Итальянец

В этот момент Арго подняла голову и тихонько заворчала, подавая сигнал тревоги. Тут же послышался шум мотора, перед домом остановилась машина, в дверь постучали, и итальянец исчез из жизни Елены.

Так все и было шестьдесят четыре дня назад. Воспоминания кружатся в памяти, Елену подстегивает любопытство – сердце колотится так сильно, словно вот-вот остановится, чтобы наконец успокоиться; она идет за тремя мужчинами, стараясь, чтобы они ее не заметили. Она крайне осторожно соблюдает дистанцию; в этот час центр города похож на человеческий муравейник, и затеряться в толпе не трудно. Она видит, как они заходят в табачный киоск и в аптеку, а затем в бакалейную лавку, откуда выходят, нагруженные пакетами из украшенной блестками бумаги. Если они покупают товары по карточкам, думает она, то останутся без карточек. Хотя, возможно, иностранцам они и не нужны.

Она следует за ними. Не похоже, что у них есть какие-то тайны или что они ведут подпольную жизнь: они оживленно беседуют, держатся свободно и, судя по всему, пребывают в благостном расположении духа. Дважды Елена видит, как человек, которого она спасла в Пуэнте-Майорга, смеется. Так они подходят к порту, где среди навесов и подъемных кранов к пристани пришвартованы суда под самыми разными флагами. Не доходя до территории порта, они сворачивают к небольшой пристани на реке Мьель и садятся в моторную лодку, а Елена неподвижно стоит на молу и смотрит на них. Она видит, как лодка выходит из гавани и направляется к внешнему молу, у дальнего края которого стоит на якоре большое судно с черным корпусом и высокой трубой на корме, похожее на нефтяную цистерну. Другие суда стоят далеко в стороне. А в семи километрах отсюда по прямой, на другом краю бухты, смутно виднеется темная громада Пеньона – очертания слегка размыты в палящих лучах полуденного солнца.

Оттуда, где остается Елена, ей удается различить итальянский флаг, развевающийся на западном ветру. Она знает название судна, потому что видела его раньше, – оно написано на носу белыми буквами, – когда плавала на пароме из Ла-Линеа на Гибралтар и обратно. Раньше это судно стояло у самого берега в Пуэнте-Майорга – его посадил на мель сам экипаж, чтобы не захватили британцы. Судно называется «Ольтерра».

Расположенное напротив Торговой палаты Ла-Линеа «Англо-испанское кафе» сохраняет стиль старых времен: деревянные столики, покрытые мрамором, зеркала, газовые горелки, которые никто не зажигает, и афиша боя быков с именами матадоров: Марсьяль Лаланда, Доминго Ортега и Моренито де Талавера. Деревянные половицы скрипят, на занавесках пыль, но широкие окна дают много света и открывают взорам оживленное движение пешеходов и машин на улице Реаль. Пару раз в неделю Елена Арбуэс появляется здесь, чтобы выпить чашечку чего-то похожего на кофе и поболтать с приятелями: доктором Сокасом и Пепе Альхараке, архивариусом городской управы. Иногда к ним присоединяется Назарет Кастехон, которая работает в городской библиотеке. Они начали собираться в этом кафе года полтора назад, как раз когда Елена открыла свой книжный магазин.

– Я с тобой не согласен, доктор.

– Я бы удивился, если бы ты был согласен, мой уважаемый друг.

Пепе Альхараке указательным пальцем перелистывает страницы газеты «Хроника Гибралтара» на столике и откидывается на спинку стула. Он светлый блондин, почти альбинос. У него вислые усы, он худощавого телосложения, и его можно было бы принять за скандинава, если бы не андалузский акцент.

– Смертная казнь – это не только наказание, но и предостережение для других, – категорически утверждает он. – Особенно в наше время. Это говорит тебе испанский патриот, который ненавидит англичан.

– И чиновник, – смеется Самуэль Сокас. – Патриот и муниципальный чиновник.

– Ну и ладно… Это синонимы.

Доктор качает головой и размешивает в чашке эрзац-кофе. Он только что провел у себя в доме частную консультацию, какие он три раза в неделю чередует с работой в Колониальном госпитале Гибралтара.

– За последние годы устраивают слишком много подобных наказаний. – Доктор бросает взгляд на официанта, занятого своими делами, и понижает голос: – Есть другие методы, менее варварские.

Альхараке поднимает руки, показывая таким образом свое бессилие в этом вопросе.

