Говорящие предметы

А пока всё же Мендельсон и не для него, а для его антиподов, потом всё то же, но в ритме вальса Майкапара или австрийского венского, Штрауса, и снова полонез Огинского, или умеренное легато «Лунной сонаты» Бетховена, перемежающееся со стаккато, называемое музыкальным штрихом в исполнении Йосефа Иоахима – только одной кистью, или Анри Вьетаном – кистью и предплечьем, а может, Генриком Венявским – только плечом, но всё равно, в этом жизненном ритме, не унывая и смеясь он продвигался вперёд, туда, куда плыл почти одновременно с ним, но заторможенно, тот вечно умирающий лебедь Сен-Санса, даже не знающий, что такое настоящая жизнь, в отличие от своих антиподов и того, из полонеза Огинского, который медленно и плавно, связывая свои шаги по жизни один с другим, не разрывая связи прошлого и настоящего, уверенно вальсировал в будущее вместе со своей подругой жизни, такой же романтической душой, какой был он сам. Потом уже снова с ритме легато они важно шествовали по жизни дальше, не отрываясь, как их товарищ со стаккато, друг от друга, храня прежние чувства друг в друге, будто бы только-только открыв их тогда, когда зазвучал свадебный аккорд или раньше, и они пошли по жизни, уже навсегда скреплённые полонезом Огинского, или «Лунной сонатой» Бетховена, которую больше всего на свете, любил тот, кто всегда важно двигался под её медленные и плавные звуки.

А весёлый и неунывающий Стаккато, тоже в противовес Умирающему лебедю, слыша отрывистые звуки, извлекаемые смычком из скрипки теми упомянутыми скрипачами в особой манере исполнения стаккато, в этом же жизненном ритме передвигался вперед, не задерживаясь на плохом, не концентрируясь на негативе и неудачах, легко отрываясь от земли, с тем, чтобы продолжить путь дальше, не держа в душе то, что оставил в прошлом, хорошего или плохого, его там уже не было, он бежал вперёд по жизненным тропам, прямым и кривым, вверх и вниз, всегда стремясь вперёд, стараясь успеть пожить как можно больше и как можно дольше, чтобы увидеть и узнать, как можно больше нового, ему всё было интересно и потому он никогда не останавливался на достигнутом. Он знал, что проживёт не больше того Умирающего лебедя, может на год больше или меньше, а может на десять или двадцать, ему это было не важно, ведь марш Шопена будет играть для всех одинаково грустно, что не означало, что и жить они будут, эти антиподы так же одинаково грустно или одинаково весело. Два первых продолжат свою жизнь каждый по-своему, один в ритме стаккато, встречаясь и легко расставаясь с людьми, и идя дальше, а второй под полонез Огинского со своей любимой. Они будут жить по-разному, но они не будут находиться в постоянном ожидании, когда она, их жизнь, наконец, под музыкальный штрих легато перейдет в похоронный марш Шопена, и на этом не только их, но и жизнь вечно умирающего лебедя, умирающего ещё с самого своего рождения, закончится, а он так и не узнает, а что же это такое, эта жизнь, не его жизнь, когда может звучать и вальс Майкапара, и исполняться адажио, и быть еще много-много чего интересного и разнообразного, а не только Сен-Санс и его умирающий лебедь в белой пачке на балетной сцене оперного театра, за которым всегда была настоящая жизнь его антиподов, наполненная разными звуками музыки и разными музыкальными штрихами, означающим разную манеру исполнения в этой игре под названием – жизнь.

Воздушный шарик, который никому был не нужен

Жил-был в этом мире воздушный шарик, вернее таких шариков было много, может не настолько, чтобы сразу разглядеть их, затерявшихся в общей толпе людей, но, тем не менее, место себе в этой жизни они отвоевали.

Особенно много их бывало, когда они концентрировались в одном месте, обычно во время праздников, когда разноцветные баллоны, синие, красные, желтые, зелёные накачивали гелием или надували с помощью собственных легких, прикрепляли к ним веревку и так и шли с ними, радуясь их присутствию на празднике, когда своей почти общей воздушной массой и цветным разнообразием они поднимали настроение людям, сами не поднимаясь выше той длины веревки, на которой их удерживал человек, радуясь такому случаю, подержать в руках воздушный шарик.

Но потом, когда праздничное веселье заканчивалось, часто шарики за ставшей ненадобностью отпускали и они летели сами по себе в никуда.

Где они потом оказывались, никого не интересовало, они отыграли свою роль в жизни какого-нибудь человека, а то и двух-трёх, не оставив после себя даже тёплых воспоминаний, потому что к следующему такому же дню люди надуют новые воздушные шарики, не вспомнив о старых, ибо они будут точь в точь такими же, как те, что улетели, сами наполненные воздухом, куда-то в неизвестное воздушное пространство.

И так происходило всегда…

В столицу слетались к празднику воздушные шарики, желающие какой-то значимости, стать заметными для других, а эти другие не замечали их, или только до того момента, пока держали в руках веревку, а на ней весело болтающийся разноцветный баллон, внутри которого не было абсолютно ничего, кроме того гелия или воздуха из лёгких человека, которым он надул шарик для собственного удовольствия, заранее зная о дальнейшей участи воздушного шарика, когда в нем отпадёт надобность и когда он исчезнет в неизвестном направлении и никто не спросит, а куда делась эта пустышка, по обычаю не оставившая о себе никаких воспоминаний.

А какие воспоминания или даже ощущения могли быть, если в руках ты держал, по сути, воздух, только упакованный в резиновый баллон, внутри которого больше ничего не находилось.

И о какой значимости, той о которой мечтали эти слетевшиеся на столичное торжество шарики, можно было говорить, если их полое пространство не представляло никакого содержания.

И потому они, прилетая в мечтах и в ожидании, чего-то добиться в жизни, со временем, кто раньше, а кто позже растворялся в воздухе, исчезая не только из городской жизни и жизни горожан, но и из их памяти, так и не став чем-то более важным, чем просто надувной воздушный шарик, абсолютно бессодержательный в беседах, с которым совсем не о чем было разговаривать, только если использовать его в те минуты праздничных шествий, когда они доставляли радость, что не отменяло того, что их только использовали в своих целях, выбрасывая потом за ненадобностью ту сдувшуюся шкурку, которая оставалась от веселого баллона или с легкостью отпуская его в небо, где он исчезал навсегда, не оставляя после себя ничего, даже приятных ощущений, ибо как говорилось, к следующей подобной дате надувались такие же шарики, что означало, что они, эти шарики ничем не отличались друг от друга и было без разницы, какой из них будет болтаться на веревке в этот или в следующий раз.

Правда иногда, этим желающим какой-то значимости шарикам везло, тем, кто догадывался о том, что его внутренняя пустота никому не нужна, потому что не интересна, эта полость, пусть и наполненная гелием, как человеческая черепная коробка, которая без серого вещества и остального своего содержания, позволяющего наполнять её другими содержательными ресурсами, когда ты мог стать интересен для окружающих, и если эти шарики вдруг догадывались о таком и начинали чем-то помимо воздуха начинять свои баллоны и уже представлять из себя что-то, а не только простой воздушный шарик, то у них вырисовывались какие-то иные перспективы в этой жизни, а не только ничего не значащий полёт высоко в небе, где его даже никто не замечал, потому что он находился очень далеко от тех людей, к которым приблизился с какими-то своими целями.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.