Перелом

Короче, за одно утро три лошади: одна мертвая и две пострадавшие. Если так и дальше пойдет, то скоро толстяку не придется беспокоиться по поводу конюшни.

Когда мы вернулись, на подъездной дорожке стоял маленький полицейский автомобиль, а большой полицейский сидел в офисе в моем кресле и рассматривал свои ботинки. При моем появлении он решительно поднялся:

– Мистер Гриффон?

– Да.

Он без предисловий перешел к делу:

– К нам поступила жалоба, сэр, что сегодня утром одна из ваших лошадей сбила велосипедиста на Моултон-роуд. Также нам пожаловалась молодая женщина, что эта же лошадь подвергла опасности ее жизнь и жизнь ее детей.

Это был сержант в униформе, лет тридцати, крепкого телосложения и бескомпромиссный. Он говорил с агрессивной вежливостью, которая у некоторых полицейских походит на хамство, и я понял, что его симпатии на стороне жалобщиков.

– Сержант, а велосипедист был ранен?

– Я так понимаю, у него ссадины, сэр.

– А что с велосипедом? – спросил я.

– Не могу сказать, сэр.

– На ваш взгляд, не уместно ли в данном случае… э-э… внесудебное урегулирование инцидента?

– Не могу сказать, сэр, – невозмутимо повторил он. Однако на его лице явно читалось негативное отношение, и это не способствовало проявлению сочувствия или понимания. В моей голове всплыла одна из аксиом, которой руководствовался Рассел Арлетти: в деловых вопросах с профсоюзами, прессой или полицией никогда не пытайтесь понравиться им. Это лишь спровоцирует антагонизм. И никогда не шутите: ваши шутки не примут.

Я ответил сержанту таким же невозмутимым взглядом и спросил, есть ли у него имя и адрес велосипедиста. Чуть поколебавшись, он перелистнул пару страниц блокнота и назвал мне. Маргарет записала.

– А молодой женщины?

Он сообщил и это. Затем он спросил, может ли он взять показания у мисс Крейг, и я сказал: «Конечно, сержант» – и вывел его во двор. Этти быстро окинула его взглядом и бесстрастно ответила на его вопросы. Я оставил их и вернулся в офис, чтобы закончить с Маргарет бумажные дела: она предпочитала работать во время обеденного перерыва и уходить в три, чтобы забрать из школы детей.

– Не хватает нескольких бухгалтерских книг, – заметила она.

– Я брал их прошлым вечером, – сказал я. – Они в дубовой комнате – сейчас принесу.

В дубовой комнате было тихо и пусто. Интересно, как бы реагировал сержант, если бы я привел его сюда и сказал, что прошлой ночью двое мужчин в масках оглушили меня, связали и насильно увезли из дома. Кроме того, они угрожали убить меня и накачали анестетиком, перед тем как отвезти обратно.

«Правда, сэр? И вы хотите официально подать заявление?»

Я слегка улыбнулся. Глупость, да и только. Сержант посмотрел бы на меня крайне недоверчиво, и за это я вряд ли стал бы его винить. Только удручающее состояние здоровья да разбитый телефон на столе подтверждали реальность ночных событий.

Толстяку, подумал я, вряд ли нужно было предостерегать меня насчет обращения в полицию. Сержант сделал это за него.

Я возвращал бухгалтерские книги Маргарет, когда в офис, кипя от злости, вошла Этти.

– Вот индюк, болван из болванов…

– И часто такое случается? – спросил я.

– Конечно нет, – уверила меня Этти. – Бывает, конечно, что лошади вырываются, но обычно все обходится без такого переполоха. И я сказала этому старикану на велосипеде, что вы о нем позаботитесь. Непонятно, почему он пошел жаловаться в полицию.

– Сегодня вечером я зайду к нему, – сказал я.

– Прежний сержант… сержант Чабб, – напирала Этти, – он бы сам во всем разобрался. Он бы не пошел брать показания. А этот… этот здесь новичок. Его направили сюда из Ипсвича, и, похоже, ему это не нравится. Не удивлюсь, если его только что повысили. Чуть ли не лопается от собственной важности.

– Нашивки были новыми, – пробормотала Маргарет в знак согласия.

– У нас здесь всегда хорошие отношения с полицией, – мрачно сказала Этти. – Ума не приложу, зачем присылать в город того, кто ни черта не понимает в лошадях.