– Ах вот что… Сейчас жестокие времена, как известно. Каковы времена, таковы и методы. Человек никогда ничему не научится.

Доктора это не убеждает.

– Так или иначе, не важно, мир или война, но казнить испанского портового рабочего, отца семейства, по обвинению в саботаже – это слишком.

– Я ведь не тот, кто будет защищать вероломный Альбион, так ведь? Это ясно. Но этот человек, немецкий агент, собирался подложить бомбу в Арсенале.

Доктор явно сомневается. Он худой, лысый, близорукий, и единственное пятно на его безупречном облике – два желтых от никотина пальца левой руки. Он всегда свежевыбрит и благоухает лосьоном, словно только что вышел из парикмахерской. Он носит очки в стальной оправе, и белоснежные воротнички его рубашек всегда украшены яркими галстуками-бабочками.

– Так говорят, – отвечает он недоверчиво. – Но мы не знаем, так ли это на самом деле.

– В любом случае считается, что это доказано. И заметь, я не оспариваю патриотизм его поступка и как человек, симпатизирующий Рейху, готов ему аплодировать… Но того, кто это делает, ждет расплата. Это более чем естественно. Сыны предательского Альбиона не намерены шутить.

– Так-то оно так, но намерения – это еще не поступки.

Альхараке поворачивается к Елене, которая рассеянно листает журнал «Белое и черное».

– А ты как думаешь?.. Ты сегодня что-то все молчишь.

– Я слушаю, – отвечает она. – А думаю я о саботажах.

– И тебе тоже кажется естественным, что, если человека поймали с поличным, он заслуживает смертной казни?

– Полагаю, что солдат и саботажник – это не одно и то же.

– Что ты имеешь в виду?

Она медлит с ответом, раздумывая о встрече, произошедшей утром в Альхесирасе. О троих мужчинах, за которыми она следовала до самого порта.

– Я говорю о немцах и итальянцах, – произносит она. – О настоящих врагах Англии.

– А-а, тогда ясно. Это другое дело. Если солдаты сражаются за свою отчизну, тогда это объявленная война. Их не в чем упрекнуть.

– Но шпионов вешают, так ведь?

– Именно для этого существует военная форма, – вмешивается Сокас, доставая из кармана коробочку тонких гаванских сигар «Пантер». – Тот, кто в форме, находится под защитой Женевской конвенции. А тот, кто ее не носит и скрывается за вражескими знаками отличия, или, допустим, наемник из страны, не участвующей в войне, тот заслуживает петли или расстрела.

– Это не одно и то же: служить своей стране или предавать ее, действуя под чужим именем, – замечает Альхараке. – Ни один цивилизованный человек не будет казнить военнопленного.

Доктор выпускает струю дыма, снисходительно смотрит на собеседника и с укором говорит:

– Да ладно, Пепе, в Испании… – Он снова украдкой взглядывает на официанта, по-прежнему не обращающего на них внимания, и еще понижает голос: – Здесь ведь тоже казнят людей?.. Ну, ты меня понимаешь.

Архивариус приканчивает свой кофе и запивает его водой.

– Послушай, гражданская война – это совсем другое. Дикость, доведенная до крайности. Здесь нет правил.

– И ты говоришь это мне, после всего, чего я нахлебался в Вильядьего?

Елена знает, что у Самуэля Сокаса есть причины так говорить. Вынужденный искать убежища на Гибралтаре за свои либеральные идеи – он был членом масонской ложи, это известно, хотя никогда не обсуждается, – он смог вернуться и жить так, чтобы власти к нему не цеплялись, только когда влиятельные люди, преданные режиму, поручились за него по обе стороны решетки.

– Вот увидите: то, что произошло с этим несчастным, – не последний случай, – упорствует Альхараке. – Область кишит шпионами, саботажниками, агентами обеих сторон… Мы находимся в эпицентре урагана.

– А наши власти закрывают на это глаза, – с грустью замечает Сокас.

– Не всегда, заметь. У Испании позиция слабая. Войну выигрывают немцы. Сейчас положение неопределенное; а Франко – феномен, он знай ходит по краю и делает вид, что все в порядке. Это не первый раз, когда гвардейцы задерживают нацистских или фашистских агентов и потом их отсюда высылают.

– Однажды я видел водолаза, – говорит Сокас. – Месяца два назад, я рассказывал.

– Того самого, во время последней атаки на Гибралтар?

– Именно. Он был в госпитале, потом труп увезли.

– Итальянец, я вам говорил. Про него и в газетах писали.

