На гребнях волн

В день съемок после школы мама везет Свею, Марию Фабиолу, Фейт, Джулию и меня в галерею. Для меня она привезла новенькую, тщательно отглаженную форму; это смущает, и я говорю, что не буду переодеваться. Но Мария Фабиола сегодня за обедом посадила себе на юбку пятно горчицы, так что она говорит: а можно мне надеть?

В галерее половину мебели куда-то вынесли, чтобы расчистить место для камер и осветительных приборов. Мой шкафчик для пряностей не тронули. Волосы у Арлены еще прямее обычного – должно быть, разглаживала их утюжком; а папа, хоть на камеру он точно не попадет, надел свой лучший серебристый галстук.

Мария Фабиола берет вешалку с моей отглаженной форменной юбкой и белой матроской и уходит в туалет переодеваться. А когда выходит, я не могу оторвать от нее глаз. Матроска, на мне свободная, на ней сидит в обтяжку. Я обычно поддеваю под нее футболку – но Мария Фабиола не носит футболок. И лифчика тоже не носит.

Режиссер – одет он совсем не парадно и не сидит в кресле (а жаль!) – объявляет, что пора снимать общий план. Мы выходим из галереи; здесь уже установлена камера. Фейт, Джулия, Свея, Мария Фабиола и я – мы должны пройти мимо галереи, как будто возвращаемся из школы домой. Мне приходит в голову: нас попросили надеть форму, чтобы казалось, что галерея расположена в фешенебельной части города, там, где есть частные школы. На самом деле никаких частных школ поблизости от «Джозеф & Джозеф» не найти.

Мы проходим мимо входа в галерею. Потом возвращаемся в исходную точку и начинаем проход сначала. После третьего прохода режиссер что-то говорит своему помощнику, помощник – папе, а папа что-то шепчет на ухо маме. Я вижу, как у них шевелятся губы, но не могу расслышать ни слова. Наконец мама подходит ко мне и моим подругам:

– Девочки, давайте теперь спокойным шагом, не вприпрыжку. И еще вот что: режиссер не хочет, чтобы вы все выглядели одинаково. Мария Фабиола, можешь надеть форменный свитер?

Мария Фабиола делает, как ей сказано, и мы еще дважды проходим мимо парадных дверей.

– Стоп! Снято! – кричит режиссер. Кричит не в мегафон, но все равно мне очень нравится, что он разговаривает на взаправдашнем «киношном» языке.

Нас благодарят и говорят, что этот эпизод выйдет в эфир только через несколько месяцев; но даже эта задержка не омрачает нашего блаженства. Мама везет нас домой: все на седьмом небе, включая и Свею – она счастлива от того, что мои подруги болтают с ней как с равной и Фейт даже заплела ей косу.

Тем же вечером на кухне я спрашиваю маму, о чем шептались на съемочной площадке.

– Ах, это? – отвечает мама. – Не помню.

– Нет, помнишь! – говорю я.

– Ну хорошо, только своим подружкам не говори. Режиссер сказал, что внешность Марии Фабиолы будет отвлекать зрителей.

– Отвлекать?!

– Так он сказал, – отвечает мама.

– Угу, – говорю я, делая вид, что ничего особенного в этом не вижу.

А сама бегу к себе, набираю Марию Фабиолу и Джулию и сообщаю: ничего себе, режиссер сказал, что у Марии Фабиолы отвлекающая внешность!

Мария Фабиола начинает смеяться, и я вместе с ней. Джулия молчит, а потом притворяется, что ни капельки не завидует.

– Извините, что не засмеялась вместе с вами, – говорит она, – я тут немного отвлеклась.

Я слышу, как звенят браслеты Марии Фабиолы, и знаю: сейчас она отбрасывает от лица свои длинные-длинные волосы.

