Дневники принцессы

– Она говорит, что нет, – сказал папа в трубку, послушал немного, потом снова поднял глаза на меня: – Ты хочешь, чтобы мама подъехала к нам и объяснила, что происходит?

Я помотала головой:

– Нет. Ей надо закончить картину в смешанной технике для галереи Келли Тейт. Они ее ждут к следующему вторнику.

Папа повторил мои слова маме. Она что-то ответила недовольным голосом – это даже издалека было слышно. Она всегда раздражается, когда ей напоминаешь про сроки. Мама любит творить не к сроку, а по вдохновению, в присутствии муз. Поскольку все наши счета оплачивает папа, она может себе это позволить, но все-таки взрослые не должны вести себя так безответственно, даже если они художники. Клянусь, если когда-нибудь повстречаю этих маминых муз, я им такого пинка дам по их тогам, что охнуть не успеют.

В конце концов папа отключился и посмотрел на меня.

– Тебе лучше? – спросил он.

Ага, значит, заметил все-таки, как я икала.

– Лучше.

– Ты уверена, что хорошо поняла меня, Миа?

Я кивнула:

– Ты принц Дженовии.

– Да… – Казалось, он что-то недоговаривает.

Я не знала, чего он еще от меня ждет, поэтому спросила:

– А до тебя принцем Дженовии был дедушка?

– Да…

– А бабушка тогда… кто?

– Вдовствующая принцесса.

Ого. Гм. Это многое объясняет.

Папа видел, что я туплю, но все еще поглядывал на меня с ожиданием и надеждой. Тогда я попробовала мило поулыбаться ему на голубом глазу, но это не сработало.

– Ну ладно. Что? – спросила я с тяжелым вздохом, сползая на стуле.

– Миа, неужели ты не понимаешь? – огорченно проговорил папа.

Я утомленно положила голову на стол. В «Плазе» вообще-то так себя вести не положено, но что-то я не заметила, чтобы Иванка Трамп за мной наблюдала.

– Нет… Наверное, не понимаю. А что я должна понимать?

– Ты больше не Миа Термополис, малышка, – сказал папа.

Поскольку мои родители не были женаты и мама была против уз патриархата, она дала мне свою фамилию, а не папину.

Я приподняла голову и озадаченно моргнула.

– Нет? Кто же я тогда?

И папа так слегка печально произнес:

– Амелия Миньонетта Гримальди Термополис Ренальдо, принцесса Дженовии.

Вот и хорошо.

ЧТО? ПРИНЦЕССА? Я – ПРИНЦЕССА?

Ага, конечно.

Ну какая из меня принцесса? Я настолько не принцесса, что, как только папа это сказал, сразу начала плакать. Мне было отлично видно собственное отражение в большом золотом зеркале на стене напротив – физиономия сразу пошла красными пятнами, как на физре, когда мы играем в вышибалы и меня заденут мячом. Ну разве это может быть лицо принцессы?

И вообще, видели бы вы меня. Да вы в жизни не встречали человека, который настолько не похож на принцессу! У меня совершенно никакие волосы – не гладкие, не кудрявые – и свисают на спину не ровно, а углом, так что приходится их коротко стричь, чтобы не выглядеть как знак «Уступи дорогу». И я не блондинка и не брюнетка, а что-то среднее, такой цвет называют русым или грязно-русым. Прелесть, правда? И у меня огромный рот, и плоская грудь, и ноги как лыжи. Лилли говорит, единственное, что во мне есть красивого, это глаза. Они у меня серые, но в тот момент они были скорее красные и узкие, как щелки, потому что я пыталась не реветь.

Принцессы ведь не плачут, да?

Папа принялся похлопывать меня по руке. Я, конечно, люблю папу, но он просто ничего не понимал и все говорил, что ему очень жаль, а я даже ответить не могла, потому что боялась разреветься еще сильнее. Он уверял, что все не так страшно, что мне понравится жить вместе с ним во дворце в Дженовии и что я смогу навещать своих друзей, когда только захочу.

Вот тут я не выдержала.

Мало того что я принцесса, так еще и должна переехать?!

Я даже плакать перестала – так разозлилась. Просто по-страшному. Меня трудно разозлить, потому что я не люблю ссориться и все такое, но если уж я выйду из себя, то берегись!

– Я не перееду в Дженовию, – громко сказала я.

