Мой дядя Адриано

1943 год, война в разгаре: несостоявшаяся встреча со смертью

Это был день, ничем не отличавшийся от других дней: маленькому Адриано шесть лет, и он ходит в начальную школу на виале Сондрио – прячущейся под кронами деревьев улице в пятнадцати минутах ходьбы от виа Глюк. Иногда его провожала в школу мама Джудитта, иногда это поручалось Розе или Марии, двум сестрам, которые часто брали на себя материнские обязанности и присматривали за Адриано. Как гласит семейная хроника, тем утром Адриано почувствовал себя плохо, пожаловался маме и спросил, нельзя ли ему остаться дома. Как известно, мой дядя не очень любил ходить в школу, поэтому Джудитта строго взглянула на малыша и велела не выдумывать, надевать школьную форму и скорее бежать на уроки. Только упрямство Адриано и, возможно, его актерский талант, позволивший симулировать болезнь, заставили мать изменить решение. Обсудив все на семейном совете, Джудитта и Леонтино решили оставить сына дома на один день. Это было самое мудрое решение в их жизни. В то утро школа на виале Сондрио пострадала от бомбы, упавшей в районе Центрального вокзала, и, согласно свидетельствам того времени, несколько детей стали жертвами взрыва. В официальных хрониках того времени нет никаких упоминаний о бомбардировке школы на виале Сондрио, как и о многих других трагедиях войны, но ее помнят очевидцы. Первой эту историю мне рассказала мама: «Когда мы услышали, что школу на виале Сондрио разбомбили, то содрогнулись от ужаса, я схватила Адриано и крепко-крепко обняла. Он смотрел на меня своими большими глазами и не понимал, что в то утро избежал встречи со смертью».

Мать Адриано, узнав о случившемся, разрыдалась, потому что поняла – на этот раз только удача позволила ей не потерять еще одного ребенка. В те дни Джудитта обнимала Адриано так крепко, как никогда раньше не обнимала. Возможно, так она хотела загладить вину за едва не исполнившийся приговор, который вынесла сыну при рождении: «Это ребенок стариков, он непременно умрет».

Но Адриано не умер. Гул самолетов, предвестник новых бомбардировок, не шел у него из головы, испуганное лицо отца Леонтино вставало перед глазами всякий раз, когда раздавался вой сирен, и он вспоминал слова матери, которая нередко предпочитала прятаться дома, а не в бомбоубежище, вверяя свою судьбу провидению, а не системе городских укреплений. Джудитта обнимала Адриано и повторяла: «Если нам суждено умереть, пусть лучше мы умрем вместе».

Адриано часто включал военные сцены в свои фильмы. Возможно, в его памяти осталась та несостоявшаяся встреча со смертью в 1943 году.

Есть и еще один эпизод, который оставил след в памяти Адриано. Это случилось 29 апреля 1945 года, через четыре дня после освобождения Италии от фашизма. На пьяццале Лорето, в пяти минутах ходьбы от виа Глюк, там, где раньше была бензоколонка, на железных балках висели тела Муссолини и Петаччи[15]. Рядом с Муссолини и Петаччи еще три символа прошлого режима: слева Никола Бомбаччи[16], справа – Паволини[17] и Стараче[18]. Никто точно не знает, кто отдал приказ принести их тела на эту площадь. В тот день Комитет национального освобождения[19] опубликовал послание с выражением сожаления, под документом подписались все члены Комитета, включая коммунистов. Однако никто не взял на себя ответственность за перевозку тел. Говорили, что это была месть: раньше на этой площади немцы приказали фашистам убить пятнадцать партизан. Согласно хроникам того времени, фашистские солдаты жестоко поглумились над телами и бросили на весь день под палящим солнцем, не позволив семьям забрать останки близких.