4

В ту ночь, когда отец Фейт застрелился, я ночевала у нее. Вся наша четверка там ночевала. Это день рождения Фейт; и для начала мы идем в кино «Александрия» на бульвар Гири смотреть «Клуб «Завтрак». Смотрим как зачарованные, ни на секунду не отрывая глаз, и выходим из кинотеатра в буйном восторге. «Только не забывай меня!» – повторяем мы друг дружке снова и снова. Хотим, чтобы все парни из фильма обратили на нас внимание. Хотим желания. Хотим любви. Хотим хотеть любви. Мы на пороге нового мира: еще немного – и у нас тоже появятся парни, самые настоящие! Мы будем гулять с парнями! И знаем это. Острое, горячее желание пульсирует в наших венах; но мы не ведаем, как его назвать (не говорить же, в самом деле, что «хотим секса»!), не знаем, как рассказать о нем себе или друг другу. Так что мы смеемся и распеваем в голос: «Только не забывай меня!» – пока в фойе кинотеатра не появляется мама Фейт в красном дождевике, особенно нелепом оттого, что сейчас нет никакого дождя. Прижимает палец к губам и говорит: «Ш-ш-ш!»

Праздничный ужин на Клемент-стрит, в ресторане «У Эла». Здесь к нам присоединяется папа Фейт, ради этого пораньше ушедший с работы: он красив и лет на десять, не меньше, моложе мамы. Он заказывает стейк и то, что по телевизору называют «что-нибудь покрепче». Мама Фейт заказывает диетическую колу и потягивает ее через соломинку, с которой хотела снять бумажную обертку, но не вполне преуспела. До середины ужина прилипший бумажный клочок висит у нее на губе. Когда она выходит в туалет, папа Фейт заказывает себе еще «покрепче». Каждую из нас о чем-то спрашивает. Все время путает, как зовут меня и Джулию, а вот имя Марии Фабиолы запоминает с первого раза. В последнее время на Марию Фабиолу даже смотреть страшновато – так она расцвела. Тело еще более округлилось, а на лице выражение постоянного удивления, словно она сама не может поверить своему счастью.

После ужина, съев по кусочку торта, мы возвращаемся к Фейт домой. Фейт показывает нам дом – оказывается, Мария Фабиола здесь еще не была.

– Неужели ни разу не заходила? – спрашивает Джулия.

– У меня после школы много занятий, – отвечает Мария Фабиола.

Вообще-то занятий у нее ровно столько же, сколько и у меня. Пару лет назад, когда начало полового созревания сделало нас неуклюжими и пухленькими, мы пошли в Балетную школу Оленской. Преподавательница, мадам Соня, особых надежд не питает: она часто повторяет слова Айседоры Дункан, что американские тела не созданы для балета. Мне танцы и вправду не особенно помогли, а вот телу Марии Фабиолы придали рельефность и гибкость. Кроме балета раз в две недели по средам мы ходим в школу современного танца. Туда ходят все девочки из «Спрэгг» – ведь там можно встретить мальчиков из мужских школ и с ними потанцевать!

Дом у Фейт обставлен в стиле Лоры Эшли: крохотные пастельные цветочки на белых занавесках, на скатертях, везде. Похоже, в Коннектикуте дом у них был поменьше: мебели явно не хватает. В одной комнате стоит только кушетка, в другой – только письменный стол. Я знаю, что, поскольку родители Фейт дома, весь дом Марии Фабиоле посмотреть не удастся. Полный тур включает в себя стопку журналов «Плейбой», которые папа Фейт держит в обувной коробке в шкафу, и там же револьвер – по словам Фейт, «просто чтобы отпугивать грабителей». И еще дневники, которые ее мама держит под кроватью со своей стороны, – жалкое чтение! На каждой странице перечислено все, что она съела за день, дальше идет подсчет калорий и вердикт: нормально или слишком много. И ничего больше – только летопись потребления пищи, день за днем.