Это правда было громко, потому что все японские туристы разом обернулись и посмотрели на меня, а потом зашептались между собой.

Папа остолбенел. Последний раз я кричала на него лет сто назад, когда они с бабушкой решили, что я должна попробовать фуа-гра. Да мне пофиг, что это считается деликатесом во Франции, я не желаю есть ничего, что когда-то ходило и крякало.

– Но, Миа, – начал папа, надеясь меня вразумить, – я думал, ты поняла…

– Я поняла только то, что ты врал мне всю мою жизнь. И после этого я должна к тебе переехать?

Прекрасно понимаю, что заговорила как героиня подростковых сериалов. Да я еще и повела себя так же – вскочила, опрокинув золотой стул, и выбежала из отеля, чуть не сбив с ног сноба-швейцара.

Кажется, папа пытался меня догнать, но я, когда захочу, могу бегать очень быстро. Мистер Уитон вечно пытается заставить меня участвовать в школьных соревнованиях, но это просто смешно, я ненавижу бегать без веской причины, а буква на дебильной куртке – на мой взгляд – такой причиной не является.

Короче, я промчалась по улице мимо дурацких туристических лошадей, впряженных в кареты, мимо большого фонтана с золотыми фигурами, мимо всех машин, столпившихся перед магазином игрушек, и влетела в Центральный парк. Уже темнело, и холодало, и было как-то страшновато, но мне было все равно. Кому понадобится нападать на девицу пяти футов девяти дюймов ростом, обутую в тяжелые берцы, и с большим рюкзаком, облепленным наклейками типа «Гринпис» и «Я топлю за животных». Никто не полезет к девице в берцах, которая к тому же вегетарианка.

Но скоро я устала бежать и тогда задумалась, куда же мне деваться, поскольку вернуться домой была еще не в состоянии. К Лилли я пойти не могла, она против любых форм правления, кроме власти народа, который высказывается напрямую или через избранных представителей. Она говорит, что, когда власть сосредоточена в руках одного человека и к тому же передается по наследству, все принципы социального равенства и уважения к личности в обществе утрачиваются. Вот почему в наше время реальная власть перешла от монархов к конституционному собранию, а королевские особы вроде Елизаветы II остались лишь символами национального единства.

Во всяком случае, так говорится в докладе Лилли, который она делала на уроке истории мировой цивилизации.

И, пожалуй, я согласна с Лилли, особенно насчет принца Чарльза, который разве что ноги не вытирал о бедную Диану. Но мой папа совсем не такой. Конечно, он играет в поло и все такое, но он никогда не обложит никого налогами без согласования.

В любом случае я была уверена, что на Лилли никак не повлияет тот факт, что жители Дженовии не платят налоги.

Я понимала, что папа сразу позвонит маме и она будет волноваться. Я ненавижу волновать маму. Она, конечно, иногда ведет себя безответственно, но это касается только счетов и продуктов. Она никогда не была безответственной по отношению ко мне. Вот у меня есть друзья, которым родители иногда забывают дать денег на метро. А некоторые ребята говорят родителям, что они идут в гости к такому-то и такому-то, а на самом деле где-нибудь напиваются, а родители даже не догадываются об этом, потому что им и в голову не придет созвониться с другими родителями.

Моя мама не такая. Она всегда созванивается.

Я понимала, что нехорошо вот так убегать и волновать ее. О папиных чувствах я тогда как-то не думала – я его почти ненавидела. Но мне необходимо было побыть одной и привыкнуть к мысли, что я принцесса. Некоторые девчонки, наверное, обрадовались бы, но только не я. Я никогда не была такой девочкой-девочкой, не красилась, не носила прозрачные колготки и всякое такое. Нет, я могу, если нужно, но лучше без этого.

Без этого гораздо лучше.

В общем, сама не знаю как – мои ноги шли куда хотели, – но я вдруг очутилась в зоопарке.

Я люблю зоопарк в Центральном парке, с детства любила. Он гораздо лучше, чем зоопарк в Бронксе, может быть, потому что он такой маленький и уютный и животные тут дружелюбнее, особенно тюлени и белые медведи. Я люблю белых медведей. В зоопарке Центрального парка есть один медведь, который целыми днями плавает на спине. Чесслово! Его один раз даже по телику показали, потому что какой-то психолог очень переживал, что у медведя сильный стресс. Фигово, когда на тебя с утра до ночи глазеют люди. Но потом медведю купили игрушек, и он успокоился. Просто развалится в своем загоне – в Центральном парке нет клеток, там загоны – и наблюдает за тем, как наблюдают за ним. Иногда он обнимает мяч. Я очень люблю этого медведя.

