Проект Эрешкигаль

На сборы куцего отряда времени ушло больше, чем на подготовку девушки к выпускному балу. Каждый, как оказалось, не готов идти в кусты, когда имеется хоть и деревянный, но сортир. Никто не горит желанием умываться в одиночестве – подавай ему помощника, чтобы воду лил из кружки. Искусством сборки и упаковки палаток так и вовсе обладали двое – Андрей и Витька. Костик же тактично самоустранился под предлогом переноски мебели на место и уборки рюкзаков.

Мирные, неумелые парни долго возились со шнуровкой на берцах, потом ходили друг за другом, как неприкаянные, поглядывая голодными глазами на лепешки, вполне ароматные для их состава.

Наконец, потратив не меньше двадцати минут общего времени, мы смогли усесться по прежним местам, занятым еще вчера вечером, и начать молчаливый, скудный завтрак.

Мишка сначала попробовал заикнуться о варенье, которое так замечательно дополнило угощение еще вчера, но тут же подавился и словами, и куском, едва натолкнулся на мой строгий взгляд. Бойцы же ели с большим аппетитом, отчего я только и ждала, когда затрещит у них за ушами. Хвостик, как интеллигент в первом поколении завтракал аккуратно, сдержанно, отламывая от лепешки небольшие кусочки и тщательно пережевывая каждый из них.

Удивительно, сколь разными могут оказаться люди, объединенные в один отряд. Парни, эстеты, привереды – выбирай и изучай любого. Но никто до момента, когда опустела тарелка, не произнес ни слова. То ли ожидая, что первой начну я, то ли возлагая надежды на соседа.

Когда же была съедена последняя лепешка, на меня посмотрело пять пар грустных глаз. Сытость в них читалась столь мелким шрифтом, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не возмутиться и не рассмеяться над ними.

– Я предупреждала, – спокойно заметила я. – Тут вам не гостиница, полный пансион. Поели? Можете собирать своего командира и отправляться обратно – домой. Там накормят, напоят, даже душ дадут принять, если будете хорошо себя везти. Только карту дайте глянуть, чтоб я вам маршрут проложила. Компас-то у вас найдется?

Все одновременно переглянулись, молча переспросили друг друга и пожали плечами. Впрочем, чего-то подобного и стоило ожидать – дети прогресса.

– Ясно, давайте карту. Попробую на пальцах объяснить.

– Мы не можем вернуться без вас, – снова заметил Мишка и грустно поглядел в опустевшую кружку.

– Чай на печке, – игнорируя возражения, произнесла я и скрестила руки на груди. – Вы думали, что ко мне ночью придет озарение, и оно заставит изменить мнение, собрать вещи, урожай, носилки для вашего Луншина, а потом отправиться непонятно куда и непонятно зачем? Только потому, что у вас приказ?

– Нет, – протягивая кружку Прокофьеву, ответил Костик, прежде не подававший признаков склонности к общению. – Потому что это спасет множество людей и поможет вашей стране остаться целой.

– А мне какое дело до людей и страны? Я, если ты не заметил, живу посреди глухого леса, где до ближайшей деревни идти пять суток по пересеченной местности, да еще и бегом. И меня совершенно не волнует, кто станет моим соседом, если случится война, захват территории или банальная оккупация. Потому что до этого места если кто-то и дойдет, то не найдет ни единого соблазна, чтобы остаться пожить. Это не просто какая-то там перспективная глушь, где можно проложить дорогу и построить парочку домов для санатория. Здесь ничего не выживает. Даже картошка.

– А вы?

– А я тот еще сорняк, меня на скале оставь – выживу. Потому что сама так хочу. А умные люди сюда не пойдут, не ради чего.

– Но как же другие? Как же мирное население? Они ведь не виноваты ни в чем. И теперь, если придется принять условия дасья, они все потеряют – дома, землю, привычный образ жизни, – от второй кружки смородинового чая у Мишки прорезался голос и проснулись зачатки дипломата.

Парень старался давить на жалость, чувство сострадания, а потом еще и на то, что ценю именно я – устоявшийся порядок вещей. Только он забывал главное – мне не было дела ни до чего, покуда это что-то не начинало топтать мою морковку и ломать мою малину. И даже тогда не стоило ждать от меня никакой помощи, кроме поиска обратной дороги. Потому что это – мое место, мой дом и меня это устраивает. А человеколюбие во мне отбили так давно, что даже слово кажется не просто чужим, а совершенно незнакомым.

