Имя этой дружбы – поэтическое братство

Анна Тоом, Андрей Тоом

Имя этой дружбы – поэтическое братство

Прошлое ещё предстоит… От составителей

В 1928 году, приехав на гастроли1 в Париж, Павел Антокольский разыскал жившую там в эмиграции Марину Цветаеву. Она подарила ему свою только что изданную книгу стихов «После России»2 с дарственной надписью, к которой добавила цитату из Гёте, в переводе с немецкого звучащую так: «Прошлое ещё предстоит».

В этих словах угадывается предсказание встречи в будущем. И встреча состоится, но прошлое не повторится. Тому удивительному, рождённому в зареве 1917 года и вопреки ему «поэтическому братству», как охарактеризовал их отношения Павел Антокольский, не суждено будет продлиться. Во всяком случае, при жизни Марины, оборвавшейся трагически рано. И всё-таки её предсказание сбылось – как мы узнаем из дальнейших событий, их прошлое им предстояло в вечности.

В 1939 году Марина Ивановна вернулась на Родину. Для партийных чиновников она – «контрреволюционерка», «белая эмигрантка», «жена и мать врагов народа». Путь в литературу для неё закрыт. Только после её гибели, с наступлением «оттепели»3 и относительной свободы слова появилась возможность, правда, понемногу и без лишней шумихи, публиковать её стихи. Добрый десяток лет отдал поэт Антокольский увековечению памяти поэта Цветаевой. Он выступает на вечерах, посвящённых жизни и творчеству Марины, пишет вступительные статьи к выходящим сборникам её произведений. Ему, очевидцу, верили как никому, и он не уставал рассказывать людям то, что приходилось скрывать в годы советского лихолетья. Когда же Павла Антокольского не стало, эстафету принял его литературный наследник.4

В эту книгу вошли результаты наших исследований, посвящённых знакомству и встречам Павла Антокольского с Мариной Цветаевой. Не было заранее намеченной программы действий. Исследовательские задачи возникали по мере ознакомления с архивом П.Г. Антокольского. К сегодняшнему дню подготовлено шесть статей, освещающих важные для понимания отношений этих поэтов факты и события, которые обошли своим вниманием профессиональные литературоведы, что, впрочем, объяснимо: биографические изыскания требуют большой информированности и кропотливого труда, нередко это под силу разве что родным или очень близким поэту людям.

По окончании наши исследования были представлены на международных научно-тематических конференциях в России и Литве.

В статье «Доверил я шифрованной странице» даётся анализ стихотворения Павла Антокольского, посвящённого Марине Цветаевой, сравниваются его ранний (1918) и поздний (начало 1960-х) варианты. Написано оно Эзоповым языком, авторские метафоры и эвфемизмы скрыли то, о чём открыто говорить и писать было опасно: политическую обстановку в стране в разгар революции, а потом – в годы идеологического «похолодания», исход россиян в эмиграцию, контрреволюционность юной Марины и почти полувековое молчание о ней на Родине.

В статье «Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину» рассказана история знакомства и отношений двух поэтов. За долгими диалогами в Борисоглебском5, за пылкой дружбой наступило охлаждение, возникло недопонимание. Не сразу осознал Антокольский подлинное величие Цветаевой. И как умел, уже после её смерти, потерю возмещал. Он – из тех писателей, кто боролся за восстановление имени М.И. Цветаевой в русской литературе.

В статье «Заметки на полях» описана работа П.Г. Антокольского над подаренной ему Цветаевой книгой «После России». Изучив сделанные им в книге записи, мы пришли к выводу, что и в зрелые годы, уже будучи большим мастером, он продолжал учиться у Марины стихосложению, созданию поэтических образов, символике стиха. Антокольский был едва ли не единственным в Москве владельцем книги «После России», и он помог А.С. Эфрон, работавшей над наследием матери, в составлении тома произведений М.И. Цветаевой для Большой серии Библиотеки Поэта6. Долгожданный том «Избранных произведений» Марины Цветаевой вышел в 1965 году.