Нарыв пару долларов, чтобы заплатить за вход – что еще хорошо в этом зоопарке, так это то, что здесь билет дешевый, – я решила проведать белого медведя. У него все было в порядке – точно лучше, чем у меня. Ему-то его папа не объявлял, что он теперь наследник какого-нибудь трона. Интересно, откуда этого медведя к нам привезли? Вот бы из Исландии.

Потом перед загоном собралось слишком много народу, и я пошла в павильон, где живут пингвины. Там, правда, воняет, зато весело. И такие огромные окна, через которые видно, что происходит под водой: как пингвины плавают, катаются с каменных склонов и всячески развлекаются. Малыши прижимают ладошки к стеклам, а когда пингвин подплывает, начинают визжать. Это жесть. Но там есть скамейка, и я на нее уселась и теперь вот пишу. Через какое-то время начинаешь привыкать к запаху. Наверное, ко всему можно привыкнуть.

Ой, мама, не верю, что это я сама написала! Я никогда не привыкну к тому, что я принцесса Амелия Ренальдо! Я даже не знаю, кто она такая! А имя звучит как название какой-нибудь дурацкой линии косметики, или как будто это героиня диснеевского мультика, которая когда-то пропала, а потом вдруг все вспомнила и все такое.

Что мне делать? Я не могу переехать в Дженовию, не могу!!! Кто будет смотреть за Толстяком Луи? Мама точно не будет. Она себя-то покормить забывает, не то что кота.

Я уверена, мне не разрешат держать кота во дворце. Во всяком случае, не такого, как Луи, который весит двадцать пять фунтов[6] и жрет носки. Он там всех фрейлин распугает.

Господи, что же мне делать?

Если Лана Уайнбергер об этом узнает, мне не жить.

Еще позже в четверг

Конечно, я не могла сидеть в пингвиньем павильоне до бесконечности. Там погасили свет и сказали, что зоопарк закрывается. Я убрала дневник и вышла вместе с остальными посетителями. Потом села на автобус и отправилась домой в абсолютной уверенности, что огребу от мамы по полной программе. Я как-то не подумала, что могу огрести от обоих родителей одновременно. Со мной такое было впервые.

– Ну и где вы болтались, юная леди? – поинтересовалась мама. Она сидела на кухне за столом вместе с папой, а между ними стоял телефон.

– Мы умирали от беспокойства! – сказал папа одновременно с мамой.

Я уж решила, что сейчас они меня вдвоем пропесочат, но родители лишь хотели знать, что со мной все в порядке. Я заверила их, что все норм, а потом извинилась за то, что вела себя как Дженнифер Лав Хьюитт. Мне просто надо было побыть одной, объяснила я.

Я думала: ну, теперь начнется. Нет, ничего не началось. Мама попыталась накормить меня раменом, но я не стала есть, потому что он на мясном бульоне. Тогда папа предложил отправить шофера в ресторан «Нобу» за копченым сибасом, но я такая:

– Не надо, папа, я пойду спать.

Мама сразу испугалась, что я заболела, и кинулась щупать мой лоб. Я от этого опять чуть не расплакалась, и у меня, видно, лицо стало такое же, как в «Плазе», потому что папа все понял и вдруг сказал:

– Хелен, просто оставь ее в покое.

И, к моему удивлению, она оставила. Так что я заперлась у себя в ванной комнате и долго сидела в горячей ванне, потом натянула любимую пижаму – такую крутую, из красной фланели, – выковырнула Толстяка Луи из-под тахты, где он скрывался (он недолюбливает папу), и залезла в кровать.

Перед тем как заснуть, я слышала, как папа долго-долго говорил что-то маме на кухне. Его голос рокотал, как отдаленный гром. Он чем-то напомнил мне голос капитана Пикара из сериала «Звездный путь: следующее поколение».

У папы с капитаном Пикаром много общего. Оба светлокожие, лысые и правят небольшим народом.

Правда, у капитана Пикара в каждой серии все заканчивается хорошо. А вот в том, что наша с папой серия закончится благополучно, я не уверена.