– А как же я? Вы ведь не интересовались моим мнением или желаниями. Просто пришли и начали настоятельно требовать отправиться из своего дома решать ваши проблемы. А мне оно надо?

– Это дела государственной важности, – возмущенно заметил Мишка, тут же округлив глаза от неожиданной экспрессии, но мгновенно успокоился и продолжил более рассудительно. – Если бы мы могли справиться своими силами, никто бы не решил отправить за вами. Это крайняя мера.

– И что?

Все снова удивленно уставились на меня. Да и правда, после признания их бессилия мне, наверное, стоило выпятить грудь, приподнять нос и, прикрыв глаза, медленно кивнуть, выражая согласие на участие в государственной афере. Вот только я отлично знала, как оно там – внутри. Тебе потом даже спасибо не скажут, что уж говорить о большей благодарности? Да и неужели ни у одного из этой пятерки не возникло вопроса – почему двадцатилетняя девушка добровольно согласилась уйти в лес, подальше от всех благ цивилизации?

Следование приказу можно было бы назвать похвальным в их возрасте. Но незнание объекта и его истории явно не работает на них. А скорее еще больше заставляет усмехаться как над ними, так и над всем командованием.

В нависшей тяжелой грозовой тучей тишине вздох Хвостика показался слишком трагичным. Будто его вынуждают сделать то, что в других обстоятельствах он бы делать не согласился. Медленно, осторожно поглядывая на меня, как на вооруженного до зубов боевика, Пашка запустил руку в карман куртки, достал оттуда в четыре раза сложенный листок и протянул мне:

– Это и правда самая крайняя мера.

С артистично поднятыми бровями и нарастающим интересом я приняла листок, покрутила его в руках и аккуратно развернула под пристальными взглядами всех присутствующих.

«Обещание забыть навсегда продержалось каких-то семь лет, девочка моя, – гласила помятая записка, испещренная мелким, четким и безумно знакомым почерком. – Прости меня за это. Я виноват.

Но ты ведь знаешь, что без веской причины не рассказал бы о тебе даже под самыми жестокими и изощренными пытками. Поэтому буду надеяться на твое понимание и веру, что я не выжил еще из ума.

Не могу быть уверен, что мальчики поведали тебе всю правду о приближающейся угрозе. Не столько потому, что верны службе и приказам. Сколько потому, что им рассказали так мало, что это больше походит на сказку, чем на действительность, расположившуюся совсем недалеко от нас.

Пока прошу тебя поверить мне на слово – все очень серьезно и только из-за этого я решился на подобный шаг. Я встретился с местным идиотом Генадьевым, главным стратегом страны (чтоб его) и очень сдержанно объяснил, что у нас есть одно решение проблемы, но оно может обойтись нам очень дорого.

Мне не хочется заставлять тебя возвращаться к нам даже ради одной операции (пусть и такой важной). А ты знаешь, как только они увидят тебя, то обязательно призадумаются о том, чтобы оставить при себе подольше и привлечь к другим, менее лицеприятным делишкам.

Вот этого мне точно не хочется. Я уже не в том возрасте, когда легко расправляешься с теми, кто встает против тебя и твоих принципов, – почерк немного изменился, стал мельче, наклонился вправо. – Да, что-то меня накрыла волна негодования. Прости.

Вернемся к сути проблемы. Надеюсь, что в общих чертах тебе рассказали и о дасья, и об их планах по захвату земель, и об оружии, которым обзавелись эти выходцы из современного средневековья. Поэтому ты должна понимать, что ситуация достаточно серьезная, чтобы отправить к тебе послов доброй воли, отчаянной просьбы, – я непроизвольно подняла глаза и хмыкнула, глянув на своих гостей. – Конечно, мне пришлось кое-что рассказать о твоих талантах и предоставить единственное свидетельство твоего существования – мой личный научный дневник с выкладками по последним операциям. Только его моя рука не поднялась уничтожить. О чем я уже пожалел. И не раз.

Но без него этот идиот не стал бы меня слушать и тем более не поверил бы, что у нас есть шанс. Ты, наверное, сейчас рассмеешься, но он думает, что лучшее решение – согласиться на условия дасья и дать им все, что они требуют. Ему даже в голову не приходит, что подобная уступка станет началом. И этот ненасытный народ таким образом только утвердится в уверенности, что всесилен и может оттяпать от нас еще больше.