На этот раз у нас нет возможности задержаться в спальне родителей, так что экскурсия длится недолго. Через пять минут мы уже на кухне и начинаем жарить попкорн. Оглядевшись, я вижу вдруг, что Марии Фабиолы с нами нет. Мама Фейт спрашивает, не сбегаем ли мы в магазин на углу за «Вирджинией Слимс». Она часто посылает Фейт за сигаретами, вручив ей деньги и записку, гласящую, что это сигареты для родителей.

– Мам, ну у меня же день рождения! – кричит Фейт.

Ее мама берет сумку – громоздкую, в пятнах и с длинным размочаленным ремешком – и отправляется в магазин сама. Тем временем мы видим, что попкорн сгорел.

Прохладный ветерок с моря влетает в дом; вслед за ним мы выходим через заднюю дверь в сад. Здесь, в сумерках, сидит на длинной белой скамье папа Фейт со стаканом в руках. На самом деле это не скамья, а качели, вроде тех, что ставят на сцену в пьесах или в мюзиклах, где дело происходит на Юге. Мария Фабиола сидит с ним рядом.

– Пошли покатаемся на лифте! – зовет Фейт.

– Фейт, мы с твоей подругой разговариваем, – отвечает ее отец.

– Ну и ладно, там все равно больше троих не помещается! – замечает Фейт, бросив на Марию Фабиолу обвиняющий взгляд.

Следом за Фейт мы с Джулией входим в лифт. Стены его изнутри затянуты, от пола до потолка, длинными лентами цветов мороженого: земляничный, фисташковый, банановый, мандариновый – все оттенки «Баскин Роббинс».

– Это все осталось от прежних хозяев, – объясняет Фейт, хотя это и так понятно: разноцветные трепещущие ленты воплощают в себе легкомыслие, противное самому существу ее матери. Может быть, поэтому мы не решаемся пойти покататься на лифте, пока мама Фейт дома.

Мы ездим с первого этажа на четвертый и обратно, вверх-вниз, вверх-вниз, пока мне не становится нехорошо. Выходим – навстречу нам идет из сада Мария Фабиола с каким-то странным, непонятным мне выражением лица.

– Ну как, хорошо покатались? – снисходительно спрашивает она.

– Если честно, – отвечаю я, глядя на нее, – меня тошнит.

Возвращается мама Фейт, и мы, четыре девчонки, запираемся в комнате Фейт, где тоже везде мелкие цветочки и пастельные тона. Книги (их немного, и все детские) слишком аккуратно расставлены на белой деревянной полочке, между двумя книгодержателями, которые задумывались как совы, но вышли похожими скорее на два расплывшихся месяца. На полу круглый пушистый коврик; мы валяемся на нем и проводим пальцами по длинным волокнам цвета облаков, словно гладим стебли небесной травы.

Фейт показывает фотоальбомы из своей прежней школы в Дариене, штат Коннектикут. Особенно внимательно мы разглядываем мальчишек – ее одноклассников и тех, что на класс старше, – и оцениваем по шкале от одной до четырех звезд. О самых симпатичных расспрашиваем Фейт: как они, нормальные ребята? Что слушают? А в лакросс играют? – с таким видом, словно по ответам будем судить о том, стоит ли иметь с ними дело. Так устроена жизнь для девочек из женской школы в Си-Клиффе: все, кто нас привлекает, спроецированы на киноэкран или заперты в четырехугольных рамках школьных фотографий. Целый час мы листаем альбомы, при виде симпатичного мальчика наперебой кричим: «Это мой!» – пока наконец Фейт не захлопывает альбом и не ставит его на полку, рядом с унылой бесформенной совой.