Пятница, 3 октября, на продленке

Когда я проснулась сегодня утром, за окном громко курлыкали голуби, живущие на пожарной лестнице (Толстяк Луи наблюдал за ними, сидя на подоконнике, точнее, на подоконнике находилось то, что там уместилось), вовсю светило солнышко. Я встала вовремя – даже не пришлось лупить по будильнику семь тысяч раз, – приняла душ и ни разу не порезалась, когда брила ноги, и нашла на дне шкафа относительно немятую блузку, и даже причесалась так, что волосы выглядели вполне сносно. Настроение было отличное. Пятница же. Это мой любимый день, не считая субботы и воскресенья. Пятница означает, что впереди у тебя два восхитительных спокойных дня, полностью свободных от алгебры.

Я зашла на кухню и увидела маму, освещенную розовым утренним светом. Она была в своем лучшем кимоно и готовила гренки. Ради меня она вместо яиц взяла яичный порошок, хотя я уже давно снова начала есть яйца, поскольку поняла, что в магазине продаются диетические, из которых в любом случае никто не вылупится.

Только я открыла рот, чтобы поблагодарить ее за такую заботу, как вдруг послышалось шуршание.

За обеденным столом (ну вообще-то за обычным кухонным, у нас и столовой-то нет, чтобы поставить там обеденный стол) сидел папа и читал «Нью-Йорк Таймс». Он был в брючном костюме.

В костюме. В семь часов утра.

И тут я вспомнила. Как я могла такое забыть?!

Я же принцесса.

Господи! Отличное настроение и прекрасный день вылетели в трубу.

– А, Миа! – сказал папа.

Я поняла, что все плохо. Обычно он говорит «А, Миа!», когда собирается прочитать мне лекцию.

Папа аккуратно сложил газету и опустил ее. Он всегда аккуратненько-аккуратненько складывает лист к листу, чтобы все было ровно. А мама никогда не складывает, она переворошит, перепутает все страницы и так и бросит на кушетку или возле туалета. Это приводит папу в бешенство – мне кажется, на самом деле они только из-за этого и не поженились.

Мама поставила на стол наши лучшие тарелки с голубыми полосками и зеленые пластмассовые стаканы в виде кактусов, купленные в «Икее». А на середину стола пристроила желтую вазу с искусственными подсолнухами – все, чтобы порадовать меня, я поняла. Она даже встала пораньше ради этого. Но я, наоборот, только еще больше расстроилась.

Потому что – спорим? – во дворце в Дженовии не выставляют к завтраку зеленые пластмассовые стаканы в виде кактусов.

– Миа, нам надо поговорить, – сказал папа. С этих слов всегда начинаются его самые отстойные лекции. Правда, сегодня он вдруг отвлекся и как-то странно уставился на меня. – Что с твоими волосами?

– А что?

Я осторожно потрогала голову. Мне казалось, что сегодня мои волосы для разнообразия выглядели почти прилично.

– Все нормально у нее с волосами, Филипп, – вмешалась мама, которая всегда старается избавить меня по возможности от папиных лекций. – Садись, Миа, завтракай. Я подогрела тебе сироп для гренок, как ты любишь.

Я была очень благодарна маме. Правда. Но я не собиралась обсуждать свое будущее в Дженовии. Еще чего. Так что я быстро сказала:

– Ой, спасибо, супер, но мне уже надо бежать. У нас сегодня тест по истории мировой цивилизации, и мы с Лилли договорились вместе все повторить перед уроком.

– Сядь.

Ого. Оказывается, папа, когда захочет, умеет разговаривать командным голосом, как капитан звездолета перед галактическим собранием.

Я села. Мама положила на мою тарелку несколько гренок, я полила их сиропом и даже откусила один из вежливости. На вкус как картон.

– Миа, – начала мама. Она все еще надеялась обойтись без лекции. – Я знаю, как ты расстроена, но на самом деле все не так плохо, как тебе кажется.

Ага. Вы мне как снег на голову сообщаете, что я принцесса, и что? Мне теперь прыгать от счастья, что ли?

– Я уверена, – говорила мама, – что большинство девочек были бы счастливы узнать, что их папа принц.

Я с такими девочками незнакома. Хотя нет, неправда. Лана Уайнбергер наверняка была бы рада. Да она вообще по жизни принцесса.