Знаю, что ты не доверяешь никаким обещаниям со стороны подобных Генадьеву. А тем более, когда встреча начинается так, как у тебя. Этот трус не решился отправиться вместе с теми малышами, которых я одобрил. Уверен – ты уже не меньше пяти раз спросила – почему именно они? И даже пару раз обиделась или даже оскорбилась. Но, учитывая твой характер, только эти мальчишки и не стали бы жертвами бездумной зачистки домашнего пространства. И да, я специально не стал ничего говорить про оружие – решил, что тебя это позабавит.

Но меня снова унесло куда-то от темы. Слишком много хочется сказать, а листок уже заканчивается.

Итак, у нас есть проблема. Ее сложно (но не невозможно) решить своими силами. И потому, лучшее, что могу предложить я – ты. А поскольку ты давно в отставке и нынешнее командование вообще не знает о твоем существовании. Они, скорее всего, посулят тебе горы всякого добра, что только придет вам всем вместе в голову. Ну, и конечно же, не поторопятся все это выполнять.

Зато лично я кое-что еще могу. Например, дать тебе гарантию, что на время переговоров у тебя будет крыша, мягкая постель и доступ к свежему воздуху. Обещаю вкусный кофе, хорошее домашнее питание и кое-какие сладости, которых там ты точно не найдешь. Но главное, и самое приятное, что я точно могу исполнить или не запретить – это трофеи. Если ты решишь прийти на переговоры, получишь приятную мелочь, но если согласишься пойти дальше, то никто не сможет отобрать у тебя сувениры, которые только приглянутся твоей озорной душе.

Жаль, что не смог приехать сам. И дело не столько в здоровье, сколько в компрометировании (надеюсь, правильно написал?) тебя и твоего статуса. Ну, и чтобы не сболтнуть чего лишнего – возраст берет уже свое. Если же ты дашь согласие хотя бы приехать в штаб, то первый человек, которого встретишь, буду я, чтобы разместить, накормить и рассказать все в подробностях. Большего, увы, пообещать не могу. Но знаю, как надавить на Генадьева, чтобы он сдержал свое слова. Хотя бы частично.

Прошло семь лет. И ты уже стала взрослее, степеннее, разумнее. Мне бы хотелось увидеть тебя новой, чтобы вспомнить ту девчонку, что скрылась в лесу очень давно и все же совсем недавно.

Всегда твой, дядь Саша.»

Рефлекторно сложив листик в первозданный вид, я внимательно посмотрела на Пашку, который почему-то непроизвольно съежился. Парень прибег к действительно крайней мере, но судя по его виду, даже не знал, из чего она состоит.

Видимо, это было тем самым ответственным поручением, которое можно дать конкретному человеку. И доверили ему нечто подобное по веской причине. Отчего тут же стала ясна роль мирного, неприспособленного к полевым условиям парнишки, который старается держаться достойно, но не может даже вовремя встать на построение – доставить ко мне едва ли не скомканный листочек. Причем, есть подозрение, что никто ни в штабе, ни в отряде не знал об этой записке.

Каждый за столом застыл в ожидании и напряжение, повисшее во дворе, можно было уже даже увидеть.

Дядь Саша не рассказал никаких подробностей и не стал углубляться в наше совместное прошлое. Видимо все же не доверяя парню без оглядки. Но кое-что он сделал очень точно – пообещал. Этот старик (сколько ему сейчас? Шестьдесят три? И все еще подполковник?) знает на что нужно надавить, чтобы разжечь во мне интерес и понимание серьезности ситуации. Получится ли у него на этот раз?

Я зажала листок с письмом между средним и безымянным пальцем, постучала ее ребром по столу, взвешивая все услышанное и прочитанное. Мне не было дела ни до штаба, ни до Генадьева, ни до страны, ни до дасья. Меня не волновало, что происходит за пределами моего участка. Пусть хоть атомный взрыв случится – переживу и не расстроюсь.

Но встретиться с дядь Сашей, вспомнить прошлое, каким бы оно ни было для нас обоих – вот это что-то более соблазнительное. А обещание трофеев… да, я питаю слабость к сувенирам. И тут мне этого не достает – клыки и когти разных хищников не в счет. Непрактично, глупо и даже вредно иногда.