Около семи утра первые прохожие заметили тела Муссолини, Петаччи и других фашистов. Через несколько часов площадь запрудила толпа, молва о произошедшем в мгновение ока облетела весь Милан. То и дело слышались автоматные очереди, люди проталкивались к телам, топтали их и пинали. Какая-то женщина пять раз выстрелила в труп Муссолини, чтобы отомстить за своих пятерых погибших детей. На трупы бросали гнилые овощи, кто-то плевал на них, в руку Муссолини вложили фашистский флаг, с тела сорвали ремень и сняли правый сапог, а на тело Петаччи кто-то помочился. Новость распространилась по окрестностям и дошла до виа Глюк. Дядя однажды рассказывал, что в тот день моя мама решила пойти посмотреть, что происходит на пьяццале Лорето, и Адриано, которому тогда было семь, напросился за компанию со старшей сестрой. Когда они пришли, на пьяццале Лорето царил хаос, какой-то мужчина попросил мою мать взять ребенка на руки: «Синьора, пусть мальчик увидит, что произошло, сегодня исторический день».

Мама не поняла, речь о партизанах или о фашистах, и несколько минут держала Адриано на руках, а потом, когда осознала, что за ужасную сцену они наблюдают, поставила ребенка на землю и заторопилась домой. Джудитта предпочла бы, чтобы ее сын не видел этой кровавой вакханалии, но пути назад уже не было. Тогда было сложное время, в Италии только что закончилась освободительная война, часто приобретавшая черты гражданской. Мы нашли человека, который поделился воспоминаниями о том времени, а именно о 1944 годе, когда маленький Адриано после уроков отправлялся на дополнительные занятия в школу при монастыре монахов-салезианцев на виа Копернико, ту самую, где позже будет учиться Сильвио Берлускони. Вспоминает Бьянкамария Пападиа, жена Джанколомбо, известного миланского фотографа, бывшая учительница Адриано в 1944/45 году.

«Я помню, – рассказывает синьора Пападиа, которой сейчас восемьдесят три года[20], – что иногда Адриано приводила в школу женщина, высокая и строгая, с очень суровым взглядом. При первой же встрече меня поразило, как трепетно эта властная женщина относится к сыну. Тогда, – вспоминает синьора Пападиа, рассматривая фотографию Адриано, хранящуюся в богатом фотоархиве Джанколомбо, – мы работали в очень тяжелых условиях, уроки проходили в подвале, и я помню, что в этом подвале были столбы, поддерживавшие потолок. Некоторые дети пытались взобраться по ним, но только не Адриано. Он был очень тихим ребенком, с большими глазами и немного меланхоличным взглядом. Знаю, его все считали непоседой, егозой. Я не помню его таким. Может быть, потому, что времена были очень трудные, а может, потому, что и он понимал, насколько все непросто. Жизнь была тяжелой, я помню, что в год освобождения на улицах то и дело слышались перестрелки между немцами и партизанами, детям ничто не угрожало, но, конечно, такие события навсегда остаются в памяти ребенка».

После войны начались юношеские приключения мальчика с виа Глюк. Сегодня виа Кристофоро Глюк – это безымянный участок дороги, задушенный бетоном и огромным потоком машин, кишка, лишенная индивидуальности, потерявшая со временем все свои отличительные черты. Недавно, в полном соответствии с логикой постиндустриальной эпохи, администрация города велела снести несколько заводов и построить на их месте новые дома. «Дом на доме, смола и цемент», – как поется в самой известной песне дяди, «Il ragazzo della via Gluck» («Мальчик с виа Глюк»).

«Виа Глюк сейчас – печальное зрелище. Я как-то раз взглянул на нее, когда проезжал мимо: они понастроили там бетонных монстров», – сказал мне Адриано во время одной из многочисленных семейных встреч в доме моей матери.