Антокольский – свидетель революционных событий в России 1917 года. На Февральскую революцию он откликнулся стихотворением «Так вот она, о Ком мечтали деды»7. Анализу этого стихотворения посвящена наша статья «Так о ком же мечтали деды?». Примечательно, что, будучи ещё совсем молодым человеком, Антокольский сумел увидеть Февральскую революцию в ретроспективе, осмыслить её в контексте наиболее знаковых фигур и событий русской истории, провести параллель даже с Великой Французской революцией. Необычно и то, что он посвятил своё стихотворение княгине, и мы рассказываем о том, кем была княгиня Елена Павловна Тарханова и какое влияние оказала на юного поэта. Но особенно знаменательно это стихотворение тем, что оно стало поводом для знакомства автора с Мариной Цветаевой.

Эссе «О русской артистической молодежи начала ХХ века и ошибках современных литературоведов» опровергает бытующий с недавних пор в мировом литературоведении вымысел о гомосексуальных отношениях Павла Григорьевича Антокольского с другим видным деятелем русской культуры прошлого столетия – театральным режиссёром Юрием Александровичем Завадским. Источник ложных слухов – труды известного американского литературоведа Саймона Карлинского (1924–2009). Ошибочная трактовка им стихов Цветаевой, недопонимание русской культуры и её традиций, а также собственная нестандартная сексуальная ориентация привели самоуверенного американского профессора к абсурдным и бестактным выводам.

В работе «Павел Антокольский и Серебряный век русской поэзии» приводятся воспоминания Павла Антокольского о поэтах, которых он считал своими учителями: Александре Блоке, Марине Цветаевой и Валерии Брюсове. У них он получил бесценные уроки поэтического и педагогического мастерства и благодаря им впоследствии сыграл в культурной жизни своей страны особую и значительную роль – оставил после себя несколько поколений учеников, которых сегодняшние историки литературы справедливо называют «цветом советской поэзии».

Павел Антокольский прошёл через жернова сталинской системы, где признание в дружбе с неблагонадёжными людьми могло стоить ему жизни. Конечно, это отложило определённый отпечаток и на его воспоминания о прошлом, и его осмысление пройденного пути. В нашей работе мы постарались сделать явным всё то, о чём не сумел или не успел рассказать сам поэт, о чём он умолчал, сначала сдерживаемый страхом, потом – может быть, излишней скромностью.

Книга будет интересна и полезна всем читателям, небезразличным к истории отечественной культуры.

Доверил я шифрованной странице…

В литературном архиве Павла Антокольского хранится автограф стихотворения, написанного им в 1918 году, с посвящением Марине Цветаевой. Спустя почти полвека, основательно переработанное автором, оно войдёт в цикл его стихов, датированных началом 1960-х годов, под общим названием «Марина»8. Ранний же вариант стихотворения никогда опубликован не был. Между тем он представляет собой несомненный интерес: может быть, не столько с литературной, сколько с исторической точки зрения – и как самостоятельное произведение, и в сравнении с поздним вариантом.

Очевидно, ранний вариант стихотворения был написан под впечатлением революционных событий. Именно тогда Павлик Антокольский, актёр студии Вахтангова и начинающий поэт, познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой и был признан ею, уже известной поэтессой, как равный. Более года длилась «пылкая дружба», «поэтическое братство» – так охарактеризовал их отношения Антокольский. Но были между ними и разногласия: Цветаева не приняла нарождавшийся советский строй.

В своём стихотворении Антокольский многого не сказал явно, но обозначил своё восприятие событий тех дней и свои размышления о них. Он каждую строфу наполнил скрытым смыслом. Что же «зашифровал» он в этом стихотворении?

Прежде всего, своё духовное братство с дворянкой, в чём признаться и тогда и позже было опасно:

Доверил я шифрованной странице

Твой старый герб девический – орла.

Далее, понимание страшной трагедии – происходил раскол России:

Когда ползли из Родины на Север

И плакали ночные поезда…

Поезда ползли и плакали, увозя людей из России. Но почему «на Север»? – Поезда уходили на юг, где формировалась Белая армия, и на запад, куда уезжали в эмиграцию. Для Антокольского же Север – символ, не географическое понятие, а поэтическое, эмоциональное. Север – холод. Холодно без дома.