Мама Фейт говорит, что пора в постель, и мы переодеваемся в ночное. Фейт достает из шкафа ночнушку, тоже всю в мелкий цветочек, а потом сама залезает в шкаф, чтобы переодеваться не у нас на глазах. Джулия, повернувшись к нам спиной, натягивает футболку-конькобежку с серебряными блестками на лопатках. Спит она в лифчике – считает, что от этого грудь, когда подрастет, будет лучше стоять. Я, отвернувшись в другой угол, снимаю кремовый лифчик, натягиваю синие пижамные штаны и футболку «Хелло Китти», очень надеясь, что никто не примет ее всерьез. Повернувшись к подругам, вижу, как Мария Фабиола стаскивает через голову рубашку. Прятать свое тело она нужды не видит. За лето у нее выросла настоящая грудь: два белоснежных холма, словно две большие горки мороженого. Я замечаю, что Джулия изо всех сил старается не пялиться. Как и я. А Мария Фабиола натягивает облегающую полупрозрачную маечку густо-розового цвета. На майке пара ангелов, блондин и брюнет, оба в темных очках. «На майку-то, наверное, смотреть можно!» – думаю я и продолжаю разглядывать ее грудь, одновременно разбирая надпись курсивом под лицами ангелов: «Фиоруччи».

Мы расстилаем на полу спальные мешки: каждая старается лечь поближе к Марии Фабиоле. Долго еще не спим – болтаем о «Клубе «Завтрак», о том, с кем из героев фильма хотели бы встречаться. Отец Фейт кричит из своей комнаты: «Кончайте болтать!» – и мы приглушенно хихикаем. Шепотом повторяем друг другу: «Только не забывай меня!» – а потом, словно свечи, задутые по очереди, одна за другой погружаемся в сон.

Среди ночи меня будит пронзительный крик. Кричат, кажется, над самым ухом, и в первый миг кажется: это кто-то из моих подруг. Но, сев, я понимаю, что вопли доносятся из соседней спальни. Кричит мать Фейт. Фейт вскакивает, включает свет и бежит к родителям. Мы с Марией Фабиолой и Джулией непонимающе смотрим друг на друга. А потом раздается новый крик – это Фейт.

Ее отец застрелился. Приезжает «Скорая», двое молчаливых санитаров быстро, аккуратно и как-то бездушно выносят его на носилках из дому. Спускаясь по лестнице, ударяют носилки об стену: настенная лампа падает, разбивается на мелкие осколки, и мать Фейт выкрикивает ругательство. Фейт натягивает штаны и свитер, берет из шкафа в прихожей мамину куртку. Мы шепчем друг дружке, что здесь только всем мешаем, и скрываемся в комнате Фейт.

Бухает входная дверь – так, что трясется весь дом, – и тяжелые шаги санитаров стихают. Выглянув за дверь, мы скоро понимаем, что Фейт тоже уехала с ними. Сирены «Скорой» затихают вдали; мы, три девчонки, сидим, дрожа, в опустевшей комнате своей подруги, и спальные мешки валяются на полу безжизненно, словно сброшенные коконы. Мария Фабиола начинает плакать, поначалу беззвучно, но содрогаясь всем телом. Потом разражается короткими всхлипами, словно ее тело – насос, ритмично набирающий воду из невидимого колодца. Всхлипы становятся все дольше, все громче. Все невыносимее. Мы с Джулией звоним своим родителям, а потом родителям Марии Фабиолы.

Мой папа приезжает в костюме – он вел у себя в галерее аукцион. Мама Джулии – в спортивном костюме с молнией и воротником под горло, с надписью на груди «Королева льда», мама Марии Фабиолы – в шелковом халате. Никто не знает, что делать. Уйти? Захлопнуть дверь? А если у мамы Фейт нет ключа? А если Фейт вернется и мы ей понадобимся? Так что мы рассаживаемся вокруг кухонного стола и сидим, словно за карточной партией. Матери дружно поворачиваются к моему отцу. Он предлагает помолиться, чтобы успокоиться, – от моего папы предложение неожиданное. Все мы беремся за руки и прикрываем глаза. Но я подглядываю – и вижу, что у папы глаза плотно закрыты, а вот мама Марии Фабиолы и мама Джулии смотрят на него с тревогой и надеждой.