Безликие монстры, похожие друг на друга. Безликое место, как и многие другие безликие места в Милане. До конца 50-х годов начало виа Глюк, вплоть до дома номер 14, где родился Адриано, представляло собой пригород, заселенный простыми работягами, затерявшийся в зеленом море северных районов Милана. Не то чтобы здесь были разбиты парки, вроде британских. Это была крошечная община рабочего класса: со штаб-квартирой Итальянской коммунистической партии, очень популярной среди местного населения, баром, в котором Адриано мог просидеть весь день, соревнуясь с местными чемпионами по бильярду, закусочной, где можно было дешево перекусить, и несколькими магазинчиками, в их числе – кафе-магазин молочной продукции[21], где собирались парни из «банды» с виа Глюк. Сорванцы из рабочего пригорода, проводившие все свободное время на улице. Иногда их забавы становились опасными – например, посмотреть, кто быстрее проберется по канализации, или закидать камнями соседей из «заколдованного замка» – заброшенного здания, пережившего бомбардировки и служившего штабом конкурирующей «банды» с другого конца виа Глюк. Это уютное местечко вскоре погибнет, задушенное строительными спекуляциями 60-х годов. Главарем «банды» с виа Глюк был Серджо Каванера, кумир юного Адриано, образец для подражания, человек, всегда державшийся в тени, несмотря на то что потом мой дядя неоднократно пытался вывести его на первые страницы газет. Когда между членами «банды» возникала ссора, они шли к Серджо, и тот решал, кто прав, кто виноват. Эту часть своей юности Адриано вспоминает с большой теплотой.

Примерно в 1948 году семья Челентано покинула виа Глюк и переехала на виа Чезаре Корренти – центр Милана, в пяти минутах ходьбы от пьяцца дель Дуомо, рядом с Порта Тичинезе[22]. Сперва Леонтино, Джудитта и маленький Адриано поселились в доме номер 7 на виа Чезаре Корренти, в квартире моих родителей. К тому времени моя мать, третья по старшинству в семье, вышла замуж за портного из Саронно[23] Паоло Перини. Через некоторое время семья Челентано-старших перебралась в дом номер 11 на виа Чезаре Корренти, к Алессандро Челентано, старшему брату Адриано, который умер в возрасте восьмидесяти девяти лет, и его жене Ивонне, ныне тоже покойной. Переезд с виа Глюк на виа Чезаре Корренти оставил неизгладимый след в памяти Адриано. Если о каком-то другом случае из жизни дядя может и забыть, то, как только речь заходит о виа Глюк, у него срабатывает своего рода эмоциональная память. Не то чтобы квартира на втором этаже на виа Чезаре Корренти была дворцом, но любая семья хотела бы жить в центре города. Однако для Адриано этот переезд стал глубокой травмой, концом мечты, болью, которую он пронесет через годы, и она воплотится в таких гранях его творчества, как забота об экологии и окружающей среде и критика строительных спекуляций, чья мощная вспышка пришлась на 60-е годы. Виа Глюк, улица в пригороде, утопающая в зелени, не представляла собой ничего особенного, но для Адриано она была синонимом свободы, связи с природой, игр с друзьями, в то время как центр Милана воспринимался как нечто чуждое, далекое, изолирующее от общества, заставляющее отказаться от беззаботной жизни на улице, возможно, немного похожей на жизнь бродяги, но в то же время полной приключений. Когда семья Адриано переехала на виа Чезаре Корренти, дядя так и не смирился с «цементным» центром города и каждый день ездил на общественном транспорте к друзьям, оставшимся на виа Глюк, в отчаянной попытке остановить время и смягчить боль разлуки с тем местом, где родился. На семейных посиделках Адриано несколько раз вспоминал связанные с этим забавные случаи: «Мама знала, как трудно мне было уехать с виа Глюк, и знала, что каждое утро я садился на трамвай и ехал в свой родной район». Однажды Джудитта решила проявить твердость. «Она отобрала у меня деньги на билет, решила, что таким образом заставит меня отказаться от ежедневных поездок на виа Глюк».

