В открытое небо (основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери)

Но даже после того, как он укрывается в редуте чистильщика подшипников, в покое его не оставляют. Пеллетье удается навесить-таки на него несколько арестов по таким поводам, как недостаток военной удали при приветствии старшего по званию или неопрятный внешний вид. Глядеть на Пеллетье и не иметь возможности врезать со всей дури по его жалкой роже кулаком – сильнейшее испытание для нервной системы, но он твердо знает, что следует делать. Терпеть, сдерживать гнев, сопротивляться, позволить листкам календаря падать один за другим.

Дни проходят, партии в покер разыгрываются. И в один прекрасный день – уже все позади.

Утром он надевает на себя белую гражданскую рубашку и костюм, что едва на нем сходится – такие у него теперь широкие плечи. В каптерке он сдает портупею, сапоги, форму, комбинезон в пятнах, сержантские нашивки… Капрал взамен протягивает ему расписку в получении. В узелке одежды остаются четыре года его жизни.

Он направляется к воротам. Ротные казармы, актовый зал, склад провианта, технические склады… все это уже чужое. А когда он подходит к бело-красному шлагбауму у входа, в поле его зрения попадает тощая фигура, тоненькие усики, хищные глазки. Пеллетье останавливается в нескольких метрах от него, и Мермоз расплывается в улыбке. И эта улыбка перерастает в тот самый фирменный громоподобный смех, когда он ощущает себя властелином мира. Он смеется и не может остановиться.

Пеллетье сжимает зубы, опускает голову и, посрамленный, идет прочь. С гражданским, смеющимся ему в лицо, сделать он ничего не может.

Мермоз приближается к воротам. Сзади слышится чей-то голос, и он оборачивается.

– Сержант-пируэтчик!

К нему идет Бискарросс, а также остальные парни из мастерских, все в грязных комбинезонах и с плутовскими лицами.

– Ребята, включайте голову. Сидите тихо, не высовывайтесь, и скоро будете уже дома.

– Сержант…

– Я вам не сержант! Теперь я Жан.

– Жан, мы только хотели вам сказать, что… мы считаем, что вы – один из нас!

И он благодарит, хотя и не знает, что это – комплимент или предостережение.

Не теряя ни секунды, проходит пост – за порогом его ждет жизнь. Пару раз оборачивается на ходу, убеждаясь, что с каждым шагом ворота части делаются все меньше.

Приходит в город, жмет на кнопку звонка у двери Сесиль. Она открывает дверь, на ней сандалии и ожерелье из кораллов, больше ничего.

– Я в Париж еду.

– И я с тобой.

Вытаскивает из-под кровати чемодан. Подходит к комоду, выдвигает верхний ящик и начинает швырять в чемодан чулки и панталоны.

– Сдается мне, что тебе все ж таки имеет смысл что-нибудь накинуть на себя перед дорогой.

Глава 17. Крёз (глубинка Франции), 1925 год

Тони ведет служебный автомобиль, скромный «Сигма-Зедаль», по извилистому шоссе, на которое недавно стал падать снег. Снег обладает свойством вызывать призраки, так что ему то и дело видится Лулу: она идет по сверкающей белизне снежного поля. И ему приходит на память одна фраза, оброненная как-то странником по имени Торо: свет, что нас ослепляет, – наша тьма.

Несколько месяцев назад, найдя новую работу и покинув тот чулан в Тюильри-де-Бурлон, он ощущал несказанное облегчение. Работа торговым представителем машиностроительной фирмы «Заурер» позволяет колесить по разным департаментам Франции, иметь в своем распоряжении служебное авто, гарантированную зарплату в двенадцать тысяч франков годовых и комиссионные с продаж до двадцати пяти тысяч.

Ему бы хотелось работать летчиком, но еще слишком мало линий авиасообщения, настолько стабильных, чтобы обеспечить работой всех желающих, – им достаточно очень небольшого числа пилотов. По крайней мере, новая работа стала его спасением, не позволив ему задохнуться в четырех стенах конторы.

Только что он побывал на транспортном предприятии под Лиможем. Приняли его любезно, но особого интереса не проявили, едва выслушав заранее заготовленную речь о достоинствах грузовых автомобилей «Заурер». Их грузовики хороши, спору нет, но явно не из дешевых. Он пытался объяснить, в чем их преимущества, но никто не хочет знать о преимуществах товара, всех интересует только его цена.