– Кажется, он с подводной лодки, которая осталась в бухте. Обычно водолазов должно быть больше, но обнаружили только одного… Они потопили нефтяной танкер – он назывался «Слиго» или что-то в этом роде. Помнишь, Елена? Недалеко от твоего дома.

Девушка, продолжая рассматривать журнал, ничем не выдает своего волнения.

– Такое не забудешь, – говорит она как можно более естественно. – Там ничего не осталось. Ни от этого судна, ни от других.

– Если его взяли живым, то должны были расстрелять за саботаж, – замечает Альхараке. – Англичане – народ жестокий, и вообще, все они козлы.

– Не думаю, что его расстреляли, – возражает Сокас. – Он солдат, в конце концов… Да, они люди жестокие, но правила уважают.

Архивариус становится серьезным и бросает взгляд на Елену.

– Они уважают только свои правила и только те, которые устраивают их самих.

С этим Сокас, пожалуй, согласен; он тоже смотрит на девушку, и взгляд у него сокрушенный, извиняющийся.

– Прости меня, Елена. Я не хотел.

– Ничего, – говорит она, радуясь, что они сменили тему. – Не беспокойся, доктор.

– Я болван.

– Забудь, прошу тебя.

Повисло короткое, неловкое молчание. Альхараке просматривает «Хронику Гибралтара», а доктор, все еще недовольный собой, поправляет галстук-бабочку. Елену, как и многих других замужних женщин, сделали вдовой англичане – около двух лет назад, при Масалькивире; Франция только что сдалась нацистской Германии, и англичане внезапно атаковали средиземноморскую французскую эскадру, чтобы она не попала в руки врага. Несколько неверных пушечных залпов – и восемь погибших испанских моряков.

Наконец, чтобы разрядить обстановку, снова заговоривает Сокас:

– Но в случае с мертвым итальянцем никто не может упрекнуть англичан, так?.. И там и там солдаты, и те и другие убивают и умирают. И каждый из них выполняет свой долг.

– Я все-таки больше уважаю тех, кто воюет за страны Оси, – настаивает Альхараке. – Вы же знаете, я германофил и итальянофил.

Сокас над ним подшучивает:

– Звучит как название венерической болезни, Пепе. Как-нибудь на днях приходи ко мне на консультацию.

Тот искоса смотрит на Елену, задетый.

– Не смешно, приятель.

Та едва обращает на них внимание – она занята своей историей, вспоминает, как потеряла мужа, старшего офицера испанского торгового судна «Монтеарагон», в тот самый день, 3 июля 1940 года: нейтральное судно оказалось не в том месте и не в то время из-за дипломатической ошибки британцев – very serious and terrible mistake[5]; затем было возмещение убытков семьям погибших, косвенно пострадавшим от случайного жертвоприношения; впрочем, подобные случаи скоро стали обычным делом. Восемьсот фунтов стерлингов позволили Елене открыть книжную лавку, что давало ей средства на жизнь. И ей еще повезло. В последнее время подобные «ошибки» британцев и разных других людей уже не казались ужасными. И никому ничего не возмещали.

– Нужно быть очень смелым, правда? – вдруг говорит она. – Бросаться ночью в воду и вот так играть с морем.

– Смелость – не то, чем славятся итальянцы, – замечает Альхараке.

Сокас выпускает колечко дыма и в знак возражения поднимает указательный палец.

– Смельчаки есть везде. Это вопрос мотивации.

– Тот водолаз, что погиб, наверняка был мотивирован.

– Ничего удивительного… В северной части бухты Альхесирас дюжина торговых судов, а в порту силы Королевского флота – это лакомый кусок для храбрецов.

– Пусть так, – замечает Альхараке, – англичане изо всех сил держат контроль: противолодочные сети, морские патрули, прожекторы и прочее в этом роде… Сейчас все больше атакуют с воздуха, а на море – ничего.

Елена задумчиво соглашается.

– Да, – тихо говорит она. – На море – ничего.

Курро, служащий книжной лавки, барабанит в окно – хочет отдать Елене ключи. Она смотрит на часы – половина восьмого. Она прощается с друзьями – сегодня расходы оплачивает Альхараке – и выходит на улицу. Курро – долговязый юноша в очках, учится на бакалавра, потерял три пальца на руке в Гражданскую войну, в бою при Пеньярройе. Ему двадцать три года, и он вполне заслуживает доверия. Дважды в неделю Елена отпускает его на полчаса раньше: он учит английский язык в вечерней школе.