Как бы не так. Адриано не испугался и отправился туда пешком. Час туда и час обратно, только чтобы добраться до своих закадычных друзей, тех, с кем он провел первые десять лет жизни. На помощь пришла сестра Роза, до сих пор жившая на виа Глюк. Впечатленная упрямством младшего брата, который был готов каждый день проделывать такой нелегкий путь, Роза, моя тетя, ничего не сказав матери Джудитте, дала Адриано деньги на обратный билет до виа Чезаре Корренти, чтобы он мог вернуться домой на трамвае.

Джино Сантерколе, племянник Адриано, сын его сестры Розы и героического дяди Микеле, ранее женатый на Анне Мори (сестре Клаудии Мори), от которой у него двое детей (Эвелина и Симоне), муж Мелу Валенте, от которой у него родился сын Адриано, и автор таких успешных произведений, как «È inutile davvero» («Это правда бесполезно»), «Una carezza in un pugno» («Нежность в кулаке»), «Straordinariamente» («Необыкновенно»), «Svalutation» («Обесценивание»), так вспоминает годы, проведенные рядом со своим любимым дядей Адриано:

«Мы с Адриано почти ровесники. Он родился в 1938, а я в 1940 году. Это значит, что Адриано стал моим дядей в возрасте двух лет. Такое нечасто встретишь. Мы росли как братья, и очень часто моя мама заботилась о нас обоих. Бабушка Джудитта, ты ее помнишь, целыми днями сидела за швейной машинкой. До пяти или шести лет мы жили вместе, я жил в доме номер 10 на виа Глюк, а он – в доме номер 14, но большую часть времени мы проводили либо у меня дома, либо у него. И еще одна деталь, которую нельзя упускать из виду: у моей матери была женская парикмахерская в доме номер 14. Окна выходили на дорогу. А в задней части парикмахерской было помещение, где жили Леонтино, бабушка Джудитта, Мария и Сандро. Так что первые несколько лет мы с Адриано были неразлучны, как сиамские близнецы. Потом, когда мне было шесть – первый удар: мама решила отправить нас с Эвелиной в школу-интернат. Я до сих пор помню, как страдал все два года. И, вспоминая те дни, я должен признаться, что больше всего меня огорчала разлука с Адриано. Он был для меня абсолютным авторитетом. Мама целыми днями работала, отец был болен, и поэтому я всегда и по любому поводу обращался к Адриано. Он был не просто дядей, а другом или даже старшим братом, рядом с которым мне всегда было спокойно. Когда я отправился в интернат, он был в отчаянии, рыдал каждый день, потому что скучал по мне. И сражался как лев, пытаясь убедить мою мать и свою мать забрать нас из этой тюрьмы. В конце концов ему это удалось, и мы с Эвелиной вернулись домой. Но в 1948 году – второй удар: Адриано с семьей переехали с виа Глюк на виа Чезаре Корренти, 11. Правда, почти каждый день он приезжал к нам на трамвае или приходил пешком, но именно в это время он стал понемногу отдаляться. Время шло, у Адриано стали появляться друзья постарше. Два года – это небольшая разница, но в подростковом возрасте ее хорошо чувствуешь. Он начал общаться с ребятами постарше. Одним из его кумиров, как ты, наверное, знаешь, был Серджо Каванера. Когда в песне поется: «Я возвращаюсь и не нахожу друзей, которые у меня были, только дома, дома, смола и цемент»[24], это о Серджо Каванере. В начале 50-х годов пришло время выходить на работу. Адриано перепробовал много разных профессий: токарь, сантехник, часовщик; и каждый раз, когда он менял работу, то хотел и меня за собой сманить. Мало кто знает, но мы с Адриано целый год работали вместе часовщиками. Тогда казалось, что мы нашли свое призвание, но потом он встретил Тони Рениса[25] и вместе с другими ребятами, среди которых я помню девушку Адриано, Милену Кантý, начал ездить по танцполам и дискотекам в окрестностях Милана, исполнял песни на якобы английском языке, попавшем к нам из Соединенных Штатов, но этот «английский» на самом деле был сплошной импровизацией. Его карьера певца началась почти случайно. В какой-то момент дядя заявил, что собирается поменять профессию: «Джино, я больше не могу быть часовщиком, я хочу попробовать петь. А ты учись играть на гитаре, может, что-нибудь придумаем вместе». Так все и закрутилось. Я ездил за ним повсюду и вскоре понял, что его известность растет с каждым днем. Когда кто-то узнавал его или просил автограф, я чувствовал гордость за своего молодого дядю. А потом настал день, когда он сказал мне: «Джино, пришло время тебе выйти играть со мной». Только подумай, после распада Rock Boys, первой группы Адриано, был период, когда мы устраивали песенные вечера, сейчас их называют концертами, я, он и молодой барабанщик Джанни Далл’Альо».