Добравшись до Гере, места расположения его штаб-квартиры в те недели, когда он колесит по департаменту Крёз, он заходит в номер гостиницы «Гранд-Отель-Централь», бросает шляпу на стул и, уставший, валится на постель. Несмотря на громкое название «Гранд-Отель», это не более чем маленький захудалый отель, ничем не отличающийся от других дешевых гостиниц, в которых ему приходится останавливаться в разъездах по центру страны. Глядит в окно – и площадь Бонньо кажется ему малюсенькой.

Деревья – метлы…

На рецепции сказали, что писем для него нет, он огорчен. Письма либо вытаскивают его из омута меланхолии, либо окунают в него с головой, что тоже некая встряска. Порой ему пишет Шарль Саллес, но чаще всего – мама и Рене, сестра его друга Бертрана де Соссина. Она пишет ему сердечные письма подруги, искренне интересующейся его жизнью, а он называет ее Ринетт и очень с ней вежлив. Нежно просит писать ему как можно чаще. Рене он не любит, зато любит любовь. В промозглом провинциальном одиночестве письма – уютные теплые одеяла, в них можно согреться.

Лулу – болезненное воспоминание, он старается не думать о ней, но это как требовать от рыбы, чтобы та не вспоминала о море. За последние месяцы он познакомился с другими девушками, с некоторыми – на тех танцульках в кантоне Монлюсон или Домпьер-сюр-Бебр, что устраивают в деревенских питейных заведениях, разукрашенных бумажными флажками, где подают приторную смородиновку, где знать не знают ни о джазе, ни о барменах, ни о коктейлях и где мамаши, устроившись на выставленных в ряд у дальней стены стульях, внимательно следят за тем, чтобы местные ухажеры не слишком прижимали к себе их дочек, кружа их в вальсе. Он вздыхает. И видит себя неуклюже, без вдохновения флиртующим с какой-нибудь пресной девицей, преследуя лишь одну цель – развеять воскресное одиночество.

Чем меньше его гостиничный номер, тем больше отчаяние. По ночам, когда свет потушен, а глаза закрыты, он подсчитывает деньги, которые ему нужны, чтобы купить самолет. Сначала складывает и умножает, беря в расчет огромные комиссионные, которые он заработает на продаже дюжин грузовиков, и уже видит себя владельцем небольшой воздушной флотилии. Потом немного корректирует числа. Наконец, соотносит их с реальностью и понимает, что это невозможно.

Как только управляющий любой компании видит перед собой этого великана, одетого в элегантный, но сильно поношенный костюм, и слышит его неуверенную речь с извинениями за излишнюю настойчивость, то уже с порога знает, что грузовик у него не купит, да не купил бы и пачку сигарет.

– Если б вы сочли это удобным, я мог бы подробно ознакомить вас с техническими характеристиками и всеми достоинствами наших грузовых автомобилей «Заурер»…

И произнося эти слова, Тони надевает самую свою лучшую улыбку, но не может скрыть капли пота, скользящие по шее.

– Прошу извинить, сейчас мы очень заняты.

– Что ж, тогда в другой раз.

Ведя машину, он старается отточить свою речь, которую почти никогда не удается произнести целиком в этих огромных холодных ангарах транспортных компаний. Иногда он размышляет о летчике из того рассказа, который он начал писать в доме тети Ивонны. Тот парень решительный. Раз уж он сам не может быть таким, пусть по крайней мере таким будет его персонаж. Он раздумывает над развитием сюжета, но мысли в его голове сами собой сбиваются на философские проблемы и ключевые вопросы жизни. Кто мы? Откуда взялись? Как продать грузовик?

Головой он пишет лучше, чем рукой. Записки на листах с фирменным вензелем гостиниц – винегрет из разрозненных фраз. Когда он добирается до конца этих бесплодных дней, измотанный километрами пути и отказами, измученный одиночеством, его дремлющая рука просто застывает на бумаге. Последнее, о чем он думает каждый день, засыпая, это Лулу. Воспоминания – всего лишь лихорадка.

Тони въезжает в Аржентон-сюр-Крёз, пересекает тихий каменный мост над рекой, куда глядятся окна домов, и ему попадается лавка, пропахшая завозным американским табаком. Продавщица – худенькая девушка, светлые волосы собраны в хвост, на носу очки, как у студентки. Ее негромкая красота трогает сердце, и из лавки он выходит с пачкой сигарет. А прогулявшись по погруженному в молчание городку, в котором, кажется, никогда ничего не происходит, возвращается в лавку купить коробок спичек. Девушка поднимается с табурета, на котором листала журнал с выкройками, и дарит ему улыбку.