Ещё предчувствие кровавой бойни, как во Франции во время террора, бессмысленной и пагубной для всех:

И серебром колец, тобой носимых,

Украсить казнь – чужую и мою, –

Чтобы в конце последней Пантомимы

Была игра разыграна в ничью.

Впрочем, воспитанный на идеалах Великой Французской революции, он и в русской видел торжественность момента («украсить казнь»).9 И по-человечески сочувствовал всем. Его товарищи уходили в Белую армию – он никому не желал поражения10. И наконец, в стихотворении скрыт ответ на упрёк Марины Ивановны ему в его политической слабости и бездеятельности:

Мне надо стать лжецом, как Казанова,

Перекричать в Палате Мятежей

Всех спорщиков – и обернуться снова

Мальчишкой и глотателем ножей.

В этих строках он словно примеряет роль активного участника событий. Цветаева считала, что мужчины в критической для России ситуации просто обязаны занять действенную позицию.11 Но Антокольский человеком политики не был. «Мальчишка и глотатель ножей», «бродяга и актёр», «балаганный зазывала» – вот каким он себя видел, таким он, в сущности, и был12. Участие в политических баталиях не для него. Он их и потом, всю жизнь, сторонился. Но Марина Цветаева такую позицию понять и принять не захотела. Они стали отдаляться друг от друга, не упуская, впрочем, друг друга из виду.13

Сегодня, осмысливая события тех дней в исторической ретроспективе, понимаешь неизбежность разлада двух поэтов. Их роднили любовь к поэзии и искусству, одухотворённость и талант. В остальном они были людьми разными.

Антокольский вышел из либеральной еврейской интеллигенции, Цветаева – из дворянской интеллигенции. Это не мешало их личной дружбе: сословные различия среди достойных и образованных людей дореволюционной России постепенно утрачивали свое значение. Однако революция всколыхнула «классовую ненависть», разрушила происходившую интеграцию общества и резко поляризовала его. В еврейскую атеистическую среду, к которой принадлежал Антокольский, революция принесла надежду на равноправие, единство с народом и, как результат этого, успех. В среду Цветаевой она принесла гибель. Россия Антокольского только начиналась. Россия Цветаевой окончилась навсегда.

Пойди Антокольский в действующую армию, они стали бы врагами. Этого не случилось. Он смолоду относился к политическим событиям как беспристрастный историк. Сказалось влияние Марка Матвеевича Антокольского, знаменитого скульптора. Летописец русской истории, увековечивший ее в бронзе, был образцом для своего внучатого племянника. Павел Антокольский избрал тот же путь, но в литературе.

Вот чего не сумела понять Марина Ивановна Цветаева. А ведь именно взгляд на события со стороны помог Павлу Антокольскому сохранить себя, не опуститься морально в том страшном развале общества, в большом людском несчастье.

Автограф П.Г. Антокольского из его рукописной поэтической тетради, 1918. Архив литературного музея А.С. Пушкина, Вильнюс

Теперь яснее становится смысл таких строк:

Я судорожно сжал севильский веер

И в черный бунт вернуться опоздал.

Севильский веер – атрибут быта Марины, знак знатного происхождения. Он сжал его – значит, не оттолкнул. Именно сострадание помешало ему уйти «в чёрный бунт». В словах «вернуться опоздал» можно услышать сожаление: опоздал, оплошал… Но как бы там ни было, своей позиции в те годы Антокольский не изменил. А винить себя в чём-нибудь любил и винил то и дело.

В завершающей строфе стихотворения автор поднимает свою героиню над всеми обстоятельствами жизни: и над «чёрным бунтом», и над распрями в Парламенте:

И в новой жизни просвистел пергамент,

Как тонкий хлыст, по лысым головам:

Она сегодня не придет в Парламент

И разойтись приказывает вам.

Здесь Марина Цветаева, бедствовавшая, неприкаянная, предстаёт перед читателем всемогущей королевой. Такой она была в своих мечтах, такой и описал её Антокольский.

Однако стихотворение производит впечатление незаконченного: у него нет ни формальной, ни эмоциональной завершённости. Неудивительно, что поэт впоследствии вернулся к нему. Интересно, что после переделки изменилось и его скрытое содержание.

