Любовь к жизни

Мы были не в состоянии вести себя с детьми как прежде, но наше беспокойство было в основном связано именно с ними. Я только и думала: «Дети, мои дети». А вдруг я умру? Мамы не должны умирать! Я должна заботиться о детях и о Микке! Какой же я испытывала стресс! Когда я умру? Через минуту? Сейчас?

И тут появилась та божественная уверенность: я не могу умереть! Во мне с детства живёт сильная вера. Она всегда со мной, она принадлежит мне, и она внутри меня. В детстве я пела в церковном хоре, и это невероятно много для меня значило. Там я ощущала доверие и находила утешение. Сила, которую придавала мне моя вера, помогала мне справляться со многими трудностями.

Казалось, я нахожусь в лимбе[11]. Наша семья пыталась жить как прежде, хотя раз за разом все убеждались: это невозможно.

Несмотря на частые визиты в больницу, мы старались сохранять хоть какие-то семейные традиции.

Например, по пятницам мы устраивали охоту за сокровищами. Сокровищем всегда был спрятанный пакетик со сладостями. Со временем традиция переросла в нечто большее: иногда мы могли полпятницы придумывать новые задания. Когда я заболела, мы решили продолжить игру в коридорах Каролинской клиники. Правда, сделать это нам удалось всего один раз – а дальше мы и пытаться не стали. Было очевидно, что всё изменилось и как раньше уже не будет. Притворяться, будто скоро снова будет по-прежнему, казалось странным и неестественным.

Я не могу без слёз говорить о том, как мне тогда не хватало возможности быть мамой. До болезни я считала себя сильным человеком, у которого абсолютно всё под контролем. Пожалуй, в моей болезни самым ужасным оказалась именно моя неспособность быть той мамой, которой мне бы хотелось.

Люди часто говорят, что не понимали, насколько хорошо живут, пока на их долю не выпали тяжёлые испытания. Но мы понимали. Мы часто говорили друг другу о том, как же нам повезло. Любовь, успех, здоровье. Я думаю об этом даже сейчас, глядя на фотографии детей, сделанные до моей болезни. Мы были так счастливы вместе. У нас было всё.

И тут такое. Всё переворачивается с ног на голову. Вероятно, многое нельзя понять, если сам через это не проходишь.

Мне казалось: как хорошо, что дети ещё маленькие и пока не совсем осознают происходящее. Хотя Юсефин, пожалуй, что-то понимала, но Оскар – точно нет. Они много времени проводили со своей няней Ингер, а я всё разъезжала по больницам.

Микке молился, чтобы дети успели подрасти, прежде чем я умру. Об этом он рассказал мне гораздо позже. Он молился, чтобы у детей сложился определённый образ мамы, чтобы у них появился шанс как следует запомнить меня. Чтобы Оскару исполнилось, по крайней мере, девять. Но Микке знал, что требует слишком многого.

Из-за облучения у меня стали выпадать волосы. Они лезли клочьями, и особенно сильно перед Рождеством. Микке опасался, что это Рождество станет последним в нашей совместной жизни. И ведь так действительно могло случиться.

Просто мне несказанно повезло.

В январе, через полгода после того, как я узнала о диагнозе, Roxette получили медаль из рук короля.

На днях Микке сказал: наверное, они испугались, что я умру, и потому поторопились вручить эту награду. Пожалуй, он прав. Но мне было приятно, что нашу работу признали достойной. При этом было ужасно тяжело. Присутствовать на церемонии означало показаться на людях. Меня никто не видел с тех самых пор, как я заболела. И ко всему прочему, я стала ещё и лысой.

Мы с Мари Димберг принялись подыскивать мне подходящую шляпку и нашли очень неплохой вариант леопардовой расцветки.

Накануне церемонии журналист «Экспрессен» Никлас Рислунд позвонил в дверь Мари Димберг. Было поздно, и она уже легла. Никлас рассказал о том, что узнал, будто моя опухоль не прошла, а, наоборот, продолжала увеличиваться. Будто у меня метастазы в груди и во всём теле. Мари ответила, что не комментирует слухи о моём здоровье – и вообще-то собирается спать. Но Никлас не сдавался и требовал, чтобы она позвонила мне и узнала, так ли это. Мари Димберг попросила его проявить хоть каплю уважения и оставить меня в покое. Он же ответил, что напишет статью в любом случае, а значит, всем будет лучше, если он добавит ещё и официальное подтверждение.