Всё, весь пар выпустила. Этти сделала носом резкий вдох-выдох, пожала плечами и изобразила легкую смиренную улыбку:

– Ну что ж, бывает и хуже.

У нее были ярко-голубые глаза и светло-каштановые волосы, которые вились в сырую погоду. С возрастом лицо ее огрубело, но осталось гладким, без единой морщины, и, как у большинства женщин с пониженной сексуальностью, в ее облике было много мужского. У нее были тонкие сухие губы и кустистые неухоженные брови, и ее девичья красота сохранилась лишь в моей памяти. Многим, кто наблюдал за ней, Этти казалась грустной и опустошенной, но на деле она была полна жизни и очень деятельна.

В своих бриджах и сапогах, она, стуча каблуками, направилась к выходу и с порога повысила голос на какого-то бедолагу, сделавшего что-то не так.

Если Этти Крейг нужна была Роули-Лодж, то Алессандро Ривера тут был не пришей не пристегни.

Он приехал под вечер того же дня.

Я был во дворе – проводил вечерний осмотр лошадей в стойлах. Мы с Этти дошли до пятого отсека, откуда должны были пройтись по дальнему двору, прежде чем снова направиться к дому.

Выйдя из очередного денника, мы наткнулись на одного из наших пятнадцатилетних учеников.

– Там кто-то хочет вас видеть, сэр, – явно волнуясь, сказал он.

– Кто?

– Не знаю, сэр.

– Владелец?

– Не знаю, сэр.

– Где он? – спросил я.

– У подъездной дорожки, сэр.

Я посмотрел поверх его головы. За двором, на гравии, был припаркован большой белый «мерседес», у капота которого стоял шофер в форме.

– Закончи сама, Этти, хорошо? – сказал я.

Я пересек двор и вышел на подъездную дорожку. Шофер скрестил руки на груди и поджал губы, словно демонстрируя, что он против братания. Я остановился в нескольких шагах от него и посмотрел внутрь машины.

Ближайшая ко мне задняя дверца открылась – появилась небольшая ступня в черной туфле, затем колено в темной брючине и, наконец, медленно выпрямляясь, сам их обладатель.

Сразу было ясно, кто он такой, хотя сходство с отцом ограничивалось лишь властным клювом носа и непоколебимым твердокаменным взглядом черных глаз. Сын был немного ниже отца и худощав. У него были жесткие густые черные волосы, вьющиеся пружинками вокруг ушей, а бледному лицу, казалось, не хватало загара. Но главное – на нем лежала печать обескураживающей зрелости, а рот был сжат столь решительно, что ему мог бы позавидовать стальной капкан. Может, гостю и было восемнадцать, но он был далеко не мальчик.

Я подумал, что его голос будет похож на голос его отца: четкий, без акцента и эмоций.

Так оно и оказалось.

– Я Ривера, – представился он. – Алессандро.

– Добрый вечер, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало вежливо, холодно и равнодушно.

Он заморгал.

– Ривера, – повторил он. – Я Ривера.

– Да, – подтвердил я. – Добрый вечер.

Прищурившись, он внимательно посмотрел на меня. Если он думал, что я буду пресмыкаться перед ним, то его ждало разочарование.

Видимо, что-то такое он уловил, слегка удивился и принял несколько высокомерный вид.

– Я так понимаю, что ты хочешь стать жокеем, – сказал я.

– Намереваюсь.

Я небрежно кивнул:

– Без твердой решимости жокеем стать невозможно, – с ноткой снисхождения заметил я.

Он отреагировал мгновенно, реплика ему явно не понравилась. Ну и отлично. Но подобные уколы – это все, что я мог себе позволить, и на его месте я бы воспринял их просто как свидетельство моей полной капитуляции.

– Я привык добиваться успеха, – заявил он.

– Как это мило, – сухо ответил я.

Это скрепило нашу абсолютную взаимную неприязнь. Я почувствовал, как он переключил передачу на самые большие обороты, – похоже, он собирался помериться со мной силами в схватке, которую, как он считал, его отец уже выиграл.

– Я приступаю немедленно, – сказал он.

– Мне еще половину конюшен надо осмотреть, – невозмутимо сказал я. – Если ты подождешь, пока я закончу, мы обсудим твое намерение.