Ранний вариант – о революции: «Пусть варвары господствуют в столице, / И во дворцах разбиты зеркала…» Поздний вариант написан в начале шестидесятых и отражает «идеологическое похолодание» в стране: «Пускай метель безумствует в столице…»

У каждого исторического времени свои запреты. В раннем варианте, появившемся в революционные годы, Антокольский «зашифровывает» дружбу с дворянкой. В позднем варианте он пишет: «Доверил я шифрованной странице / Твое молчанье и твои стихи». Это уже о трагической смерти Марины («молчанье») и её поэтическом бессмертии («стихи»). Тема запрещённая именно в начале шестидесятых, но он решился об этом писать.

Однако неожиданными кажутся строки:

Сожму я в пальцах твой севильский веер,

С тобой, любовь, расстанусь навсегда.

И серебром колец, тобой носимых,

Украшу ночь – у стольких на виду,

И столько раз, и в осенях и в зимах,

Останусь жив-здоров, не пропаду.

Обращённые к Марине «с тобой, любовь» и «украшу ночь» могут вызвать ассоциацию с романтическими отношениями. Но это впечатление ложно. В своей автобиографической повести Антокольский определённо сказал: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы – поэтическое братство. Любви между нами не было».14 Значит, здесь «любовь» и «ночь» – метафоры, нечто важное для автора скрывающие.

«Любовь», несомненно, символизирует духовные отношения. А «ночью» он называет политически тёмное, непроглядное время, что естественно предположить, зная о его неладах с политикой. И тогда «ночь у стольких на виду» – это его, Антокольского, в неприглядной советской общественной жизни публичность. Её он в поздние годы, бывало, стыдился и избегал.15

В переработанном варианте стихотворения, как и в раннем, что ни строка, то символ. Пожалуй, только об эмиграции сказано без намёков («А на заре, туманный бред развеяв,/ Когда уйдут на запад поезда…»). Но «осени и зимы» – не просто времена года, это и тяжкие для страны времена. Догадаться несложно: они в одном ряду с такими известными политическими метафорами, как «оттепель» и «заморозки». Это и трудные для Антокольского периоды профессиональной деятельности, в которых всё же удалось уцелеть – взять хотя бы кампанию 1949 года против космополитов.16 Антокольский не стал жертвой. «Останусь жив-здоров, не пропаду», – пишет он.

«Серебро колец» – не серебро как таковое, хотя Марина носила серебряные кольца. Это духовное богатство, которым она щедро делилась с другом. Может быть, «серебро колец» – это и поэтическое наследие, ею оставленное. И уж несомненно – напоминание о кольце, ею Антокольскому подаренном, и о её стихотворении-напутствии «Дарю тебе железное кольцо», ему написанном.17 Серебром колец, украсивших ночь и не давших ему пропасть, называет он своё поэтическое братство с Мариной, сокровище общения с ней.

Почти полвека разделяют два эти стихотворения. Павлик стал Павлом Григорьевичем. Но основная тема в обоих стихотворениях всё та же: поэт – не политик, поэт – летописец. В окончательном варианте строфа, в которой первая половина приведённой формулы была наиболее ясно воплощена, опущена, и взамен в последней строфе появляется новая тема: поэт – подвижник. Помогать собратьям по перу и особенно тем, кому, как он считал, не повезло в бессмертии, стало насущной потребностью Антокольского в зрелые годы.

Твой темный спутник, темный соглядатай,

Я расскажу всем людям о тебе.

Он начал писать о Марине всё, что знал и о чём много лет молчал. А «тёмным спутником, тёмным соглядатаем» корит он себя за легкомыслие и непрозорливость. Спохватился, да поздно. Прибежал к ней в день её отъезда из России: «Но я вам всё-таки скажу, я должен вам сказать (глубокий глоток) – Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведённой не с вами…».18

Ранний и поздний варианты стихотворения хорошо дополняют друг друга. Их надо бы публиковать вместе: яснее становится подлинное содержание каждого. Только положенные рядом, они позволяют увидеть, что в них – случайно ли, нет ли – зашифрована вся поэтическая программа Павла Антокольского.

Она слагалась в юности, дополнялась в зрелые годы, и постоянно – в диалогах с Мариной Цветаевой: сначала реальных, потом мысленных. Так встреча в юности и дружба, пусть и кратковременная, с уникальной личностью навсегда расширила горизонты его вѝдения и направила его творческий путь.