В итоге Мари Димберг вышла из себя. Они начали кричать. Никлас утверждал, что она, будучи представителем публичной личности, имеет ряд обязательств. Мари парировала: она не должна отчитываться перед ним и «Экспрессен» о состоянии моего здоровья.

А потом просто захлопнула дверь.

На следующий день Мари Димберг позвонила нам и спросила, читали ли мы «Экспрессен».

– Нет.

– И не читайте, – ответила она. – По возможности не обращайте внимания на эту газетёнку.

Но разве можно не заметить «Экспрессен»? По всему городу передовицы кричали о том, что всё моё тело поражено раком. Из статьи следовало лишь одно: мне осталось недолго.

Это было неправдой, и Мари Димберг выступила с опровержением. Тогдашний главный редактор «Экспрессен» Отто Шёберг сослался на «надёжные источники» в Каролинской больнице. Наша семья была в ярости.

Всё это происходило в тот самый день, когда мне должны были вручить медаль.

Не знаю, возможно ли понять чувства человека, читающего о себе нечто подобное. На глазах у всех тебе пророчат смерть, не имея на то никаких оснований. При этом и в клинике тебя тоже не способны защитить. И есть люди, которые пытаются любой ценой заработать на несчастье других. Твоя личная боль во всём мире становится приятным дополнением к кофе.

На церемонии я так разнервничалась, что, позируя перед фотографами, умудрилась взять медаль вверх ногами. Казалось, все пялились на меня, пытаясь понять, насколько тяжело я больна. Люди во все глаза таращились на умирающую женщину, у которой, как они только что прочитали, метастазы во всём теле. Это был ужасный день.

Связываться с «Экспрессен» и обвинять издание в клевете нам совсем не хотелось. Канцлер юстиции лично подал в суд на Каролинскую клинику. Врач, который меня оперировал, позвонил нам и рассказал, как в больницу явились пятеро полицейских, чтобы обыскать его кабинет. Их визит неприятно удивил его, но, разумеется, он, как и мы, тоже хотел узнать, откуда информация просачивалась в прессу. Нарушение врачебной тайны – серьёзное преступление, за которое грозит до трёх лет лишения свободы.

Многих возмутил поступок «Экспрессен» и Отто Шёберга. В «Медиажурнале»[12] это событие назвали одним из худших запрещённых приёмов в современной истории СМИ. Нас это настолько задело, что мы всё же принялись искать возможность привлечь «Экспрессен» к суду. Мы ведь ещё и детям хотели показать, что о нас нельзя писать всякое враньё просто потому, что кому-то это взбрело в голову.

Мы решили обратиться к Лейфу Силберски – известному адвокату, довольно опытному в вопросах СМИ. Оглядываясь назад, могу сказать: лучше бы он нас тогда отговорил. С юридической точки зрения нельзя осудить кого-то за аморальный поступок и непроявление сострадания к другим.

Мы всего лишь считали, что журналист не имеет права писать о смертельном диагнозе, если такового нет. Казалось, это достаточное основание для возбуждения дела, но, как выяснилось, – нет. Правда, Силберски, попытался найти хоть какую-нибудь статью в законе, чтобы помочь нам.

Он откопал старое дело, где кто-то заснял людей, занимавшихся любовью, а затем заменил их лица лицами знаменитостей. В этом прецедентном случае речь шла о выставлении человека в сомнительном свете. По его мнению, это был наш единственный шанс призвать «Экспрессен» к ответу.

В целом общение с Лейфом Силберски мы находили весьма примечательным.

На нашей первой встрече он сразу поведал нам о своей дочери. Ей вот-вот должно было исполниться сорок, и она была большой поклонницей Roxette. Поэтому он попросил какую-то вечернюю газету напечатать афишу, где женщину представляли как третью вокалистку группы. А мы с Пером должны были оставить автографы. Эта забавная выходка адвоката помогла нам пройти через один из самых тяжёлых периодов в нашей жизни.

Как будто всё это было какой-то игрой.