5

После похорон (узнаваемый местный политик во втором ряду, бутерброды с вялыми огурцами после церемонии) мы четверо становимся неразлучны, словно бумажные куколки в хороводе. В школе играем в спидбол или еще в какие-нибудь игры, где можно поделиться двое на двое. В свою компанию никого не приглашаем, и учителя не настаивают – заботятся о Фейт.

Дома у Фейт нескончаемый поток гостей с Восточного берега с соболезнованиями и предложениями помощи. Все приносят с собой какие-нибудь угощения, но мать Фейт сразу их выбрасывает. Дома у Джулии родители продали сначала один «Мерседес», потом другой. Дома у Марии Фабиолы поставили новую сигнализацию после того, как видеокамера засекла позади дома какую-то «подозрительную личность». Что эта личность там делала и чем была подозрительна, отец Марии Фабиолы детям не сказал.

А у нас дома все как обычно. Мама рано утром уезжает в больницу: она трудится в утреннюю смену, с шести утра, чтобы вторую половину дня проводить со мной и Свеей. Папа собирает нас в школу и варит нам овсянку. Свея за едой черкает в тетрадке – проектирует очередную пожарную станцию. Она говорит, что, когда вырастет, хочет стать архитектором, и постоянно сидит над своими чертежами с линейкой и синим карандашом.

В одно ничем не примечательное утро в дверь звонит подруга Свеи, пухлая и вечно хмурая. Они со Свеей вместе ходят в школу, прямой дорогой по Эль-Камино-дель-Мар. А несколько минут спустя на наше крыльцо взбегает Мария Фабиола. Я прощаюсь с папой, прижимающим к щеке салфетку – он порезался во время бритья. Мне хотелось бы убрать эту салфетку и обнять его на прощание, но подруга стоит рядом и смотрит. Ждет меня. Мы с Марией Фабиолой выходим на улицу и идем дальше, чтобы подхватить Джулию.

Когда мама Джулии открывает дверь, я сразу чувствую: у них что-то подгорело. Мама Джулии замечает, что я принюхиваюсь.

– Джентл купила какие-то новые благовония, – объясняет она и улыбается сначала мне, потом Марии Фабиоле. Выходит Джулия, и ее мама говорит: – Девочки, у меня идея! Давайте-ка я вас сфотографирую!

Она выносит камеру, и мы втроем выстраиваемся шеренгой, Мария Фабиола в середине. Щелкает затвор. Мы с Джулией смотрим друг на друга – все понятно без слов: чудесное преображение, произошедшее с Марией Фабиолой за последние месяцы, требует запечатлеть его на пленке.

– Девочки, вы чудесно выглядите! – говорит мама Джулии, не глядя на меня.

– Пока, мам, – говорит Джулия и закрывает дверь.

С облегчением выйдя на свежий воздух, мы отправляемся к дому Фейт. Она живет в полутора кварталах от школы, но все равно мы заходим за ней каждое утро. Ради Фейт мы на все готовы.

– Как думаете, мама Фейт когда-нибудь выйдет замуж второй раз? – спрашивает Мария Фабиола, перекидывая рюкзак с одного плеча на другое, и тоненький звон браслетов вторит ее словам.

– Мои родители говорят: вряд ли она еще кого-то себе найдет, уж слишком невзрачная, – самым обыденным тоном замечает Джулия. – А ведь мама у папы уже вторая жена, так что они в этом разбираются!

– Может быть, ей просто еще рано с кем-то встречаться, – говорю я так твердо, словно что-то в этом понимаю.

– А что, если мы ей поможем подобрать одежду получше? – предлагает Джулия. – Ей определенно надо сменить стиль!

– Это уж точно! – соглашается Мария Фабиола. – Кстати, вы заметили, что учителя теперь Фейт совсем не спрашивают?

– Конечно, – отвечаю я. – Так и должно быть.

– Моя кузина рассказывала, – говорит Джулия, – у них в колледже есть такое правило: если у тебя умерла соседка по комнате – тебе автоматически ставят все пятерки за семестр.