Марина Цветаева сделала для юного Павла Антокольского то, чего не сделал ни один другой поэт. Она открыла ему дверь в свою мастерскую, показала рукописи. Он увидел, как она работает, как рождаются её стихи. Такой поступок – редкость. И Антокольский через всю свою долгую жизнь пронесёт чувство благодарности Марине Ивановне и тоже протянет ей руку помощи.

Но это уже другая история. Ей – свое время.

Примечание

Работа впервые была представлена на XV Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2007 году; впоследствии опубликована в сборнике докладов этой конференции.

Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. «Доверил я шифрованной странице…» // Семья Цветаевых в истории и культуре России. XV Международная научно-тематическая конференция, 8-11 октября 2007. М.: Дом-музей Марины Цветаевой. 2008. С. 380-389.

Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину

Первые воспоминания Павла Антокольского о Марине Цветаевой были написаны им в 1953 году. В то время в советской России она была фигурой одиозной: не печатали её книг и даже имя упоминать боялись. Опубликовать свои воспоминания Антокольский не решился19. Впоследствии он частично использует эту рукопись при подготовке очерка о жизни и творчестве Цветаевой20, но это произойдёт позже, в середине шестидесятых. И это будет уже совсем другой по духу и по тону рассказ – сдержанный, отстранённый, с литературной точки зрения более совершенный, но и более формальный.

Однако наше внимание привлекли именно те, ранние его воспоминания. Надо признать, что их вклад в науку цветаеведения невелик. Они вообще не столько о Цветаевой, хотя и содержат яркие описания её быта и характера, сколько о самом Антокольском. Его рассказ ценен не исторической достоверностью, а субъективностью. В нём есть и ошибки, и неточности, и умолчания, но они, пожалуй, интереснее всего. Сквозь них проступает – невольно и не всегда даже осознаваемое автором – чувство его вины перед Мариной Цветаевой.

Заметим сразу, что ничего дурного по отношению к Марине Цветаевой Антокольский не совершил: не было ни подлостей, ни доносов, – хотя эпоха этому весьма способствовала. Сегодня, когда архивы обоих поэтов в большой мере прочтены и опубликованы, можно сказать с уверенностью: Павел Антокольский был достойным человеком. И то, что его, невиновного в трагедии и гибели Цветаевой, многие годы мучила совесть – ещё одно проявление этого.

Обратимся к истории их отношений.

«Поздняя осень 1918 года, не то октябрь, не то ноябрь»21, – пишет Антокольский о дне знакомства с Мариной Цветаевой. А по её воспоминаниям это произошло в конце 1917 года. В ноябре она провожала мужа Сергея Яковлевича Эфрона в Крым, в добровольческую армию, и в вагоне поезда юнкер Сергей Гольцев, друг и однополчанин мужа, бывший студиец-вахтанговец читал стихи своего друга, тоже студийца Павлика Антокольского. Стихи молодого поэта и актёра поразили её настолько, что, едва вернувшись в Москву, она пошла к нему знакомиться22. Подтверждение цветаевской версии событий находим в письме её мужа к М. Волошину. 12 мая 1918 Сергей Эфрон сообщает: «… от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. <…> Для меня особенно тягостна потеря С. Гольцева»23.

Данные о гибели Гольцева – убедительное доказательство того, что Марина Цветаева не могла слышать от него стихи Антокольского осенью 1918 года, потому что к середине мая Гольцева уже не было в живых. Значит, Антокольский ошибся на год. Они познакомились с Мариной Цветаевой поздней осенью 1917 года. Это же в разгар революции!.. Весь город в баррикадах, на улицах бои… А он забыл.