В какой-то момент Джино выныривает из потока воспоминаний и начинает смеяться: «Знаешь, почему я смеюсь? Потому что в нашей семье Адриано был единственным, кто не пел. У нас пели все. Я помню, как мы часто устраивали своеобразные концерты во дворе на виа Глюк, пели во весь голос знаменитые неаполитанские песни – и моя мама, и твоя мама. Кое-кто из снобов-миланцев с раздражением смотрел на шумных «деревенщин», но на самом деле во дворе царила атмосфера праздника. Ты же знаешь, что у нас в семье были и настоящие музыканты – я помню дядю Амедео, он прекрасно играл на мандолине и иногда исполнял что-нибудь дуэтом с кем-то из друзей. Помню, что Адриано, очарованный талантом дяди Амедео, пытался ввести его в мир звукозаписи, но тот скоропостижно скончался. Чувствуешь парадокс? Единственный, кто не пел, был Адриано. Но у него была комическая жилка, такой не было ни у кого из нас. Склонность к комизму, которую он так и не растерял».

Джино стал лидером группы Ribelli, а затем, когда родился «Клан»[26], отправился в новое приключение вместе с Доном Бакки, Рикки Джанко, Гвидоне, Ико Черутти.

«И снова Адриано подтолкнул меня на новый путь: «Почему бы тебе не попробовать петь?» И тогда я тоже начал петь и записывать пластинки. В то же время я плотно занялся написанием текстов. Первое произведение, которое я написал для Адриано, это «È inutile davvero», но больше всего я горжусь песней «Una carezza in un pugno». По мнению многих критиков, это одна из самых красивых песен Адриано. Можно сказать, что на этом произведении выросло несколько поколений».

Джино с раннего детства был очень близок с Адриано и потому больше всех остальных страдал от разлуки, последовавшей за женитьбой дяди. Со временем в деятельности «Клана Челентано» произошли изменения, они перестали взращивать молодых певцов, а сконцентрировались на творчестве Адриано. Давая мне интервью для книги, Джино признался, что с нетерпением ждет выхода своего нового альбома, выпущенного лейблом Sony, «Nessuno è solo» («Никто не одинок»).

1956 год, Италия на подъеме. Откровение в стиле рок: Адриано забрасывает токарный станок и открывает для себя Билла Хейли

В начале 50-х годов Адриано бросает школу. Отчасти потому, что не хочет учиться дальше, а отчасти потому, что семье нужен еще один источник дохода. В 1951 году умирает его отец Леонтино. Он уходит в мир иной незаметно, так же, как жил – скромно и непритязательно. В этот момент бразды правления семьей полностью переходят в руки Джудитты. У Алессандро есть хорошая работа продавца в Isolabella[27], но Джудитта считает, что если Адриано не собирается учиться, то он должен идти работать и добывать деньги. Когда она объясняет сыну, что ситуация изменилась и семья не сможет прокормить нахлебника, Адриано понимает, что пришло время оставить школу, и отправляется искать работу. Его это ничуть не огорчает, школьной парте он всегда предпочитал улицу, а книжным знаниям – жизненный опыт.