Оттого на горизонте забрезжило развлечение, такое, каким тут и не пахнет. Но здесь мой новый дом, еще и осень на носу, нужно собирать урожай, каким бы скудным он ни был. И правильно все заготовить надо, не тащить же мне все оттуда, из цивилизации. На себе много не притащишь, а техника… ну, в общем, на себе неудобно. И лень.

А тут еще и не ясно, сколько потребуется времени, чтобы уладить внешний вопрос. Может, хватит пары дней, и жизнь вернется в свое русло. Но зная все, что есть там, могу быть уверена, запланированная операция и за месяц может к концу не подойти. Это же международное противостояние, конфликт за территорию. Одну меня не отпустят, а остальным нужна подготовка, наработка навыков… хорошо бы за полгода управиться со всем. Даже если уже начали.

Слишком много минусов и лишь один явный плюс. Что перевесит? Лень, практичность и отстраненность от общества? Или же все-таки возможность в последний раз встретиться с дядь Сашей?

Последний раз…. Я думала, что он был семь лет назад. Когда уже тогда подполковник отдавал мне помятую, будто кто-то хотел использовать ее в качестве бумаги в сельском туалете, карту. Когда давал советы, как и где расставить растяжки, капканы, мелкие ловушки. Когда устроил диверсию и дал уйти от всех под красивый, почти киношный взрыв.

Сюда я добиралась уже одна, на перекладных. То пешком, то бегом. И не жалею о том, что не уговорила его присоединиться к этому миленькому турпоходу. Уже тогда он мне казался пусть и поджарым, а все же стариком. С уставшими глазами, порой пробивающимся лицевым тиком и тремором от нелегкого прошлого. Дедом, которому пора нянчить вторую смену внуков, а не возиться с подобной мне, устраивая мою новую, отшельническую жизнь.

Тогда-то на прощание дядь Саша и пообещал никому и никогда не рассказывать, что я вообще существовала. Стереть меня из истории, памяти и лица земли. И держал обещание целых семь лет. Что пришлось для этого сделать? Я не знаю. Но благодарна ему за каждый прожитый здесь день. И, может, из этой самой благодарности и стоит еще раз встретиться с ним? Сделать что-то хорошее для своего спасителя. И попрощаться теперь уже навсегда.

Мальчишки замерли в напряженном ожидании. Мишка удивленно изучал чрезмерно выпрямившегося Пашку, который готовился не столько к отказу, сколько к любой моей реакции вплоть до мгновенной казни за плохие новости. Бойцы же не испытывали чего-то приближенного к чувству страха. Но и до их непробиваемой психики доходило некое легкое беспокойство, отчего они то поглядывали на меня, то на мирных, то в опустевшие кружки. В общем, делали все, чтобы не казаться встревоженными от воцарившейся тишины и атмосферы. И в то же время не сидеть столбами.

– Мне надо подумать, – заключила я, вставая из-за стола.

– У нас мало времени, – робко заметил Прокофьев, однако же вполне явно выдохнул, почувствовав, что переговоры вышли из тупика.

– Не мои проблемы. Если попробуете на меня давить, выход там, – я махнула в сторону замученной малины и отправилась в дом, подхватив опустевшую тарелку и свою кружку, заодно сунув записку в вытянутый карман кардигана.

Весьма удивленные эффектом, который дала какая-то бумажка, ребятки остались сидеть за столом, лишь провожая меня взглядом.

И только когда я вошла в дом, они принялись что-то очень тихо обсуждать. Но мое внимание уже занял шестой из них.

Луншин беспокойно поерзал на лавке и откинулся на валиках из одеял, чтобы увидеть меня в проеме:

– Все-таки я надеялся на более суровое наказание, – тут же произнес он, но на губах играла достаточно довольная улыбка.

– Не расстреливать же их за то, что проспали, – пожав плечами, ответила я и, оставив посуду в кухонной зоне, прошлась до лавки с пациентом, где тут же уселась на все еще стоящий рядом табурет. – Готов к возвращению в цивилизацию?

– Все зависит от вашего решения.

– Нет. Твой отряд уйдет отсюда в любом случае.

– Может, подумаете еще раз?

– Пока аргументов за то, чтобы не помогать вашему Генадьеву, куда больше. Поэтому повторюсь – не стоит на меня давить. В моей натуре нет такого свойства, как податливость. На напор я отвечаю еще большим напором. Лучше опиши свое состояние.