Итак, по мнению Лейфа Силберски, единственным шансом хоть как-то тягаться с «Экспрессен» было обвинить газету в том, что она выставила меня в неприглядном свете. На суде Микке должен был сказать следующее: увидев статью, он посчитал, будто я что-то от него скрываю. Ему предстояло сыграть роль оскорблённого супруга, подозревавшего жену в сокрытии правды о собственной болезни. И это, в свою очередь, показало бы меня человеком, которому не могли доверять работавшие со мной люди.

И вот мы у адвоката: Мари Димберг, Микке и я. И тут Микке сказал, что не сможет заявить то, о чём просит Силберски. Подобная ложь представлялась ему абсурдной, ведь наши отношения вовсе не такие. Да и глупо врать, если хочешь уличить газету именно во лжи.

Мы заплатили несколько сотен тысяч крон за попытку привлечь «Экспрессен» к суду, но в итоге решили не продолжать борьбу. Мы могли потратить не меньше пяти лет, в течение которых к этой ситуации пришлось бы возвращаться снова и снова.

История с «Экспрессен» обернулась крупными расходами и оставила неприятный осадок. Мы и сегодня считаем, что бывший главный редактор Отто Шёберг нанёс нашей семье огромный ущерб – и при этом ни разу даже не попросил у нас за это прощения. Мы были ужасно растеряны, находились в отчаянии и совершенно не нуждались в том, чтобы нашу семью использовали для увеличения продаж.

В ту пору мы не знали, выживу ли я. Я старалась не думать об этом, а Микке изо всех сил пытался сжиться с этой мыслью. Но факт остаётся фактом: чёртов рак не распространился по всему моему телу. Микроскопический лучик надежды – вот всё, благодаря чему мы продолжали жить. Быть может, именно поэтому мы так отреагировали на ложь «Экспрессен». Эта ложь показала меня в куда более удручающем состоянии, чем было на самом деле, и у окружающих пошатнулась вера в благоприятный исход.

От этого становилось очень больно.

Даже во время болезни я не забывала о творчестве. После операции прошло совсем немного времени, а мы с Микке уже выпустили альбом «The Change»[13]. Работа над ним началась ещё до того, как я заболела, и мы даже успели записать кавер-версию на песню «The Good Life»[14].

И теперь речь шла о том, чтобы вернуть свет и позитив в нашу полную трагедии жизнь.

Звукорежиссёр Леннарт Эстлунд, с которым мы сотрудничали, просто потрясающий. Мы вообще не говорили с ним о болезни, хотя Микке приходилось чуть ли не одновременно звонить врачу и следить за аккордами. Работа над альбомом стала для нас своего рода зоной свободы. Я и сегодня считаю, что эта пластинка – один из наших лучших совместных проектов. В текстах песен говорится о радости, которую испытываешь от того, что живёшь, – и это чистая правда. В непроглядной тьме нам удалось сделать светлый альбом. Один из самых депрессивных текстов – вот этот[15], но в нём очень точно описаны мои чувства:

Suddenly the change was hereCold as ice and full of fearThere was nothing I could doI saw slow motion pictures of me and youFar away I heard you cryMy table roses slowly diedSuddenly the change was hereI took your hands, you dried my tearsThe night turned into black and blueStill we wondered why me and youAfter all we’re still hereI held your hand, I felt no fearMemories will fade awaySun will shine on a new clear dayNew red roses in my handMaybe some day we will understandMaybe some day we will understandВдруг пришли переменыПолные страха и ледяного холодаЯ ничего не могла изменитьМы с тобой превратились в кадры замедленной съёмкиИздалека раздавался твой плачРозы на моём столе постепенно увядалиВдруг пришли переменыЯ взяла твои руки в свои, а ты вытер мои слёзыНочь стала тёмной и печальнойМы никак не могли понять: почему всё случилось именно с нами?И всё же мы по-прежнему здесьЯ держала твою руку, я ничего не бояласьСо временем всё потихоньку забудетсяСолнце засияет, настанет новый ясный деньВ моей руке появятся новые алые розыБыть может, мы однажды сможем это понятьБыть может, мы однажды сможем это понять

Даже сейчас мне кажется, что эти слова идеально отражают то, что я тогда чувствовала. Отчаяние, любовь, растерянность и вместе с тем огромную жажду надежды и стремление впустить в нашу жизнь хотя бы один лучик света.

Как бы плохо мне ни было, я всегда старалась сохранять своё творческоё «я».