Я вежливо наклонил голову – пустая формальность, – и, не дожидаясь, пока он снова бросит в атаку весь свой небольшой вес, я плавно повернулся и неспешно направился обратно к Этти.

Когда мы по порядку обошли все конюшни, кратко обсудив подготовку и перспективы каждой лошади и наметив задания на следующее утро, мы наконец вернулись к четырем внешним стойлам, из которых теперь только три были заняты, а четвертое, где был Мунрок, пустовало.

«Мерседес» все еще стоял на подъездной дорожке, в нем сидели Ривера и шофер. Этти с любопытством посмотрела на них и поинтересовалась, кто это.

– Новый клиент, – ограничился я двумя словами.

Она удивленно наморщила лоб:

– Нехорошо заставлять его ждать!

– Этот, – заверил я ее с одному мне понятной невеселой иронией, – никуда не денется.

Но Этти знала, как обращаться с новыми клиентами, и заставлять их ждать в машине было неприлично. Она торопилась обойти последние три стойла и, не скрывая озабоченности, попросила меня вернуться к «мерседесу». Завтра, без сомнения, она поостынет.

Я открыл заднюю дверь автомобиля и сказал гостю:

– Проходи в офис.

Он вылез из машины и, не говоря ни слова, последовал за мной. Я включил тепловентилятор, сел за стол на место Маргарет и указал Алессандро на вращающееся кресло напротив. Он не стал артачиться, а просто сделал, как я предложил.

– Стало быть, – сказал я с лучшей из своих интонаций, – ты хочешь начать завтра.

– Да.

– В каком качестве?

Он поколебался.

– Как жокей.

– Никак невозможно, – резонно возразил я. – Пока нет никаких скачек. Сезон начнется только через четыре недели.

– Я знаю это, – сухо сказал он.

– Я полагал, ты хочешь поработать в конюшне. Хочешь присматривать за двумя лошадьми, как все остальные?

– Конечно нет.

– Тогда что?

– Буду тренироваться в верховой езде два или три раза в день. Ежедневно. Я не буду убирать стойла и кормить лошадей. Я желаю только ездить верхом.

Разумеется, Этти и прочие придут от такой перспективы в восторг. В дополнение к прочему, мне в ближайшее время предстоит столкнуться с протестом нашего персонала, или, попросту говоря, – с бунтом. Никто из парней не собирался чистить стойло и ухаживать за лошадью ради счастья увидеть Риверу верхом на ней.

Однако я лишь спросил, какой у него опыт.

– Я умею ездить верхом, – решительно заявил он.

– На скаковых лошадях?

– Я умею ездить верхом.

Это мне ни о чем не говорило. Я попробовал еще раз:

– Ты когда-нибудь участвовал в каких-либо скачках?

– В любительских.

– Где?

– В Италии и в Германии.

– Выиграл что-нибудь?

Он одарил меня мрачным взглядом:

– Две выиграл.

Ну хоть что-то, подумал я. По крайней мере, это допускало, что он останется. В его случае победа сама по себе не имела никакого значения. Его отец мог купить фаворита и навредить сопернику.

– Но теперь ты хочешь стать профессионалом?

– Да.

– Тогда я подам заявку на получение для тебя лицензии.

– Я сам могу подать.

Я покачал головой:

– Тебе нужно получить лицензию стажера, и мне придется подать соответствующую заявку.

– Я не желаю быть стажером.

– Если ты не станешь стажером, ты не сможешь претендовать на весовую скидку, – терпеливо объяснил я. – В Англии на гладких скачках единственный, кто может претендовать на скидку по весу, – это жокей-стажер. Без весовой скидки владельцы лошадей сделают все, чтобы ты не сел на их лошадь. На самом деле, без весовой скидки вся эта затея – просто пустой номер.

– Мой отец… – начал он.

– Твой отец может угрожать хоть до посинения, – перебил я. – Я не могу заставить владельцев нанять тебя, я могу лишь убеждать их. Без весовой скидки их никогда не переубедить.

Он обдумал услышанное – причем его лицо ничего не выражало – и сказал:

– Мой отец говорил, что любой может подать заявку на получение лицензии и что стажироваться не обязательно.

– В теории это так.

– А на практике не так…

Это прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос. Он ясно понял то, что я сказал.

«Интересно, насколько серьезны его намерения», – подумал я. Вполне возможно, что, прочтя договор о стажерстве и увидев, с чем связался, он просто вернется в свою машину и уедет. Я порылся в одном из аккуратных ящиков стола Маргарет, вытащил и протянул ему печатную копию соглашения.

