги и дубленки, французские духи и финскую колбасу. Билеты в Ленком и «Современник», на премьеры в Дом кино. Запросто проходят в лучшие рестораны – и важные, похожие на генералов, в золотых галунах, швейцары с почтением и поклоном открывают перед ними тяжелые двери.
Значит, просто эти люди умеют жить? Договариваться, заводить полезные знакомства, не гнушаются мясниками, ловко отрубающими палку свиного карбоната? Размалеванными продавщицами, с опаской и оглядкой вытаскивающими из-под полы импортную кофточку или помаду? Официантами, сноровисто запихивающими трешку в карман. Парикмахерами, устало, с одолжением разглядывающими твою плохо постриженную и заросшую голову. С капризными и всемогущими кассиршами в театральных и железнодорожных кассах. Это они умеют подносить нужным людям подарочки, шутить, рассказывать анекдоты. Быть «своим» – или нужным, или просто платежеспособным. Унизительно? Да бросьте! Такая жизнь – что тут поделать? Иначе не получается. Нет, можно, конечно, иначе, без унижений. Только разве не унижение все остальное? Серая колбаса, купленная в обычном магазине. Отвратительный кофе из пачки с зеленой полосой? Кошмарное темное мясо с огромной костомахой? Советский легпром – колоды на ноги, мешковина на тело. Это не унижает? Нытье перед вокзальной кассой, в аптеке, в галантерее. Бесконечные очереди – кажется, отстоишь в них полжизни. И вечный подсчет копеек до зарплаты. И нескончаемые долги: заткнешь одну брешь – и тут же другая. А вранье? Везде, повсюду – по телевизору, по радио и в газетах? А невозможность купить хорошую книжку?
Да, они не умеют жить, все так – интеллигенция! За это, кстати, их многие презирают. Да, они не умеют зарабатывать деньги. Да, они такие – неловкие, дурацкие, глупые и гордые. Хотя – чем гордиться? Своим неумением жить? Тоже мне доблесть. А там, за бугром, в этой пресловутой Европе? Как сложится там? Они же не изменятся! Они такие, какие есть. Может, нигде у них не получится? А как это понять? Да никак.
У Киры началась паника – нет, нет и еще раз нет! Они не смогут, не потянут, у них ничего не получится. Надо срочно отговорить Мишку – делать это нельзя, невозможно! Ее родители, его дочь. Ее страхи. В конце концов, здесь – их дом. Их страна. Родной язык. Друзья. Родня. Разве этого мало? И все это менять на призрачное благополучие? Она готовила свою пламенную и, как казалось, убедительную речь. Но Мишка может ответить: «А как же Семен? А Андрюшка? Разве они толковее, талантливее меня?»
Действительно, почему не сможет ее умный Мишка? Трудяга, талант, светлая голова? Мишка, выгнанный, униженный, почти уничтоженный и растоптанный? И она – тоже почти разбитая, вечно усталая, хмурая, недовольная, остро подмечающая все вокруг? Не желающая принимать эти правила игры? Дочь военного, как же. Пионерка и комсомолка. И просто гордая и честная женщина. Ей противно. Противно все это. А по-другому, выходит, нельзя. Не получается по-другому.
И она любит его. А для него это шанс, которого, скорее всего, здесь не будет. Это они понимают, хотя вслух об этом не говорят – слишком больно и слишком страшно точно знать, что эта дыра навсегда.
«Нет, правда, подумай, Кира! – уговаривала она себя. – Что нас тут ждет? Даже черт с ним, с бытом, со всеми этими импортными колготками, сухой колбасой, «Жигулями» и прочими благами! В конце концов, все это можно пережить, мы не избалованны, привыкли. Главное – Мишка. Мишка, с его неустроенностью, с его депрессиями, тоской и потерей вкуса к жизни. Вот что страшно, вот где почти смерть. Как она может остановить его, не дать ему шанс? И как потом с этим жить?»
Ради мужа она должна это сделать. Там есть надежда. А здесь ее нет. Здесь она не может даже родить – куда принести ребенка? А ведь еще пара лет, и будет поздно. Правда, там тоже надо прижиться, устроиться. И получается, что будет тоже не до ребенка.