– Не слишком-то умно придумано, – замечает Мария Фабиола. – А если кто-нибудь начнет доводить соседей до самоубийства, чтобы стать круглым отличником?

Мы переходим улицу и проходим мимо старомодного белого автомобиля, припаркованного на перекрестке. Внутри сидит мужчина, старше нас, но определенно моложе наших родителей. Он опускает окно и спрашивает у нас, сколько времени.

Я смотрю на часы «Свотч» – почему они так громко тикают? – и говорю: две минуты девятого.

– Спасибо, – говорит он. – Надо же, я думал, уже позже.

И мы идем дальше.

– Видели? – спрашивает Мария Фабиола.

Джулия нерешительно смотрит на нее.

– Да… – отвечает она. И, немного подумав: – Видела!

– Что видела? – спрашиваю я.

– Он себя трогал, – сообщает Мария Фабиола.

Джулия несколько секунд смотрит на нее, а потом поддакивает:

– Точно! Так и было!

– Да что такое? – спрашиваю я.

– Он все время себя гладил, – объясняет Мария Фабиола.

– Что гладил?

– Свой ЧЛЕН, вот что! И сказал, что позже нас найдет!

– Да-да, он сказал «позже», он точно сказал «позже»! – торопливо подхватывает Джулия.

Мы доходим до дома Фейт, в двух кварталах от припаркованного автомобиля, и Мария Фабиола и Джулия излагают ей свою версию происшедшего. Мария Фабиола расцвечивает рассказ новыми деталями, а Джулия повторяет за ней. Фейт визжит от ужаса и восторга.

– Это может быть серьезно! – веско сообщает Мария Фабиола.

– Честное слово, я ничего странного не заметила! – настаиваю я.

– Ничего странного? Ты, наверное, каждый день видишь мужиков, которые, сидя в машине, теребят свой член? – парирует Джулия, и Мария Фабиола звонко смеется.

Я продолжаю твердить, что ничего не видела и не слышала. Некоторое время подруги меня высмеивают, потом начинают игнорировать. Даже Фейт, которой там вообще не было, и та оскорблена моим упрямством. В негодовании они ускоряют шаг и отрываются от меня.

Я уныло тащусь за ними, потом останавливаюсь. Такое чувство, словно я в накренившейся лодке; все перебежали на один борт, и кому-то нужно остаться на другом, чтобы лодка не пошла ко дну. Мария Фабиола просто все выдумала! Джулия как попугай повторяет все, что она ни скажет. А теперь и Фейт этому поверила… Последние полквартала до школы я прохожу одна.

Вскоре, после того как я вхожу в класс, наша классная говорит, что меня вызывают в кабинет к мистеру Мейкпису. Мистер Мейкпис (это настоящая фамилия) – наш директор, он из Англии. Его английский акцент и кембриджский диплом в рамочке безотказно действуют на родителей. У него в кабинете я никогда раньше не была.

Дорога в кабинет директора ведет через все школьное здание, мимо классов, в которых я училась в разные годы. Я прохожу мимо памятника мисс Спрэгг, богатой женщины, в честь которой названа наша школа. Если верить памятнику, мисс Спрэгг была хороша собой – и ее красота не остается незамеченной: правая рука и грудь бронзовой статуи вытерты до серебристого блеска множеством прикосновений.

Я прохожу через внутренний дворик, мимо зарослей кустов, где порхают бабочки. Иногда мы их ловим, сажаем на пару минут в стакан, прикрыв ладонью, а потом отпускаем. А порой случается – убираем ладонь слишком поздно, и бабочка задыхается в стакане. Мы помним имена тех, кто нечаянно убивал бабочек, и не представляем, что с этим знанием делать.