– Только представь, сколько у тебя будет всяких прекрасных вещей, когда ты переедешь в Дженовию! – Мама с сияющим лицом принялась перечислять все эти прекрасные вещи, но ее голос звучал как-то ненормально, как у мамы из телесериала. – …Например, машина! Ты сама знаешь, как сложно ездить на машине в большом городе, но в Дженовии, как только тебе исполнится шестнадцать, я уверена, что папа купит…

На это я заметила, что Европа и без моей машины страдает от загрязнения атмосферы. Выхлопные газы – одна из основных причин истончения озонового слоя.

– Ну хорошо, но ты ведь всегда мечтала о лошади, правда? В Дженовии у тебя будет лошадь. Такая симпатичная, серая, в яблоках…

Она попала по больному.

– Мама, – проговорила я, чувствуя, как глаза против воли наливаются слезами. Их невозможно было сдержать, и я вдруг снова разревелась. – Что ты делаешь? Ты что, хочешь, чтобы я уехала жить к папе, да? Я тебе надоела? Или ты хочешь, чтобы я переехала к папе, чтобы вы с мистером Джанини могли… могли…

Я не договорила, потому что начала рыдать в полный голос. Но тут мама тоже заплакала, вскочила со своего места и, подбежав, принялась меня обнимать, приговаривая:

– Ну что ты, милая! Как ты могла такое подумать! – Наконец-то она заговорила как нормальная мама, а не из телесериала. – Я ведь только хочу как лучше для тебя!

– Я тоже, – недовольно вставил папа. Он сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, и с раздражением смотрел на нас.

– А для меня самое лучшее – остаться здесь и закончить среднюю школу, – сказала я. – А потом я присоединюсь к «Гринпис» и буду спасать китов.

Папа совсем рассердился.

– Ты не присоединишься к «Гринпис», – заявил он.

– Присоединюсь. – Мне было трудно говорить из-за плача, но я все-таки продолжила: – И еще я поеду в Исландию спасать бельков.

– Даже и не думай! – Папа не просто сердился, он был в ярости. – Ты поступишь в колледж. Это будет Вассар, я думаю, или, может быть, Сара Лоуренс.

Я еще сильнее залилась слезами, но не успела ничего сказать – мама вскинула руку.

– Филипп, прекрати, – сказала она. – Это так не делается. В любом случае сейчас Мие нужно в школу. Она уже опаздывает…

Я тут же вскочила, оглядываясь в поисках рюкзака и куртки.

– Мне еще нужно положить деньги на проездной, – сказала я.

Папа издал свой фирменный французский звук – что-то среднее между фырканьем и вздохом, такое: Пфуй! – и буркнул:

– Ларс тебя отвезет.

Я сказала, это ни к чему, потому что мы с Лилли каждый день встречаемся у метро «Астор-Плейс» и садимся на шестой поезд.

– Ларс подвезет и твою подружку.

Я оглянулась на маму. Она смотрела на папу. Ларс – это папин водитель. Он везде следует за папой. Сколько лет я знаю папу, ну вообще-то всю свою жизнь, у него всегда был водитель – какой-нибудь могучий качок, который раньше охранял президента Израиля или другую важную персону.

Только сейчас до меня вдруг дошло, что все эти водители были на самом деле телохранителями.

Жесть.

Вот уж чего я точно не хочу, так это чтобы меня возил в школу папин телохранитель. И как я объясню это Лилли? «А, Лилли, не обращай внимания, это просто папин водитель». Ну да, ага. У нас в школе имени Альберта Эйнштейна есть только одна ученица, которую возят в школу на машине. Это до неприличия богатая девочка из Саудовской Аравии по имени Тина Хаким Баба, ее папе принадлежит большая нефтяная компания. Все смеются над этой девочкой, потому что ее родители страшно боятся, как бы ее не похитили между Семьдесят пятой улицей и Мэдисон-стрит, где находится наша школа, и Семьдесят пятой улицей и Пятой авеню, где она живет. Ее повсюду сопровождает телохранитель, он ходит за ней даже из класса в класс и переговаривается по рации с водителем. Это все-таки перебор, согласитесь.

Но папа уперся с этим водителем и ни в какую. Видите ли, раз я официально стала принцессой, о моем благополучии теперь надо особенно заботиться. Еще вчера, оставаясь Мией Термополис, я преспокойно разъезжала себе на метро, а сегодня, став принцессой Амелией, могу забыть об этом навсегда.