Микке заботился обо мне круглые сутки – возил меня в больницу, напоминал о рекомендациях врачей.

Новость о моей болезни распространилась по всему миру. Поклонники прислали список, в котором были собраны имена тех, кто молился о моём здоровье. Это письмо – одно из самых ценных для меня, я даже поместила его в рамочку. Оно невероятно много для меня значило.

Находились также те, кто предлагал альтернативные методы лечения. «Отправьте 20 000 долларов на этот счёт и проглотите вот этот порошок». Примерно такие были советы.

С нами даже связался некий египетский врач из китайского университета. Микке позвонил онкологу Стефану Эйнхорну узнать, что он обо всём этом думает. По словам Стефана, тот человек как-то читал лекции в Каролинской больнице, но оказался обыкновенным аферистом.

Помню, Стефан Эйнхорн попытался нас утешить и поведал о своём отце, страдавшем от рака. Ему давали не больше года, но в итоге отец Стефана даже пережил доктора, который поставил ему страшный диагноз. Стефан говорил: никогда не знаешь, сколько у тебя осталось времени. И всё-таки подобное едва ли было утешением. Нам бы хотелось услышать, что можно выпить чудесную таблетку и излечиться. Это единственное, что было нужно.

Но Стефан хотя бы попытался заставить нас взглянуть на жизнь другими глазами. Он лишь хотел как лучше.

Мы обратились в Видарскую клинику – это антропософская больница, в которой лечат онкологию. Однако их методы напомнили нам терапию в хосписах. Пациенты в основном посвящали себя разного рода творчеству.

Тамошний врач оказался ужасным человеком. Он принялся меня отчитывать, будто я сама виновата в своей болезни. Если опухоль выросла в моём теле, то именно я несу за это ответственность. Каким-то образом я будто бы вызвала её сама. Я была сломлена. Я нуждалась в добрых людях, а он был суров и полон осуждения. Он утверждал, что я испортила свою иммунную систему, в том числе употребляя алкоголь. Ни за что не забуду его. Я никогда не испытывала такого отчаяния, как в тот день, когда слушала его монолог.

Так или иначе он выписал какой-то экстракт, который можно было получить только в местечке Йерна. За этим лекарством мы то и дело посылали такси, и каждый раз это обходилось нам в несколько тысяч крон, ведь поездка туда занимала три часа. Но в моём положении было не до капризов: делаешь то, что тебе велят.

Микке делал всё возможное – он буквально рыл носом землю. На его письменном столе лежала куча разных бумажек, которые никому не дозволялось трогать.

Он связался с онкологом из США и выслал ему мои рентгеновские снимки. Нас попросили приехать. Больница находилась в Хьюстоне, в штате Техас. Но тут я сказала твёрдое «нет». У меня просто не было сил – всё это было уже чересчур. Я просто хотела тишины и покоя, а не носиться туда-сюда.

Мы спросили совета у Стефана Эйнхорна. Он сказал: либо мы ищем альтернативное средство – а именно этим и занимается Микке, – либо сидим и ждём. И тот и другой вариант может оказаться правильным. По его мнению, в Швеции лечение онкологии находится на очень высоком уровне, так что мы вполне могли остаться дома.

Именно тогда мы приняли важное решение: мы целиком и полностью доверимся шведским специалистам. Чудесное решение. После него сразу стало как-то спокойнее.

Микке пытался подготовить меня к смерти. Он, например, никак не мог добиться ответа на вопрос, какие я хочу похороны: желая выстроить вокруг себя стену и защититься от внешнего мира, я отрицала саму вероятность подобного исхода.

Микке связался с клиникой Эрстагорден: мы вместе ходили туда на сеансы терапии и слушали, как справиться с потерей члена семьи. Мы долго беседовали, но я отказывалась принимать тот факт, что речь, по сути, идёт обо мне.

Микке также позвонил священнику из Эстра-Юнгбю, который проводил для меня церемонию конфирмации, а затем венчал нас с Микке и крестил наших детей. Священник был добрым и понимающим человеком. Он приехал сюда, к нам домой. В момент встречи с ним я по большей части лишь плакала и не понимала – или же не хотела понимать, – о чём все пытались со мной поговорить. Микке и так и эдак старался выудить информацию о том, как меня похоронить. Например, рассказывал, как он сам хотел бы быть похоронен, а потом будто невзначай спрашивал, что думаю я.