Учусь я хорошо, однако не все гладко с поведением – уж не знаю, много ли известно об этом мистеру Мейкпису. Знает ли он, что иногда я подсчитываю, сколько раз наш новый учитель физкультуры, австралиец мистер Робинсон, скажет: «Понятно?», объясняя правила игры. А когда он заканчивает и спрашивает, есть ли у кого вопросы, я поднимаю руку и говорю: «Вы заметили, что повторили «понятно?» ровно тридцать один раз?» Тут он взрывается и принимается меня распекать перед всем классом: в такие минуты особенно заметен его австралийский акцент. «Не смей считать мои слова, понятно?» – кричит он. Весь класс смеется, а он злится еще пуще.

Секретарша мистера Мейкписа мисс Патель – она из Индии, и две ее дочки учатся в нашей школе, они у нас единственные цветные – встает, когда я вхожу в приемную, и говорит:

– Доброе утро, Юлаби.

Обычно она называет меня «Юла» или «Би», но сегодня держится официально. Сухо просит присесть и подождать своей очереди.

Из кабинета мистера Мейкписа выплывает Мария Фабиола: сияет, словно оперная певица, которой только что устроили стоячую овацию. Успевает наклониться ко мне и шепнуть на ухо: «Говори все как я!» – прежде чем мисс Патель велит ей возвращаться в класс.

Затем мисс Патель вводит меня в кабинет директора. На стене здесь большая фотография в рамке, на ней трое сыновей мистера Мейкписа в британской школьной форме. Противно пахнет сигарами, хоть я никогда не видела, чтобы мистер Мейкпис курил. На двух стульях, где обычно сидят родители – либо пришедшие устраивать дочку в «Спрэгг», либо вынужденные услышать, что их дочери будет лучше в какой-нибудь другой школе, – сейчас неловко ерзают двое полицейских.

Мисс Патель представляет меня им, и они просят описать то, что произошло сегодня утром. Я говорю: ничего особенного. Мы шли в школу, как всегда. Рассказываю, где именно была припаркована машина. Один полицейский делает какие-то пометки в блокноте. Они спрашивают: а что у вас было с тем человеком в машине?

– Он спросил, сколько времени, – отвечаю я.

– И что дальше?

– Я сказала ему, сколько времени. Было две минуты девятого.

– А он что ответил?

– Сказал: он думал, что уже позже.

– Он думал, что уже позже? Так он сказал?

– Да.

– А не говорил, что найдет позже тебя или твоих подруг?

– Нет.

– А не делал ли он чего-нибудь неприличного?

– Я ничего неприличного не видела.

– Ничего?

– Ничего.

– Что у него была за машина?

– Белая, какая-то старая модель. Окно опущено.

– А дверь была открыта?

– Нет, закрыта.

– Значит, ты сказала ему, сколько времени – и что потом?

– Мы повернулись и пошли дальше.

– И все?

– Потом мои подруги начали говорить, что что-то видели. Но я не знала, что сказать.

– Почему?

– Потому что я ничего не видела.

Директор меня благодарит, и полицейские тоже. Не могу понять, с облегчением или с разочарованием.

Я выхожу из кабинета; теперь и у меня волосы воняют сигарами. В приемной ждет своей очереди Джулия. Я не встречаюсь с ней глазами, вместо этого упорно смотрю на ее белые теннисные туфли.

Тем же вечером меня спрашивают об этой истории родители. Им, разумеется, позвонили из школы. Мистер Мейкпис сказал, что полиция решила ничего не предпринимать. И полицейские, и он сам приняли мою версию случившегося.

Поверили мне.

6

В этот вечер мама пропускает аэробику. Я знаю: если уж она не пошла на аэробику, значит, дело серьезное. Несколько раз я бывала с ней там, в гимнастическом зале средней школы на Аргуэлло, и поражалась тому, сколько женщин там собирается. Мускулистая тренерша с закрепленным на груди микрофоном энергично танцевала на сцене – и почти сотня женщин всех размеров смотрели на нее и повторяли ее движения. На них были леотары поверх легинсов; в конце занятия они опускались на пыльный пол и начинали задирать ноги. Между ног у них я видела темные влажные пятна – и умирала от неловкости, от стыда за них, за себя, оттого, как стыдно быть женщиной.