– Я открыл ящик с новыми поступлениями из «Эспаса-Кальпе», донья Елена… Пришли три книги Фернандеса Флореса, пять Стефана Цвейга и последний том «Приключений Гильермо»[6].

– Очень хорошо.

– И я продал «Волшебную гору», которая у нас еще оставалась. Надо закупить несколько экземпляров.

– Понятно… Я займусь этим завтра.

– Уже темнеет, так что я оставил свет в витрине.

– Я погашу, не беспокойся. Доброй ночи.

– Доброй ночи.

Книжная лавка совсем близко, рядом с магазином тканей «Шотландка». Елена кивает встречным прохожим, которых она знает, и продавцам, опускающим металлические жалюзи. Двое соседей разговаривают с помощником фармацевта у дверей аптеки, хозяин лавки морепродуктов убирает товар, разложенный на улице, тут же играют дети, а женщины болтают, сидя на плетенных из камыша стульях, в ожидании своих мужчин, которые возвращаются с Гибралтара с пустыми судками под мышкой и несколькими песетами в кармане. Те немногие фонари, что есть, погашены, и сегодня их уже не зажгут. Постепенно заканчивается день, все как обычно: фиолетовые отблески неба окрашивают террасы домов, сумеречный свет растягивает и удлиняет тени.

– Доброй ночи, Луис… Пока, донья Эсперанса.

– Доброй ночи, Еленита, дочка. Хорошего отдыха.

Прежде чем войти в лавку, она с удовольствием оглядывает витрину, освещенную лампочками в двадцать ватт: скромная, как и само помещение, она представляет взорам около двадцати изданий, которые заботливо и продуманно выбирала сама Елена, сочетая книги для легкого чтения с другими, менее востребованными, так что Бароха, Ремарк или Вики Баум[7] соседствуют с Гомером и Монтенем. Верхняя часть витрины посвящена «Звездной коллекции»: «Дон Жуан» Мараньона, «Записки» Юлия Цезаря и «Биография Карла Пятого» Уиндема Льюиса; ниже на самом виду располагаются детективы и приключенческая литература с иллюстрациями и в ярких обложках, из «Золотой библиотеки»: Сальгари, Зейн Грей, Филлипс Оппенгейм, Эдгар Уоллес, а на особом месте последняя книга Хосе Мария Пемана «Рай и змея»[8], а также переиздание «Тайны „Голубого поезда“» Агаты Кристи, которое очень хорошо продается. Внутри имеется небольшая секция литературы на английском языке, которой часто пользуется британский персонал военной базы Пеньона, особенно военные, когда оказываются по эту сторону границы.

Войдя внутрь, Елена забирает из кассы выручку – пятьдесят семь песет, не так уж плохо – и кладет деньги в сумку. Она оглядывается, убеждается, что все в порядке, пол подметен, газеты сложены на столике, книги стоят на своих местах; она задерживает взгляд на литографии, что висит на стенке маленького кабинета в глубине, рядом с дверью на склад, невидимой с улицы: полуобнаженный Улисс, потерпевший кораблекрушение, выходит из моря, а Навсикая и ее прислужницы, волнуясь, мечутся на берегу. Изображение, которое Елена видит каждый день, сегодня действует на нее необычайно, открывается по-новому; затем она гасит свет, поворачивает ключ в замке, отвязывает цепь велосипеда у дверей – женская модель без горизонтальной рамы, – соединяет динамо-машину с колесом, чтобы зажглась маленькая фара, и удаляется, крутя педали, в сторону бухты.

К собственному удивлению и неудовольствию, Елена, пока едет три километра до своего дома, никак не может отделаться от мыслей о Навсикае и Улиссе. Даже близость моря не помогает: от волнореза Сан-Фелипе дорога идет по длинной дуге вдоль бухты, до самого края, где ясно видны далекие огни Альхесираса. По контрасту, на другом краю, за темными очертаниями кораблей, дремлющих на рейде с погашенными огнями, на фоне фиолетовых сумерек, виднеется огромная черная масса Пеньона, словно тень необитаемой и безжизненной скалы; впрочем, даже ощетинившись противовоздушными батареями, имея в своем распоряжении двадцать тысяч британских солдат, арсенал и порт, где полно военных кораблей, все каждую ночь опасаются вражеского авианалета. Точно так же и в Ла-Линеа, где неосторожное население, правда, сидит при свете, когда есть электричество, но с наступлением темноты на Гибралтаре никто не чувствует себя в безопасности: пока кто-то включает «Радио Насьональ» или музыку на «Радио Танжер», остальные внимательно прислушиваются, не гудят ли в небе моторы. Не раз итальянские бомбы падали по эту сторону разграничения, оставляя после себя убитых и раненых.