За два дня, проведенные в этом городке, он столько раз наведается в табачную лавку, что тумбочка возле его постели окажется полностью погребенной под коробками спичек. Когда он возвращается туда в последний раз и просит еще один коробок, девушка смотрит на него с подозрением; должно быть, она решила, что перед ней пироман.

Он покидает этот город и оставляет за своей спиной очаровательную продавщицу, торгующую табаком и спичками в крохотной лавке. Все в его жизни – спичка: на мгновение вспыхнет – и погаснет. Оставив только струйку черного дыма.

Глава 18. Париж, 1924 год

Париж – город уличной жизни, которая не стихает никогда, город бесчисленных кафе, город мужчин в мягких фетровых шляпах с часами на золотой цепочке, город женщин с длинными бусами и короткими волосами, затягивающихся сигареткой через километровый мундштук, город чистильщиков обуви, до блеска надраивающих вам ботинки и заодно дающих совет, как лучше вложиться в облигации, город гриль-ресторанов с витринами, битком набитыми устрицами на ледяной подложке, роняющей капли на тротуар.

Едва ступив на тротуар столицы, Мермоз первым делом идет в магазин, где покупает черную шляпу с широкими полями и кашне.

– Что за прикид такой? – с улыбкой удивляется Сесиль. – Так ты похож на поэта, который входит в моду!

– Худшее, что может случиться с тобой в Париже, – оказаться заурядным.

Пристроившись к комоду на единственном в комнате стуле, он кидает взгляд на свою шляпу, повешенную на крючок, прибитый к стене, и принимается дописывать со всей тщательностью, на какую только способен, письмо с предложением своих услуг пилота. Очередное. На этот раз оно адресовано некой французско-румынской компании. Он должен сконцентрироваться на листе бумаги, ведь уличный свет неярок и так отфильтрован тусклыми оконными стеклами, что и занавесок не требуется. Их отсутствия он поначалу и не заметил, обратив на это внимание только на третий день.

Задал вопрос о занавесках на рецепции, но клерк только расхохотался ему в лицо.

– Занавески?

Первый импульс – схватить того за шкирку и заткнуть смех в его глотку как можно глубже, но этот несчастный клерк с крупными, как клавиши фортепьяно, зубами смеялся так искренне, словно услышал лучший в своей жизни анекдот, что Мермоз его не тронул. И то ведь верно: занавески на окнах ни к селу ни к городу в таких местах, как гостиница «Реомюр», где никто не задерживается надолго, а стыд никому не ведом. Через картонные стены слышны ссоры и примирения и тяжелое дыхание самой разной природы – от любви до презрения.

В его номере много дней подряд шума практически нет. В постели, которую он делит с Сесиль, простыни давно остыли.

Сесиль с грохотом, возвещая о своем возвращении, закрывает дверь, как будто можно войти незамеченной в комнату площадью восемь квадратных метров. Из общей ванной комнаты в коридоре она возвращается с красной помадой на губах и румянами на скулах. Копается в своих вещах, как будто бы есть в чем копаться. Берет шаль и маленький кошелек, в котором явный избыток свободного места.

– Дай мне немного денег, Жан.

– Денег? У меня нет ни сантима. Мы уже за неделю задолжали за жилье, ты что, не знаешь?

– Вот дерьмо! Ну а ты – разве не говорил, что наймешься летчиком за большие деньги? Если б я только знала, осталась бы в Тьонвиле!

Мермоз пожимает плечами.

– Можешь вернуться туда в любой момент. Тьонвиль стоит ровно там, где стоял.

– Иду где-нибудь поужинать.

– Без денег?

– Найду кого-нибудь, кто заплатит.

Она произносит это так же просто, как могла бы сказать врачу, что у нее кашель. Подцепить мужчину ей нетрудно. Она вновь толкает дверь и уходит. Не говорит, куда идет, да ему и не интересно.

Закончив письмо, Мермоз аккуратно складывает лист бумаги. Завтра утром он отправится искать работу – что-нибудь временное, пока не придет ответ из той или иной авиакомпании. Ложится на кровать, чувствуя внутри холод.