«Все, Кира, остановись! Хватит нюниться и разводить сопли. Мы молодые, здоровые. Мы вместе! И значит, все получится! Просто надо решиться. Или прозябать дальше в этой ужасной пустой и холодной квартире? В этой камере с видом на черный лес и Кольцевую? И платить за это огромные деньги, треть зарплаты? Клянчить подушки и сковородки? Нет, невозможно. Уезжаем».
И понеслось. Вызов из Израиля – иначе никак. Никакой родни у Мишки там не было – у него вообще не было родных. Вызов присылался каким-то сложным, загадочным путем, через знакомых – это была нормальная практика, было налажено. Главное, чтобы была хоть какая-то еврейская кровь. Мама у Мишки русская, Ольга Сергеевна Калязина, из деревни Верхушки, что в Псковской области. А вот отец – еврей, правда наполовину, но этого было достаточно.
Вызов пришел довольно быстро, и Кира снова испугалась – держала в руках узкий хрустящий конверт и тряслась: их решение обретало реальную форму. Нет, она почти успокоилась и внутренне почти приняла его. Но тут обнаружилось, что она беременна. Что делать? Ехать туда с пузом и сесть Мишке на шею, да еще и вдвоем с малышом? Остаться здесь? Нет, невозможно – ей будет нужно уйти в декрет, муж по-прежнему без работы, квартиры по-прежнему нет. Принести ребенка в этот кошмар в Медведкове? В этот вечный свистящий сквозняк?
Она ничего не сказала мужу. Понимала, чем это закончится – Мишка никогда не позволит ей сделать аборт. Но аборт состоялся. В больницу она приехала утром, к семи. А к вечеру уже была дома. Все, история эта закончилась. И она правильно сделала – все правильно, да. Ради них, ради Мишки. А знать об этом ему и не надо – зачем причинять новую боль?
Они обрели новых знакомых – «отъезжантов», как их называли. Публика, надо сказать, тут была разная – и научная интеллигенция, прижатая властями, и торгаши, убегающие от тюрьмы. И люди творческие – довольно известный пожилой актер с молодой и очень красивой женой, и неудачливый поэт, и немолодая балерина, давно оттанцевавшая свой балетный век и тоже выкинутая за борт.
Была пара, уезжающая ради больного ребенка, – помочь мальчику могли только там. Кто-то презирал власть и даже пытался бороться с ней. Кто-то мечтал о тряпках и полных полках в магазинах. Кто-то задумывался о будущем своих детей.
Многие оставляли родителей, ни в какую не желающих уезжать. Без сожаления бросали квартиры, дачи, машины, надеясь, что там, в новой жизни, всем этим добром они сто раз обрастут. Все были воодушевлены, возбуждены, и без конца из уст в уста передавались бесчисленные рассказы об уехавших знакомых – конечно же, самые радужные и обнадеживающие. Все тут же устраивались на работу, почти сразу покупали большие машины и дома с лужайками, все лечились у замечательных врачей, щеголяли в модных тряпках и питались замечательными продуктами. Из рук в руки передавались цветные блестящие фотографии – не фотографии, а картинки из сказки. И вправду, машины были длинными, блестящими и серебристыми, тряпки – немыслимые джинсы, платья и кофточки – восхитительными. А еще йогурты всех цветов и любого вкуса – малиновый, грушевый, клубничный, чистые, без единого бочка, яблоки и груши, как искусственные – такие ровные и красивые. Такие бывают?
И чистейшие, гладкие, без единой жилочки и косточки, ровные куски мяса – загляденье, сладкая греза любой хозяйки. И гладкие розовые курочки с толстыми боками. При виде них перед глазами тут же всплывали в памяти родные синие птицы с крючковатыми желтыми, страшными когтями. Да все, господи! Все красивое, как из сладкого сна. Невозможного и нереального. А улицы? Такие чистые улицы – неужели такое бывает?
Все писали о совершенно невозможных, невероятных соседях и случайно встреченных незнакомых людях на заправках, в лавках и банках, которые постоянно улыбались и искренне готовы были помочь. И снова все качали головами и дивились: так бывает? Без нашего вечного хамства, вымогательств, гнусных чиновничьих рож? С улыбкой, добром и без унижений? Не очень верилось. Но в душе поднималась горячая волна – и у нас будет так же! И у нас будет красивая, сытая и счастливая жизнь. Интересная и любимая работа. И наши дети будут расти в этом мире – мире добра и любви. И сердце затопляла гордость за свою отвагу, решительность, смелость.