Неожиданно Елена останавливается, застывает, опершись на руль и глядя на темнеющую бухту. Слабые порывы ветра доносят запах водорослей, селитры и разлитой нефти, этого проклятия местных рыбаков. Море спокойно, слышится только шорох волны, тихо набегающей на прибрежный песок там, где едва заметно прочерчена береговая линия. Вокруг безлунная темнота, только вдалеке, на испанской стороне, видны огни, мир и покой под черным небом, в котором постепенно разгораются звезды.

Итальянец.

Вот что не выходит у нее из головы.

Ломбардо, Тезео, вспоминает она; и по какой-то необъяснимой причине начинает дрожать, да так сильно, что отпускает руль и обхватывает себя руками, словно ей вдруг стало холодно.

Ломбардо, Тезео, главный старшина Королевских военно-морских сил.

Сегодня утром в Альхесирасе она увидела его, когда воспоминание было уже так далеко от нее самой и от ее жизни; но тот, кого она помнит так явственно, – другой человек. Или тот же самый человек, тогда казавшийся другим: незнакомец, который около двух месяцев назад лежал в ее доме на ковре, испачканном песком, недоверчиво глядя на нее и предусмотрительно положив нож на расстоянии вытянутой руки. Неведомый Улисс, вышедший из моря, одетый в черный прорезиненный костюм, кровь сочится из ушей и носа; крепкое мускулистое тело, мокрые волосы, классический мужской профиль, четкие черты лица, над которым так естественно было бы увидеть сияющую медь старинного греческого шлема. Она вспоминает зеленые глаза, напряженно изучавшие ее, сначала недоверчиво, потом благодарно, и его последний взгляд, когда двое мужчин, которых она никогда до этого не видела, приехали за ним на автомобиле, помогли ему подняться и набросили одеяло на плечи. Один из них, высокий и худощавый, без иностранного акцента, сказал Елене, что они у нее в долгу и надеются на ее благородство и молчание, подкрепив свои слова жестом, хоть и вежливым, но одновременно неуместным, и тут человек, вышедший из моря, посмотрел на нее в последний раз, пристально и напряженно. С его теплых губ, растянувшихся в благодарной улыбке, сияющей и светлой, слетело слово grazie[9].

Собака первая что-то чувствует: поднимает уши, затем голову, которая до того лежала на лапах, и с тихим ворчаньем смотрит на дверь; Елена отрывается от книги и прислушивается.

– Тихо, Арго. Успокойся… Замолчи.

Ничего не слышно, но собака не успокаивается. Елена встает, гасит свет неяркой лампы, открывает дверь и выходит в темноту садика, как раз когда вдалеке слышится шум со стороны близкой горной гряды Карбонера. Через несколько минут гул низко летящих самолетов разрывает тишину ночи, тени скользят по стене дома, направляясь к Гибралтару, освещенному только луной.

Опять они, думает Елена. Они снова здесь, в небе.

Их не было уже десять ночей.

Она неуверенно отступает, пытаясь найти защиту, прижавшись к стене дома, собака трется о ее ноги, и тогда Елена видит, как над бухтой пролетают быстрые черные силуэты, и тут же над темной массой британской колонии загорается дюжина тонких и длинных, необыкновенно ярких лучей. Стрелы прожекторов целят в небо, словно на каком-то странном празднике. Один из них выхватывает из темноты черные очертания самолета, потом еще одного, но тут же теряет. И сразу же стремительные лучи со всех сторон ощупывают небо; сухие, монотонные артиллерийские залпы не заставляют себя ждать. Бум, бум, бум, слышатся один за другим. Бум, бум, бум, бум, бум. Бело-голубые полосы взмывают ввысь и рассеиваются по воздуху или падают в море, отражаясь в воде, мимоходом освещая силуэты судов, стоящих на якоре. И через мгновение взрывы бомб, сброшенных на Пеньон, вспыхивают оранжевым, и слышится глухой звук, который отдается в груди Елены, словно бой барабана.

Это длится не больше минуты. Внезапно разрывы бомб и противовоздушные залпы артиллерии прекращаются, прожекторы еще несколько секунд ощупывают пустынное небо, но и они гаснут один за другим, возвращая ночи сияние звезд и луны. Огромная скала вновь становится темной массой, и единственная точка, далекая и ясная, которая ее освещает, – отблеск пожара, что пылает, похоже, в зоне Гибралтарского порта. И снова в бухте воцаряется покой.