Сперва он брался за все, что попадалось под руку. Первой его профессией была токарь – эта специальность в то время пользовалась спросом, и дядя смог бы легко найти работу и стать высококлассным специалистом. Все тогдашние эмигранты мечтали о стабильной работе, и Джудитта надеялась, что Адриано устроится на завод и получит надежное место. Но работа на токарном станке не была верхом его мечтаний, поэтому он решил стать сантехником, как Серджо Каванера, друг, которому дядя пытался подражать. Однако быстро стало понятно – трубы и краны совершенно не его конек, новое дело не пришлось по нраву Адриано. Как выяснится позже, его работой станет играть и веселиться – вот в чем сама суть творчества Адриано. В какой-то момент дядя захотел научиться ремонтировать часы – механизмы, отмеряющие ход времени, всегда его завораживали, – и он был готов на все, чтобы устроиться в мастерскую часовщика, но возможность все никак не подворачивалась, поэтому приходилось довольствоваться временной работой точильщика ножей и ждать подходящего случая. Ожидание длилось два года, Адриано потерял надежду. Казалось, что ждать уже нечего, но вот наступил день, когда долговязый юноша с виа Глюк смог осуществить свою мечту: один приятель рассказал, что на виа Томмазо Гросси, в центре Милана, некий синьор Гальвани ищет себе подмастерье. Адриано отправился туда, спустился в подвал, заставленный рабочими столами, и попросился на работу. Гальвани взглянул на юношу, оценил его умение и потенциал, дал рабочий фартук и начал объяснять секреты ремесла. Наконец-то настоящая работа. И страсть к часам с течением времени ничуть не ослабела. На дядиной вилле в Гальбьяте[28] есть комната, полностью заставленная рабочими столами со сложным оборудованием и инструментами для ремонта часов. Когда появляется свободное время, Адриано запирается в этой комнате и начинает собирать часы. Это хобби, которое не терпит суеты. Злые языки утверждают, что в его мастерской до сих пор стоит будильник, который сестра попросила починить несколько лет назад.

Профессия часовщика уже кажется делом всей жизни, но судьба приготовила для Адриано другое. Посланника этой судьбы зовут Нино и его брат – танцор чечетки. Помимо ремонта часов, Адриано страстно любил музыку и был просто очарован танцорами чечетки, которых видел в американских мюзиклах, изредка попадавших в Италию. Ритм, отбиваемый каблуками, его завораживал. Дядя много раз просил Нино познакомить его с братом, чтобы взять несколько уроков чечетки, но никак не получалось. И вот однажды Нино позвонил Адриано: «Давай встретимся, я тебе кое-что покажу, тебе точно понравится».

Адриано был заинтригован, а при встрече Нино показал ему пластинку, привезенную из США, – «Rock and Roll Around The Clock» («Рок-н-ролл круглые сутки») Билла Хейли и группы The Comets, один из краеугольных камней рока. Это не просто несколько песен из числа тех, что постепенно проникали в Италию из Соединенных Штатов, а начало культурной и музыкальной революции, которая готовилась пересечь океан и перешагнуть границы Европы. Эту пластинку, вышедшую в 1955 году, можно услышать в фильме «Школьные джунгли» (Blackboard Jungle, 1955). Историки музыки не сомневаются: творение Билла Хейли стало частью художественного катаклизма, масштабы которого ощущает и Адриано. Он слушает песню «The Mad Clock» («Безумные часы») и понимает, что в этих электризующих нотах есть нечто потрясающее. Для него это своего рода откровение. Когда Адриано рассказывает об истоках своего творчества, то всегда вспоминает эту судьбоносную встречу с роком Билла Хейли. В интервью Джино Кастальдо Адриано рассказывает, как началась его карьера:

У меня был друг, который работал в американской компании, он сказал мне: «Знаешь, через несколько дней придет пластинка, эта музыка страшно популярна во всем мире, а мы можем услышать ее на пять месяцев раньше, чем остальные». Я был настроен скептически, потому что никогда не слышал эту музыку, но читал, что молодые люди ломали все в зале, ни один концерт не обходился без драки, я не понимал этого, они казались сумасшедшими, но мне было интересно. В то время я чинил часы дома, даже не пел, только немного играл на губной гармошке, иногда свистел, я был далек от музыкального мира, несмотря на то что все дома пели. Была зима, и около шести часов вечера зашел мой друг, я сидел за столом и чинил часы и, даже не повернувшись, сказал ему: «Включай». Я склонился над часами, он прибавил громкость, по странному совпадению песня называлась «The Mad Clock», и меня будто током ударило. Я перестал крутить отвертку, снял линзу, потерял дар речи и подумал:

«Теперь я понимаю, почему все это происходит, просто по-другому нельзя». Друг оставил мне пластинку, я был словно в трансе, слушал ее постоянно и в какой-то момент почувствовал необходимость выучить ее наизусть и спеть, это было как болезнь, как наркотик. Билл Хейли пел в си-бемоле, это не моя тональность, поэтому я не мог петь его песни. Я пробовал снова и снова, наверное, из-за этого упорства мне и удалось расширить свой певческий диапазон. В итоге я выучил песню так хорошо, что американцы думали, что я знаю английский, а я его даже сейчас не знаю. Один раз мы с друзьями с виа Глюк были в заведении под названием «Филокантанти», и они захотели подразнить меня, сказали, что там есть один парень, который умеет играть рок-н-ролл, и практически вытолкнули меня на сцену. Там была группа, и они спросили меня: «Какая тональность?» Я спросил: «А что такое тональность?» – «Ну, знаешь, как ты поешь, высоко или низко?» Потом они сказали: «Мы начнем, потом ты». А я сказал: «Нет, я начну, потому что в песне все именно так» – и спел ее от начала до конца. С этого момента моя жизнь изменилась: сначала мне было трудно пригласить девушку потанцевать, а потом они стали сами подходить и приглашать меня. Год спустя я выступал в клубе «Санта Тэкла», и прошел слух, что в Милане есть кто-то, кто умеет петь рок-н-ролл, а Бруно Доссена, чемпион по буги-вуги, организовал первый в мире рок-фестиваль в Ледовом дворце (май 57-го года), наверное, это неправда, про первый в мире. Но в Европе он был, по сути, первым, там не было рок-певцов, даже во Франции, Джонни Холлидей появился два или три года спустя и пел одну из моих песен, «24 000 baci» («24 000 поцелуев»). Итак, было восемь рок-групп и только один певец – я, у меня тоже была группа, Янначчи за клавишами. Но нам не дали выступить, началась неразбериха, в том числе и потому, что Доссена так «хорошо» все организовал, что пять тысяч человек были внутри, а пять тысяч остались снаружи. После этого нам не удалось дать ни одного концерта с этой группой, потому что полиция мешала проводить рок-н-ролльные концерты. Сегодня это кажется невероятным, но тогда было страшновато. Тогда Доссена придумал организовать рок-н-ролльное соревнование в Театро Нуово[29]. Он пошел поговорить с полицией и сказал: «Давайте организуем это, просто чтобы показать, что тут нечего опасаться». Полиция согласилась, и шоу состоялось в Нуово. Перед тем как начать петь, я сказал зрителям, что мы рискуем остаться без работы, «так что аплодируйте, но не слишком сильно». Мне нравится разная музыка, но особенно – рок, это пламя, которое, если зажигается, уже никогда не погаснет. Рок – это как призрак, он каждый раз приходит и говорит: «Я буду на твоем диске». Потом, возможно, я все переделаю, но эта мысль всегда меня посещает.