Дело в том, что Антокольского, относившегося к идее революции либерально, тем не менее неприятно поразили революционные события, свидетелем которых он стал. Об этом свидетельствуют и некоторые ранние его стихи, например, «Пусть варвары господствуют в столице…», посвящённое Марине Цветаевой. Судя по всему, впоследствии, стараясь избавиться от травмирующих воспоминаний, он невольно вытеснил из памяти и многие связанные с ними обстоятельства. Этот феномен, широко известный в психоаналитической науке, открыт и описан австрийским психиатром Зигмундом Фрейдом.24

Марина Ивановна так и называла его – «забывчивый Павлик». Несмотря на возникшее между ними мгновенное притяжение и добрых два года «пылкой дружбы» (так Антокольский охарактеризовал отношения с М. Цветаевой: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы: поэтическое братство»25), случалось и непонимание. Она с сожалением и даже некоторой иронией сказала о нём в стихах: «…запомнивший лишь то, что – панны польской/ Я именем зовусь»26. И укоряла, что не сберёг «железного кольца», в знак дружбы ею подаренного27. Павел Антокольский носил Маринино «железное кольцо» до середины 1920 года. Сохранился его портрет, написанный Ю. Завадским, с этим кольцом на правом безымянном пальце. Когда Антокольский женился, кольцо распилили на два обручальных. Вскоре половинки сломались и обломки затерялись. В семидесятые годы П. Антокольский показывал друзьям хранившееся у него кольцо, якобы Мариной Ивановной подаренное, но это была выдумка. Подаренное М. Цветаевой – старинное немецкое, чугунное с золотом – он, судя по её воспоминаниям, не сберёг, только признаться – уже в старости – ему в этом было неловко.

Вот как вспоминает те годы сам Антокольский: «Дружа с нею, я понял, что воистину не боги горшки обжигают, что искусство можно делать голыми руками. Я увидел кухню очень одарённого и оригинального поэта и понял, что эта кухня, пожалуй, не лучше моей»28. Лишь спустя годы осознает Павел Григорьевич подлинное величие Марины Цветаевой – и личности, и поэта – и уж тогда казнит себя за легкомыслие, непрозорливость, нелепое мальчишество.

Павлик Антокольский, в те годы актёр и драматург студии Е.Б. Вахтангова, ввёл в студию и Марину Ивановну, познакомил с режиссёром, с друзьями. Несколько студийцев, как и он, стали завсегдатаями её дома. Вместе проводили время, строили творческие планы. Для студии Вахтангова Цветаева написала несколько пьес, ни одна из которых, однако, не была поставлена. К концу двадцатого года её отношения со студийцами практически прервались.

«Внезапно Марина исчезла с московского горизонта, – продолжает Антокольский. – В скором времени мы узнали, что она за рубежом»29. Звучит как-то отстранённо и обезличенно (мы вместо я), словно и не было двухлетней «пылкой дружбы». А Цветаева в своей знаменитой «Повести о Сонечке» подробно описала их прощание. И её рассказу веришь больше, потому что она приводит характерные и реалистичные детали. Он прибежал к ней в день отъезда – 29 апреля 1922 года. «Но я вам всё-таки скажу, я должен сказать (глубокий глоток) – Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведённой не с вами»30. И так и остался на пороге со своим поздним признанием. В дом Марина его не пригласила.

Эту обидную сцену он едва ли забыл – просто о ней писать было неловко. И конечно, не забыл их диалога (тоже приведённого в повести):

– Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда-нибудь хоть чу-точку! – любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.

Он сдавленным оскорблением голосом:

– Обещаю.

Вот это «Обещаю» и угрызения совести, что тогда, в двадцатом, увлекшись своими новыми театральными планами и постановками, студийцы-вахтанговцы (и он в их числе!) оставили её, и привело Антокольского к Марине снова через шесть лет.31

Злого умысла в поступке студийцев, скорее всего, не было. Просто время наступило крайне тяжёлое: шла Гражданская война. В стране разруха. Надо было выживать. На встречи с друзьями не хватало сил. Вот как описывает те годы Антокольский: «…я беден, почти нищ, голоден. У меня молодая жена. Она даёт уроки пластики. Ей не во что обуться. Скоро выясняется, что она ждёт ребёнка. Родится дочка, крохотный заморыш. <…> Нужны пайки, пайки! Я одновременно преподаю в Воинской части на Разгуляе и в Детдоме на Пречистенке сценическое искусство, в каком-то госпитале – рисую плакаты, ещё где-то учу ребят писать стихи, репетирую во II Студии МХТ, а по вечерам шляюсь в Кафе Поэтов. Это начало зимы и весна 1921 года. Бедная дочка наша плачет день и ночь…»32