Елена входит в дом и вставляет вилку в розетку, чтобы продолжить чтение, но света нет. Легко и привычно она на ощупь находит спички, поднимает стеклянный колпак газовой лампы и колесиком регулирует фитиль. Желто-оранжевый свет заполняет небольшую гостиную, освещает стеллажи с книгами, поставец с фаянсовой посудой и бутылками, кресло-качалку, стол и ковер, на котором снова лениво разлеглась Арго. Он освещает и старую картину на стене над диваном: на выцветшем холсте изображен парусник, который борется с бушующими волнами, стремясь добраться до порта. И фотографию в рамке, что стоит на письменном столе: на ней Елена три года назад, под руку с загорелым и стройным мужчиной в форме моряка торгового флота – в руке берет, на отворотах рукавов нашивки лоцмана.

Ей больше не хочется читать.

Нет, конечно, уже ночь.

Она даже не пытается. Стоит посреди комнаты и смотрит на фотографию. Ей и сладко, и горько вспоминать недавнее прошлое, которое все еще так живо. Она вспоминает свои ощущения, далекие, но незабываемые. Хотя, говорит она себе, по прошествии двух лет одиночество уже не так ужасно, как вначале, боль не так остра, как ей кажется. А может быть, ей просто страшно. Она перебирает неспешное течение дней: работа, книги, близость моря, общество собаки, долгие прогулки, друзья поблизости, душевная свобода без тесных привязанностей; это касается даже ее отца – редкие письма и еще более редкие, безразличные телефонные звонки; он стареет вдалеке, среди опасностей войны, в Малаге, в двухстах километрах отсюда. Впрочем, отсутствие тесных связей и близких отношений с их трудностями и страхами несет свое утешение. Утешение и крепость духа. Ты слаб, если чего-то боишься или на кого-то надеешься, кроме себя. И если будет необходимо, ты сложишь свою жизнь в чемодан и покинешь насиженное место, не оглядываясь.

Есть только Арго, думает Елена. И тогда она наклоняется и гладит собаку, а та, чувствуя ее прикосновение, поворачивается и поднимает лапы, чтобы ей почесали пузо. Есть только собака и воображаемый чемодан. Спокойный и удобный мир, без неожиданностей и переживаний. Взять и переехать и поселиться в любом другом месте.

Несмотря ни на что, заключает она. Несмотря ни на что.

Поразмыслив, она направляется к буфету и выдвигает ящик. Трое часов, которые были на человеке, вышедшем из моря, так с тех пор и лежат. Она сняла их с его запястий, когда пыталась привести его в чувство, но ни ему, ни тем, кто за ним приехал, не пришло в голову их забрать, когда его увозили. Нож взяли, а про часы забыли. Она заметила их на полу, когда машины уже не было слышно, и некоторое время разглядывала, а потом убрала в ящик, под аккуратно сложенные салфетки и скатерти, в ожидании, когда кто-нибудь придет и попросит их вернуть.

Она достает часы и снова их рассматривает. Одна пара – часы, вторая – компас, а третьи – какой-то неведомый прибор, назначение которого ей неизвестно. Все сделаны из стали, с резиновыми ремешками. Компас – плексигласовая полусфера и квадранты с четырьмя сторонами света, плавающие внутри. На черной крышке часов имеется надпись: «Радиомир Панераи»; цифры на них, как и на других приборах, светящиеся, их видно в темноте. На третьем приборе виден ряд цифр, которые, скорее всего, показывают давление или глубину.

Елена садится и кладет на колени все три прибора. Тот человек на берегу моря и тот, кого она встретила утром в Альхесирасе, не выходят у нее из головы, совершенно обескураживая, словно она осторожно приблизилась к краю обрыва или к глубокому колодцу, и ее это одновременно и тревожит, и влечет: тайна, которую надо разгадать, загадка без отгадки. В мире шла война, теперь идет другая, а может, это та же самая война; и трое часов у нее в руках, неизвестный итальянец у порта, его секрет – он у него, несомненно, был, он и сейчас есть, – часть этой войны. Она понимает: если она не уберет часы обратно в ящик и не забудет о том, кто их носил, если так и будет настойчиво думать о том, что же она хочет разгадать, она и сама станет частью этого мрачного сооружения. Из бомб и прожекторов, обманчиво далеких, которые только что осветили Гибралтар.