Луншин немного удивленно, но сдержанно посмотрел на меня, задумался над чем-то и кивнул:

– Удовлетворительное. Нога не сводит с ума, хоть и болит, зато нет больше ощущения, что меня кто-то пережевал. И, – он замялся, но все же решился на честный ответ. – Мне бы по малой нужде отлучиться.

– Ну, мил человек, отлучиться у тебя не выйдет. Так что могу только поспособствовать, – я встала с табурета и нависла над ним.

– Это как? – глаза командира отряда изумленно округлились и, судя по всему, желание сильно сократилось в своей силе, будто мочевой пузырь выдал дополнительный объем для большей вместительности.

От его вида я тут же рассмеялась – громко, задорно, искренне. И впервые при всей честной компании. Отчего за окном тут же стихли шушуканья, а на лице Луншина прочиталась новая форма удивления.

– Даже не думай, что я полезу к тебе в штаны, – отсмеявшись, произнесла я и отправилась в сени, где хранилась всевозможная хозяйственная утварь.

Недавняя уборка всякого бесполезного полезного хлама позволила мне вспомнить о нескольких тазах, использовавшихся для глобальной стирки и прочей ерундовой бытовой деятельности. Сейчас, с похолоданием и отсутствием потребности так часто плескаться на свежем воздухе среди стиральных пузырей или замоченной ягоды, они стояли кособокой стопкой в дальнем углу, не мешая другим, более нужным вещам.

Оттого погромыхав немного, споткнувшись о бочонок, приготовленный для засолки несчастных пяти кочанов капусты, а также внезапно обнаружив старенькую, но еще достаточно острую косу, мне удалось добраться до цели, вытащить самый низкий таз и вернуться к Луншину, все еще терпящему весьма видимые неудобства. Даже уши слегка покраснели. То ли от смущения, то ли от натуги – спрашивать не хотелось.

Я молча протянула ему быструю имитацию ночной вазы и только уточнила:

– Утками пользовался? Справишься?

Командир отряда молча кивнул, стоически выдерживая хладнокровное выражение лица, и лишь взглядом указал на выход.

Будто мне самой хотелось становиться свидетелем его унижения.

– Вот и отлично, пойду пока поищу тебе носилки.

– Спасибо, – очень тихо произнес Луншин мне вслед, и я прикрыла дверь, оставляя его один на один с той самой «малой нуждой».

Во дворе же жизнь бурлила только за столом. Эти гаврики даже поз не изменили – сидели на одной лавке, спиной к дому и что-то горячо обсуждали, не поворачивая головы.

– Говорю же тебе – не знаю я, что в той записке, – раздраженно произнес Пашка, внезапно показывая себя с новой стороны. – Александр Анатольевич вручил мне ее в последний момент и дал строгий наказ отдать только если другие уговоры и аргументы не сработают. И предупредил, что это очень важное письмо, его нельзя терять или давать кому-то на прочтение, кроме объекта.

– И ты послушался, – не спросил, а констатировал Мишка с каким-то пренебрежением, будто Хвостик нарушил тем самым несколько законов против всего человечества.

– Еще бы, я еще десять лет назад уяснил, что Александра Анатольевича нужно слушать.

– Чего так? – с насмешкой поинтересовался Костик и как-то ловко крутанул свою кружку на столе, успев поймать ее в движении.

Пашка обреченно вздохнул и склонил голову то ли к столу, то ли к посуде – с моего угла плохо просматривалась вся картина:

– А того, что я ему жизнью обязан, – решился он на ответ, давшийся с большим трудом.

Все тут же повернули к нему головы, выражая крайнее удивление и задавая немой вопрос. Но парень не торопился рассказывать все в подробностях, будто снова погружаясь в то время и переживая то, за что он оказался обязан.

– Когда это было? – очень спокойно спросил Витька, не требуя детального рассказа, а позволяя Пашке самому выбрать с чего начать.

Хвостик помолчал еще немного, поставил на стол кружку и ухватился за нее обеими руками, как за единственную опору:

– Десять лет назад.

– Тебе же тогда было…

– Ага, двенадцать исполнилось.

– И как так вышло? Что случилось? – Витька говорил спокойно, отлично зная, как наводить собеседника на нужные ответы и не закрываться в себе.

– Похитили.

– Ребенка? – едва сдержав праведное негодование, уточнил Мишка. – Зачем?