– Тебе нужно будет подписать это, – небрежно сказал я.

Не моргнув глазом, он прочел договор и, учитывая содержание последнего, тем самым проявил замечательную выдержку.

Знакомые слова всплыли в сознании: «Стажер обязан искренно и беспрекословно подчиняться Наставнику и неукоснительно выполнять все его законные требования… обязан не прерывать обучения у Наставника и не разглашать никаких профессиональных секретов Наставника… и обязан отдавать Наставнику все заработанные денежные средства и прочие вещи… и обязан во всех остальных делах и вопросах вести себя согласно статусу исполнительного, верного и надежного стажера».

Он положил бланк на стол и посмотрел на меня:

– Я не могу это подписать.

– Твоему отцу тоже придется это подписать, – заметил я.

– Он не подпишет.

– Тогда на этом все, – сказал я, откидываясь на спинку кресла.

Он посмотрел на бланк.

– Адвокаты моего отца составят другое соглашение, – сказал он.

Я пожал плечами:

– Без документа, подтверждающего обучение, ты не получишь лицензию жокея-стажера. Этот документ составлен на основе правил обучения, общих для всех профессий со времен Средневековья. Если ты с отцом их изменишь, он не будет соответствовать требованиям лицензирования.

После напряженной паузы он сказал:

– Этот пункт о передаче всех денег наставнику – означает ли это, что мне придется отдавать вам все, что я смогу заработать на скачках?

В его голосе, как и следовало ожидать, звучало недоверие.

– Это действительно так, – подтвердил я, – но в наши дни принято, чтобы наставник возвращал половину гонорара за скачки стажеру. Разумеется, вдобавок к еженедельному пособию.

– Если я выиграю дерби на Архангеле, вы заберете половину. Половину заработка и половину призовых?

– Все верно.

– Это нечестно!

– Ты сначала выиграй, а потом уж о деньгах беспокойся, – без всяких церемоний сказал я и увидел, как костром полыхнуло его высокомерие.

– На достаточно хорошей лошади я выиграю.

«Это самообман, приятель», – подумал я и промолчал.

Он резко встал, взял бланк и, не сказав больше ни слова, вышел из офиса, покинул дом, двор и уселся в машину. «Мерседес», урча, увез его, а я остался сидеть, откинувшись на спинку кресла Маргарет, с надеждой, что видел его в последний раз. Морщась от постоянных приливов головной боли, я задавался вопросом, не приведет ли меня в норму тройная порция бренди.

Попробовал.

Не помогло.

Утром его не было видно, и по всем показателям день прошел лучше вчерашнего. Колено двухлетки, которого пнули, раздулось, как футбольный мяч, но он довольно уверенно ступал на эту ногу, а порез у Лаки Линдси оказался поверхностным, на что и надеялась Этти. Пожилой велосипедист накануне вечером принял за свои ссадины мои извинения и десять фунтов, и у меня осталось впечатление, что за аналогичную добавку к его пенсии мы можем и впредь, в любое время дня и ночи, снова сбивать его. Архангел отработал галопом по склону на средней скорости шесть фарлонгов[5], и ночной сон разгладил во мне некоторые складки.

Но Алессандро Ривера все-таки вернулся.

Он подъехал в «мерседесе» как раз в тот момент, когда мы с Этти закончили вечерний обход последних трех денников, – причем рассчитал время так точно, что я подумал, не следил ли он все это время за нами с Бери-роуд.

Я мотнул головой в сторону офиса, и он последовал за мной. Я включил обогреватель и сел, как и раньше. Он сделал то же.

Он достал из внутреннего кармана договор и протянул его через стол. Я взял его, развернул и взглянул на обратную сторону.

Никаких изменений не произошло. Договор остался в том же точно виде, в каком я его отдал. Однако появилось четыре дополнения, то есть подписи Алессандро Риверы и Энсо Риверы, засвидетельствованные в отведенных для этого местах.

Я посмотрел на уверенный, с нажимом, почерк обоих Ривер и на нервные каракули свидетелей. В подписанном договоре не был заполнен ни один из пробелов – даже не указаны ни время, в течение которого должно было проходить обучение, ни еженедельное пособие, которое следовало выплачивать наставнику.