Как же ужасно всё это вспоминать!

С тех пор прошло больше тринадцати лет. А ведь знаете, только сейчас я могу произнести: «опухоль мозга»!

Я долго не могла сказать это. Несколько лет я находилась в состоянии шока и печали. Я не могла принять собственную болезнь, хотя постепенно и начинала её осознавать. Я не хотела это обсуждать. Будто бы ничего такого нет, пока я об этом не заявлю. Осознание возможности собственного конца приходило ко мне лишь на мгновения, ночью, когда я оставалась наедине со своими мыслями.

Но в глазах других мне хотелось выглядеть человеком, которого не касаются ни болезнь, ни смерть. Наверное, со стороны это походило на попытку скрыть очевидное – так сказать, «утаить слона в комнате»[16]. Я притворялась, будто дела идут отлично, но все понимали: на самом деле это далеко не так.

Сейчас я могу говорить о тех днях, и это чрезвычайно важно для меня. Печаль вырвалась наружу. Прежде она неподвижно сидела в нас. Сегодня мы с Микке, к счастью, способны открыто обсуждать мою болезнь. Но на то, чтобы её принять, ушло время. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы просто осознать, что я больна. Поэтому я и хочу рассказать об этом в моей книге. Хочу, чтобы другие узнали, каково это. Быть может, кто-то найдёт здесь надежду или утешение.

Хельсингборг. Среда, 1 февраля 2014 года. Возвращение к истокам

УЖЕ ДОВОЛЬНО ПОЗДНО, и я сижу в ресторане отеля «Марина Плаза» города Хельсингборга и жду Мари и Микке, чтобы отпраздновать с ними первый концерт сольного турне – первого с момента начала болезни Мари.

Наша ночная закуска – бутерброды с креветками и холодное белое вино. Я не одна. Мари дожидаются также Тумас Юханссон и Стаффан Хольм из компании «Live Nation», Мари Димберг и Чель Андерссон – один из бывших руководителей «EMI», работавший там в 1980-х, когда Мари только-только завоевала популярность. А ещё здесь друзья Мари Пер Ларссон и Кристиан Берг.

Все в ожидании. Всем хочется обнять и поздравить Мари. У неё получилось! А сколько было сомнений и тревог перед премьерой. Да и сама Мари изрядно нервничала. Подумать только: одна на сцене! Нога не слушается, трудно держать равновесие. Справится ли она?

Да. Публика приняла её очень тепло. «Мы любим тебя, Мари!» – кричали поклонники, прибывшие из самых разных уголков мира.

«Мы любим тебя!»

Они сидят в другом конце ресторана, надеясь хотя бы мельком увидеть своего кумира. Они приехали из Дании, Голландии, Аргентины, Испании – одним словом, со всего света. Чуть раньше я спросила, почему они проделали весь этот путь лишь ради того, чтобы оказаться на премьере и услышать песни на языке, которого не понимают. Ответы примерно одинаковы. Голос Мари трогает до глубины души. Никто из них не говорит по-шведски, но все как один утверждают, что знают, о чём она поёт. О чувствах. По их словам, ни один человек в мире не способен передать чувства так, как она.

Фанаты знают наизусть почти весь классический репертуар Мари: «Tro», «Ännu doftar kärlek», «Om du såg mig nu», «Sjunde vågen», «Efter stormen» и «Sparvöga»[17].

Но им понравился и новый альбом «Nu!» Сегодня Мари исполнила и некоторые песни из него, включая «Kom vila hos mig» и «Sommarens sista vals», написанную ею самой.

И вот поклонники сидят за столиками, заказав напитки и время от времени бросая взгляд в ту сторону, откуда, по их мнению, должна появиться Мари.

Это турне до последнего оставалось под большим вопросом. Сама Мари говорит, что попросту решила пойти ва-банк. Доказать себе и миру, что сможет вернуться. Она сделала это ради себя. Ради любви к своим старым песням. Ради счастья исполнить новые. Ради встречи со своей шведской аудиторией, которой долгое время жертвовала, отдавая предпочтение Roxette.