Утром он находит контору, где есть работа – писать адреса на почтовых отправлениях. Работать нужно в подвале, за тысячу надписанных конвертов – пятнадцать франков. Полтора десятка таких, как он, париев, склонившись над столом, молча пишут. Здесь не теряется ни минута, каждое слово – минус адрес на конверте, минус несколько сантимов.

Проведя весь день в подвале, выходит уже в темноте, усталый, но с несколькими франками в кармане. Но когда приходит в гостиницу с хлебом и сыром на ужин, Сесиль там нет. Он съедает половину, оставив ей ее порцию. Проходит час, проходит другой. Около одиннадцати его единственная компания в убогом гостиничном номере – все то же блюдо с ломтиками сыра и куском хлеба. Он решает их доесть и выйти погулять, проверить, чем удивит его эта ночь.

Возвращается он уже после четырех, Сесиль в номере, она его ждет. Тушь на ее глазах размазана, одежда помята. Изо рта пахнет мятным ликером.

Она подскакивает к нему, задыхаясь от злобы.

– Где это ты шатался? С кем был? Отвечай!

Но Мермоз не только не отвечает, но и отходит на пару шагов назад с явным неудовольствием на лице.

– Боишься меня? – И она театральным жестом поднимает руку, словно грозится ударить.

Он мог бы сказать ей правду, но это слишком жестоко. Конечно, он ее не боится, и даже не то чтобы его до крайности доводили эти сцены, где она выступает в роли оскорбленной верной жены. Отступить его заставляет алкогольный перегар после мятного ликера, от которого тошнит. Его он не выносит. И не выносит в ней уже все. Он собирает свои вещи и кидает их в армейский вещмешок, с которым приехал из Тьонвиля.

Она кричит ему:

– Убирайся! Ты мне не нужен!

И чем громче она кричит, тем больше обволакивает его этот мятный и сладкий запах ее дыхания, усиливая желание убраться оттуда как можно скорее, хотя идти ему решительно некуда. В Париже он собирался начать новую жизнь, но пока единственное достижение – увяз в болоте.

Он будит парня за стойкой рецепции, чья голова лежит на той же стойке рядом с тарелкой, усыпанной засохшими крошками.

– Карильон…

– Э…

– Карильон, я ухожу из гостиницы. Сесиль остается.

– А-а-а…

Мермоз неприязненно смотрит на тощего, как скелет, парня с длинными зубами бобра.

– Слушай меня. Если на мое имя придет письмо, сохрани его. Я за ним приду. Жду важных писем. – Потом подходит к стойке и слегка щиплет щеку парня, глядя тому в глаза с нежностью, за которой проглядывает серьезность его намерений. – Не подведи меня.

Уже слишком поздно отправляться на поиски другого пристанища, да и не стоит платить за целую ночь, от которой осталось так мало. Он устраивается на скамейке и подбирает ноги к животу, защищаясь от промозглой предрассветной сырости. И засыпает, как нищий, клянясь себе, что однажды будет глядеть на это все свысока.

Глава 19. Монлюсон (Франция), 1924 год

Париж имеет вкус холодного шампанского, а вот маленькие городки, куда добираешься по второстепенным дорогам, – вкус теплого вина. Там вечно или слишком жарко, или слишком холодно. Тони неизменно одинок в этих гостиницах для коммивояжеров, где на ужин подают овощной суп в треснувших фаянсовых тарелках.

Он уже почти год работает на автозавод, но продал лишь один грузовик. Когда он прошлый раз наведывался в головной офис, его шефы проявили понимание: времена тяжелые, страна еще не оправилась после войны. Всем это известно, все проявляют сочувствие, никто его не винит. Но продавать машины он должен – иначе пропадет его рабочее место.

После ужина он предпочитает завершать свой день в любом открытом кафе, чтобы по крайней мере побыть среди людей. Там он достает свои листочки и больше черкает в них, чем пишет нового. Рассказ о летчике по имени Бернис продвигается крайне медленно. Дела у него как у Пенелопы в ожидании Улисса: сотканное за день распускается ночью. То, что написано за день, на следующий день вычеркивается. Он перечитывает написанное, но результат ему не нравится – не похоже на настоящее. Как же можно писать о летчике, будучи торговым представителем производителя грузовых машин?