Он наблюдал за мной. Я встретил холодный взгляд его черных глаз.

– Вы с отцом оставили договор в таком виде, – тихо сказал я, – потому что у вас нет ни малейшего намерения следовать этому документу.

Его лицо не изменилось.

– Думайте, что хотите, – сказал он.

Так я и сделал. И я подумал, что сын не был таким преступником, как его отец. Сын серьезно отнесся к юридическим обязательствам, связанным с договором. В отличие от отца.

Глава 4

Маленькую отдельную палату в больнице Северного Лондона, куда привезли моего отца после аварии, казалось, чуть ли не полностью занимали рамы, веревки, шкивы и грузы, которые украшали его высокую кровать. Помимо всего этого, там было окно с высоким подоконником, мягкими в цветочек занавесками и с видом на кусочек неба, перекрытый задней стороной другого здания, а еще – раковина на уровне груди с кранами-рычагами, чтобы их можно было поворачивать локтями, прикроватная тумбочка, на которой в стакане воды покоились его нижние зубы, и подобие кресла для посетителей.

Ни цветов, сияющих на фоне маргаринового тона стен, и никаких украшающих тумбочку открыток с вдохновенными пожеланиями здоровья. Он не любил цветы и сразу отправил бы все, что пришло, в другие палаты, и вряд ли кто-нибудь рискнул бы послать ему глянцевую открытку с какой-нибудь пафосной или забавной надписью – он счел бы это верхом пошлости.

Палата была слишком скромной по сравнению с тем, что он мог себе позволить, если бы сам выбирал, но мне с первых, критических для него дней эта больница показалась эффективной без особых усилий. В конце концов, как будничным голосом объяснил мне один врач, здесь приходилось постоянно иметь дело с покалеченными пациентами, извлеченными из разбитых машин на трассе A-1. Здесь привыкли к этому. Приспособились. Жертв несчастных случаев сюда поступало больше, чем в обычные больницы.

Он считал, что я был не прав, настояв на отдельной палате для отца, так как ему было бы легче переносить свое состояние в общей палате, где много чего происходит, но я заверил его, что он не знает моего отца. Врач пожал плечами и согласился, но предупредил, что отдельные палаты у них не ахти что. Они и были не ахти что. Из них хотелось как можно скорее унести ноги.

В тот вечер, когда я навестил отца, он спал. Боль, которую он перенес за последнюю неделю, оказала свое разрушительное действие: кожа вокруг глаз потемнела, морщины углубились, лицо приобрело землистый оттенок, и отец выглядел беззащитным, как никогда прежде. Губы, обычно упрямо сжатые, безвольно разомкнулись, и с закрытыми глазами он, казалось, больше не подвергал осуждению подавляющую часть всего происходящего вокруг. Прядь седоватых волос мягко спускалась ему на лоб, придавая всему облику смиренный и дружелюбный вид, что категорически не соответствовало реальности.

Добрым отец не был. Почти все детство я боялся его, а почти всю подростковую пору я его ненавидел, и только в последние несколько лет я начал понимать его. Суровость, с которой он обращался со мной, была, по сути, не отчуждением и неприятием, а отсутствием воображения и неспособностью любить. Он не верил в воспитание поркой, но щедро наказывал другими способами, то лишая меня чего-нибудь, то обрекая на заточение, при этом не понимая, что то, что для него было пустяком, для меня оказывалось пыткой. Быть запертым в спальне на три или четыре дня, возможно, и не подпадало под категорию намеренной жестокости, но это заставляло чувствовать себя униженным, полным стыда. Мои попытки не совершать ничего такого, что мой отец мог бы расценить как проступок, были тщетны, и в результате я стал самым забитым ребенком Ньюмаркета.

Он отправил меня в Итон, который на свой лад оказался таким же бездушным, и в день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я сбежал.

Я знал, что он так и не простил меня. Родная тетушка передала мне его яростный комментарий о том, что он научил меня верховой езде и послушанию, а что еще может сделать для своего сына отец?

Он не предпринял никаких усилий, чтобы вернуть меня, и за все годы моей коммерческой деятельности мы ни разу не общались. В конце концов, после четырнадцатилетнего отсутствия, я отправился на скачки в Аскоте, зная, что он будет там, с желанием наконец помириться.