Сначала Микке воспринял решение Мари весьма скептически. Он считал, что ей надо поберечь силы для подготовки к большому мировому турне Roxette, запланированному на конец октября. Но, увидев, насколько важным всё это казалось Мари, он поддержал её и выступил в роли клавишника. Остальные музыканты на сцене тоже были из тех, кто заслужил абсолютное доверие Мари. На ударных – Пелле Альсинг из Roxette. Гитарист – Кристофер Лундквист, который также выступал с Roxette и который, кроме того, продюсировал альбом «Nu!» вместе с Микке. Второй гитарист – племянник Мари Юкке Петтерссон. И, наконец, новый знакомый – басист Сурьо Бенич.

Мари постоянно говорит о том, как ей нравятся эти музыканты. Как они поддерживают её, подбадривают, верят в неё и утешают, если это необходимо.

Перед турне возникла и ещё одна непростая задача: выучить старые тексты. Из-за болезни подобное теперь давалось Мари очень нелегко. Она стала свидетельницей безграничного терпения собственного сына Оскара. Строфа за строфой, строчка за строчкой – ей приходилось работать буквально над каждым словом. В памяти крепко сидела только одна песня: «Ännu doftar kärlek».

– Она будет со мной до конца, – утверждает Мари. – Цветы и любовь; такое невозможно забыть!

О приближении Мари говорят гул, который поднялся среди её иностранных поклонников, и аплодисменты. Концерт кончился два часа назад, и вот она наконец появляется. В её глазах читается усталость, но на лице сияет широкая счастливая улыбка. Она идёт очень медленно, опираясь на Микке.

Что она чувствует? Облегчение? Радость?

– О да, несомненно! – отвечает она. – Потрясающе! Какая публика!

Столь позднее появление Мари на собственной вечеринке по случаю премьерного концерта связано с бесконечными объятиями и поцелуями, которыми всё это время одаривали её близкие и друзья, приехавшие из провинции Сконе. Все они были на концерте, а потом отправились за кулисы поздравить Мари. В родных краях она бывает нечасто. Иногда она отправляется в деревушку Эстра-Юнгбю, где провела детство и где сегодня проживает её старший брат Свен-Арне со своей супругой. Они живут рядом с тем домом, где выросла Мари. Время от времени она приезжает и в Рюдебэк к своей сестре Тине и её семье.

Мари присаживается, и на столе тут же оказываются бутерброды с креветками. Мы поднимаем бокалы за удачное начало турне. Впереди два месяца выступлений по всей стране. Мари ворчит о том, что некоторые вещи стоило бы сделать по-другому, немного улучшить.

Да, она чувствует облегчение и радость, но нельзя сказать, что довольна на все сто. И всё-таки это обычное дело для гастролей. Она готова обсуждать все ошибки, сколь несущественными они бы ни казались.

Но главное – она похожа на пылающий камин, зажжённый любовью людей из прошлого, которые сегодня собрались рядом с ней.

В её детстве это были самые близкие ей люди.

О детстве она рассказывает так же, как и обо всём остальном в жизни: оно полно ярких контрастов. Свет, тепло, любовь. Но вместе с тем и темнота, страх и трагедия.

«Я хотела увидеть всё – весь мир!» Рассказ Мари

Я ВЫРОСЛА В ЭСТРА-ЮНГБЮ, в северо-западной части Сконе. Это крошечное местечко рядом с шоссе, соединяющим Осторп и Эркельюнгу, в тридцати километрах от Хельсингборга.

Что в нём было примечательного? Немногое. О, я помню чудесного добродушного парня, который продавал хот-доги. У меня не было денег, но он всё равно меня угощал. Ещё было два продовольственных магазина, цветочный, табачная лавка и три кафе. Церковь. Стадион. Часто дули сильные ветры, и было очень холодно. Ветер буквально завывал над плоскими равнинами.

Вот так можно вкратце описать Эстра-Юнгбю.

Сегодня я понимаю: кирпичный дом, в котором мы жили, на самом деле очень маленький. Но когда мне было четыре года и мы только-только в него переехали, он казался большим и роскошным.

Наш переезд – одно из моих самых первых воспоминаний. Никогда этого не забуду. Какое потрясающее ощущение: въехать в собственный дом. В нём была ванная комната! Там, где мы жили до этого, в туалет приходилось ходить на улицу, а в доме была только холодная вода. Нас с сестрой Тиной так распирало от счастья, что мы тут же принялись скакать по родительской кровати. Всё выглядело новым и красивым.