Он предпочитает писать письма, особенно адресованные Рене де Соссин, всего лишь подруге, но захоти она – станет чем-то большим. Его послания – и не письма даже, а записки потерпевшего кораблекрушение.

Два дня спустя, когда он возвращается в Монлюсон, из корреспонденции его ждет только телеграмма от финансового директора компании «Заурер». Директор спрашивает, какие у него ожидания относительно продаж. Тони ложится на постель, взгляд упирается в потолок.

Он пересчитывает трещины. Будь он сейчас в небе, на самолете, взгляд его не упирался бы ни во что, потолка бы не было.

Провинциальные дороги внутренней Франции не привели его никуда. Он решает написать в компанию заявление об увольнении и вернуться в Париж, даже если весь его план – исчерканный вдоль и поперек черновик.

Глава 20. Париж, 1924 год

Мермоз перебивается временной работой: то охранника в гараже, то складского работника, но нигде не задерживается. На фабрике по производству кормов высоко оценили его широкие плечи и физическую силу, то и другое – весьма кстати для переноски мешков, однако, как только ему предложили постоянное место, он сделал ноги. Не может он поддаться соблазну пустить где-то корни, тем самым согласившись на бесцветную жизнь, ведь единственное, что дает ему силы продолжать поиски, это как раз неустойчивость его положения.

Все эти месяцы дважды в неделю он наведывается в гостиницу «Реомюр». Каждый раз, увидев его на пороге, костлявый Карильон отрицательно мотает головой. Единственная новость в том, что Сесиль тайно покинула отель, задолжав за две недели, и больше ее не видели.

Приходят два письма: одно из франко-румынской компании, а другое от «Самолетов Генриота». В настоящий момент у них нет вакансий, но с обычной бюрократической любезностью они благодарят его за проявленный к компании интерес.

Однажды вечером он бродит возле аэродрома Ле-Бурже и решает заглянуть в авиакомпанию, занимающуюся грузоперевозками. Хочет показать свои документы: военный билет и справку о налетанных шестистах часах, но, едва завидев его, работники хмурятся.

Он, похоже, не отдает себе отчет о том, как он выглядит: сильно похудевший, потому что частенько денег ему хватает всего лишь на рогалик и кофе с молоком, волосы отросли и спутались, а пальто, которым он, ночуя на улице, накрывается вместо одеяла, измято и стоит колом.

– Мне бы управляющего.

– Нет его.

– А когда вернется?

– Никогда.

Он знает, что должен работать: нужна новая одежда, нужно платить за комнату. Но порой наваливается усталость, и он, оказавшись в таверне, ощущает жажду, противостоять которой не в силах. Иногда достает и показывает посетителям заведения свои военные документы и рассказывает об обещанных в Пальмире наградах, и кто-нибудь ставит ему рюмку водки.

И вот, выходя как-то вечером из замызганной распивочной, он встречает своего старого товарища по службе в Сирии.

– Макс Делти!

Мермоз хлопает его по плечу, и тот пошатывается, как пустой платяной шкаф. Уже не тот здоровяк, с которым они познакомились в Дамаске, от него остались кожа да кости.

Делти зовет его к себе домой, в крошечную однокомнатную квартирку. И там рассказывает о своем заболевании, по случаю которого ему назначена скудная пенсия, только чтобы ноги не протянуть. Говорят о том о сем, но Макс вдруг замирает и хватается за подбородок. Боль вернулась.

– Пожалуйста, дай бутылочку, там, на столе.

Мермоз берет в руки пузырек, откупоривает его, и в нос ему шибает резкий медикаментозный запах.

Макс капает несколько капель эфира в стакан с водой и прогладывает жидкость. Спустя несколько минут он уже спокоен, но вот язык заплетается, будто бы он внезапно опьянел. С трудом поднимается и делает три шага до кровати, волоча ноги, а потом падает.

Эфир не имеет цвета, зато отливает тусклым блеском. Как проделал у него на глазах приятель, Мермоз растворяет чуточку эфира в воде. Даже в такой концентрации он горький, жгучий и липнет к языку. Изнутри обдает жаром, сердце начинает биться быстрее, а дыхание замедляется. Потом замедляется все, и в голове начинают мелькать беспорядочные образы. Словно видит сны, но не спит.