Когда я произнес «мистер Гриффон», он, стоявший в группе людей, обернулся, поднял брови и вопросительно посмотрел на меня. В его холодном взгляде ничего не отразилось. Он не узнал меня.

Скорее повеселев, чем смутившись, я сказал:

– Я твой сын… Я Нил.

Он не проявил никаких эмоций, кроме удивления, и, негласно согласившись, что ожидать чего-то особенного с обеих сторон пока не стоит, он сказал, что в любой день, когда я окажусь в Ньюмаркете, я могу позвонить и повидаться с ним.

С тех пор я заглядывал к нему три или четыре раза в год, иногда чтобы опрокинуть рюмочку, иногда чтобы пообедать, но никогда там не оставался; и в свои тридцать лет я смотрел на него более здраво, чем в пятнадцать. Он по-прежнему пытался меня критиковать и воспитывать, что-то запрещать, но поскольку я больше не зависел от его одобрения и поскольку он больше не мог запирать меня в спальне за непослушание, я находил некое чуть извращенное удовольствие в его обществе.

Когда меня после несчастного случая срочно вызвали в Роули-Лодж, я подумал, что не буду спать на своей прежней кровати, что выберу какую-нибудь другую. Однако на самом деле я спал, где и прежде, потому что комната была приготовлена для меня, во всех остальных мебель была укрыта чехлами от пыли.

Слишком много воспоминаний накатило на меня, когда я увидел ту же самую обстановку и те же пятьдесят раз читанные книги на маленькой книжной полке. Так что по возвращении в родительский дом я постарался как можно циничнее усмехнуться над самим собой и в ту первую ночь долго не мог уснуть, лежа в темной, с закрытой дверью спальне.

Я сел в кресло и почитал номер «Таймс», лежавший на кровати. Его рука, желтоватая, веснушчатая, с толстыми узловатыми венами, бессильно покоилась на простыне, все еще придерживая очки в черной оправе, которые он снял перед сном. Я вспомнил, что, когда мне было семнадцать, я стал носить такую оправу с простыми стеклами, поскольку в очках выглядел солиднее, а я хотел, чтобы мои клиенты воспринимали меня как взрослого и авторитетного человека. Не знаю, сыграла ли тут какую-то роль оправа, но бизнес мой процветал.

Отец пошевелился и тяжело вздохнул, расслабленная рука конвульсивно сжалась в кулак, да так сильно, что могла бы раздавить линзы очков.

Я встал. Его лицо исказилось от боли, на лбу выступили капельки пота, но он почувствовал, что в комнате кто-то есть, и как ни в чем не бывало широко открыл глаза:

– А, это ты.

– Я позову медсестру, – сказал я.

– Нет. Через минуту станет получше.

Но я все равно пошел за медсестрой, и она, посмотрев на часы, вверх ногами приколотые к халату на ее груди, заметила, что ему уже почти пора принимать таблетки.

После того как он проглотил лекарство и ему полегчало, я заметил, что за то короткое время, пока меня не было в палате, он успел вставить нижнюю челюсть. Стакан на тумбочке стоял пустой. Такой он, мой отец, – чувство собственного достоинства для него превыше всего.

– Ты нашел кому передать руководство? – спросил он.

– Давай я тебе подушки положу поудобней? – предложил я.

– Оставь, не трогай их, – отрезал он. – Ты нашел кого-нибудь, кто возьмет на себя конюшню?

Я знал, что он не отвяжется, пока я не дам ему прямой ответ.

– Нет, – сказал я. – В этом нет необходимости.

– Что ты имеешь в виду?

– Я решил сам остаться.

Он открыл рот, точно как Этти, а затем решительно закрыл.

– Ты не справишься. Ты ни черта в этом не смыслишь. Тебе не выиграть ни одной гонки.

– Лошади что надо, Этти что надо, а ты можешь прямо здесь готовить заявки.

– Ты не возьмешь на себя руководство. Ты найдешь кого-нибудь толкового, кого я одобрю. Лошади слишком ценны, чтобы ими занимались дилетанты. Ты будешь делать, что я скажу. Слышишь? Будешь делать, что я скажу.

Обезболивающие таблетки начали действовать на его глаза, если еще не на язык.

– Лошадям от меня никакого вреда не будет, – сказал я, подумав о Мунроке, Лаки Линдси и двухлетнем жеребце, которого пнули в колено, и мне ничего так не захотелось, как немедленно передать Бредону все это хозяйство.