Короче, спорить было бессмысленно. Это было еще не самое плохое из всего, о чем мне предстояло переживать. Например, в какой стране я скоро буду жить.

Папа вызвал Ларса, чтобы тот провел меня от нашей мансарды прямо до машины. Было ужасно неловко, но, выходя из квартиры, я услышала, как папа говорит маме:

– Ладно, Хелен. Так что там за Джанини, о котором упомянула Миа?

Упс.

ab = a + b

вычислить b

ab – b = a

b (a – 1) = a

По-прежнему пятница. Алгебра

Лилли сразу поняла, что что-то случилось, хотя проглотила чушь про Ларса: «Ой, папа приехал, и у него этот водитель, и он…» Но рассказать ей про принцессу я все равно не могла. Как вспомню, с каким отвращением Лилли говорила в своем докладе про христианских королей, которые назывались помазанниками Божиими и поэтому считали, что отвечают только перед Богом, но не перед своим народом. Хотя мой папа в церковь вообще не ходит, ну то есть ходит, когда бабушка его заставляет.

Лилли поверила про Ларса, но реально засыпала меня вопросами, почему я плакала.

– Почему у тебя глаза красные и опухли? Ты ревела. Почему ты ревела? Что-то случилось? А что случилось? Опять пару получила?

Я только дернула плечом и уставилась в окно на унылые притоны Ист-Виллидж, через которые мы проезжаем, чтобы попасть на магистраль ФДР.

– Да ничего не случилось, ПМС.

– Ничего не ПМС. Оно у тебя было на той неделе, я помню, ты у меня еще прокладку попросила после физры, а потом за обедом слопала две упаковки пирожных с кремом. – Иногда я жалею, что у Лилли такая хорошая память. – Ну, колись давай. Может, Луи снова съел носок?

Было ужасно стыдно обсуждать мой цикл при папином телохранителе. Ларс, он такой, на Болдуина похож. Вообще-то он очень внимательно следил за дорогой, может, и не слышал нас с переднего сиденья, но все равно неловко как-то.

– Все нормально, – прошептала я. – Просто папа, ну ты понимаешь.

– А! – воскликнула Лилли своим обычным голосом. Не помню, говорила я или нет, но обычный голос Лилли – это очень громко. – Это ты про бесплодие? Он что, до сих пор из-за этого страдает? Ему точно необходима самоактуализация.

И она принялась распространяться насчет какого-то юнгианского древа самоактуализации. Мой папа, по ее словам, находится на нижних ветвях древа, и он никогда не достигнет верхушки, пока не примет себя таким, какой он есть, вместе со своей невозможностью иметь потомство.

Подозреваю, у меня тоже проблемы с самоактуализацией. Я, наверное, вообще где-то под этим древом сижу. Может, даже под корнями.

Но сейчас, на алгебре, я вдруг подумала, что и правда все не так плохо. Я размышляла об этом всю продленку и пришла к некоторым выводам.

Они не могут заставить меня стать принцессой.

Просто не могут. В конце концов, это Америка. Здесь каждый может быть тем, кем хочет. Во всяком случае, так говорила миссис Холланд в прошлом году на истории США. Ну а раз я могу быть кем хочу, значит, я не стану принцессой. Никто не заставит меня стать принцессой, даже папа, если я этого не хочу.

Ведь правильно?

Сегодня вечером я просто скажу папе: «Спасибо, но не стоит. Спасибо. Я лучше останусь все той же Мией».

Блин. Мистер Джанини меня только что вызвал, а я представления не имею, о чем он говорил, потому что сидела в дневнике, вместо того чтобы его слушать. У меня горит лицо. Лана помирает со смеху, конечно. Какая же она гадина.

Ну что он меня все вызывает и вызывает? Уже должен бы понять, что я не отличу квадратичное уравнение от дырки в земле. Он просто вяжется из-за мамы, чтобы все видели, что он относится ко мне так же, как ко всем остальным в классе.

Но я не такая, как все остальные в классе.

И зачем мне вообще эта алгебра? Для того чтобы работать в «Гринпис», алгебра не требуется. Ну а уж принцессам алгебра не нужна от слова совсем! Короче, я и без алгебры отлично проживу.

Круто.

Дано x = a + aby

Найти y

x – a = aby