Из дома друга он выходит, разговаривая сам с собой, охваченный неким бредом, который перенес его обратно в Сирию, где он беседует с коллегами-летчиками. Ничто не является твердым. Мозг его как влажная губка. Он энергично жестикулирует и внезапно хохочет, сам не зная почему. Люди, завидев его, переходят на другую сторону улицы. Потом внезапно наваливается вязкий сон, и веки, словно каменные, опускаются. Он падает на подвернувшуюся в парке скамью и под дождем засыпает.

С течением времени к морщинам на его пальто добавляются следы от птичьего дерьма, которое он, как умеет, отмывает возле фонтана. Находит работу на несколько часов в день в одной компании по уборке, и она посылает его на всяческие зловонные фабрики и мастерские вручную выгребать нечистоты.

Несколько раз в неделю он заглядывает в «Реомюр». Голова Карильона с приоткрытым ртом и торчащими оттуда длинными зубами качается из стороны в сторону: нет. Ничего нет.

Наведывается он и к Максу Делти: на молчаливых встречах они делят между собой одиночество и эфир. Во рту теперь постоянный привкус хлороформа. Он понимает, что с каждым днем погружается в сомнамбулическую невесомость, пока ничего не зная о глубине этой пропасти.

Узнает несколько недель спустя, когда утром будет помешивать в чашке кофе с молоком из горячего котла, над которым поднимается пар, наполняя собой помещение социальной столовой при церкви Святого Августина. Благотворительность пахнет кипяченым молоком.

Отвечающая за завтрак женщина проходит мимо, разнося хлеб, который крошится в чашки, и на мгновенье останавливается возле его стола.

– Добрый день, Жан. Что, на этой неделе опять без новостей?

– Чуть больше, чем ничего, мадам Лагардер.

– Не отчаивайтесь.

– Да я и не отчаиваюсь.

Директор этого благотворительного предприятия, месье Аньель, уже беседовал с ним. Они заметили, что он молодой человек воспитанный, презентабельный, так что они готовы взять его на работу для реализации транспортных перевозок, доставлять грузы в их филиалы. Мермоз знает, что отказаться не может, но и ответить согласием не способен. Месье Аньель взирал на него с блаженным высокомерием, характерным для благотворителей: он ждал со стороны облагодетельствованного благодарности и безоговорочного и безусловного согласия на столь щедро предложенное ему рабочее место. Но у него есть интуиция, может, даже навязчивая мания, обостренная воздействием на мозг эфира, и она предупреждает, что если он согласится на эту работу, то заработка на скромную жизнь ему будет хватать и он смирится с этой подвернувшейся ему долей и прекратит искать свою судьбу.

Вот об этом он и размышляет, шагая в направлении гостиницы «Реомюр». Уже, наверное, пришел момент принять решение, как распорядиться своей жизнью. Заглядывает в узкий вестибюль. Карильон распластался на стуле, ноги задраны на стойку, выставив на всеобщее обозрение тощие щиколотки над расползающимися носками. Поскольку парень не просыпается, Мермоз оглушительно свистит, и тот чуть не скатывается со стула.

Карильон злобно глядит на него.

– Да чтоб тебя черт подрал! Мне блондиночка снилась с парой огромных сисек, она будто приглашала меня к себе в комнату! И вот как раз когда я переступаю порог, тут ты меня и будишь!

– Мне очень жаль, приятель. Не везет нам с тобой с нашими снами.

Парень грустно кивает, словно только что упустил любовь всей своей жизни.

– Не переживай, Карильон, ее ты еще встретишь. Она ведь у тебя в голове живет, а там некуда особо прятаться. Спи дальше, я уже ухожу.

– Вот именно! Проваливай!

Карильон снова кладет ноги на стойку.

– Погоди-ка!

– В чем дело? У блондинки есть подруга?

– Нет, чертово письмо на твое имя.

И протягивает ему конверт, отправитель на котором обозначен как «Авиалинии Латекоэра». Он нетерпеливо рвет конверт. Содержимое – приглашение явиться через неделю на аэродром в Монтодране для пробного полета.

Он набирает в легкие воздуха и расправляет грудь, как парус. Нужны деньги на поезд, на парикмахерскую, а еще пальто в чистку отдать. Задыхаясь, он прибегает в компанию по уборке и просит начальника отдать ему все заказы, которые есть, все вонючие места, куда никто не хочет идти, самые глухие углы. В банях при Лионском вокзале публика в те дни с удивлением взирала на уборщика, что погружает руку в унитазы, насвистывая тарантеллу.