– У преступника нет ограничений. Если он похищает, то не ребенка, старика или женщину, он похищает объект. И после диктует свои требования, зная, что они будут исполнены.

– И какие были требования? Чтобы ты жвачкой поделился? – стараясь перевести в шутку короткое заключение товарища, поинтересовался Костик.

Но на него посмотрел не мирный Пашка, который боится один идти в сортир или тревожится, что в палатке будет холодно. Сейчас свою историю рассказывал парень, переживший не только похищение и самый глубинный страх – страх смерти – а еще и облегчение от освобождения, открытие новой жизни и благодарность за подобный подарок.

Я же попробовала сопоставить услышанное и едва не треснула себя по лбу. Если чуть прищуриться, снять с лица Хвостика пару килограмм и сантиметров, очертить скулы более острым уголком и глазам придать немного раскосый разрез, то в нем отлично узнается мальчишка, которого попросил выручить дядь Саша. Как раз десять лет назад.

Воспоминание так резко ударило в голову, что тело еле удержалось на крыльце, все же не скрипнув ни единой доской, чтобы не оборвать нить повествования парня, пережившего такое потрясение в подростковом возрасте:

– Вы ведь все знаете, кто мой отец, – он не спрашивал, а утверждал, прекрасно понимая, что Хвостик – фамилия достаточно редкая. А если попробовать найти еще одного такого же в силовой структуре, то придется уйти очень далеко от этих мест.

– Танкист, – пожав плечами, ответил Мишка.

– Ну да, – уклончиво согласился Пашка. – Вот похитителям что-то и понадобилось от него. А нет лучшего рычага воздействия на человека, чем угроза жизни его ребенку.

– Он же простой вояка, – удивленно заметил Костик. – Что от него требовать-то можно?

– Кто их знает, – теперь плечами пожал уже Хвостик. – Если они решились на это, значит, было чего требовать. Я никогда после похищения не спрашивал – трусил услышать правду.

– И все же, если взять с него нечего, а тебя все равно захватили, то почему отпустили?

– А меня и не отпускали, – Пашка усмехнулся и, выдохнув переживания, пояснил. – Меня спасли, – заметив приподнятые брови, он продолжил рассказ. – Когда похитители вышли на отца, они сразу же объявили все свои требования. Все шло по их сценарию – захват, изоляция, выжидание, контакт, доказательство совершения действия, угроза, требования. Будто с них потом учебники писали. Затем настала темнота – на голову надели мешок и держали так несколько дней, даже еду просовывали через низ. Удобного мало, но есть хотелось, так что терпел и ждал, когда за мной придет отец. И когда уже привык ко всему этому, даже размеренному гулу генератора, отдававшемуся эхом по всему вокруг, как наступила тишина. Я честно тогда сильно перетрусил. Ничего не вижу, а теперь еще и слуха лишился. Думал – все, пришел конец. Отец не выполнил требований и меня убили. А мысли эти – остаток от меня, душа отходит. Но потом послышались какие-то крики. Очень далеко, будто в другой реальности. И снова тишина. Так и перемежалось все – крик, тишина, возглас, звук удара, опять тишина. В общем, думал уже от напряжения помру. Потому что понимал – идут либо ко мне, либо за мной. Без вариантов. А потом и правда, кто-то осторожно взял меня за руку, прошептал что-то тихое, успокаивающее и повел за собой.

– И ты пошел? – приподняв брови от удивления и недоверия, уточнил Андрей.

– Выбор-то невелик. Если это похитители, то могли и там убить, тогда чего сопротивляться, может, хоть в последний раз дадут на небо посмотреть. А если спаситель, значит, выведет оттуда. Но в любом случае, все это закончится. И я тогда ничего больше и сильнее этого не хотел. Потому пошел. Без вопросов и просьб.

– И кто все-таки это оказался.

– Понятия не имею. Просто в какой-то момент услышал голоса, через мешок стал пробиваться свет, меня подтолкнули вперед и там подхватили крепкие руки. И знаете, я впервые услышал, как плачет мой отец. До этого дня думал, что он и не умеет. Даже на похоронах бабушки ни слезинки не проронил. А тут рыдал в горло. Обнял, запричитал. Кто-то снял с меня мешок, и он тут же давай разглядывать меня. Ругаться, молиться, благодарить. Очень много всего я тогда услышал.