Смертень

Андрей Коробов-Латынцев

Смертень

© Коробов-Латынцев А., 2022

© Издательский Дом «Русская Философия», 2022

* * *

Владимиру Вараве – философу, учителю и другу

Ингода и Никишиха

Была пасмурная сибирская погода. Не понять: утро ли, вечер. Как на старой черно-белой фотографии. На сопке стояли четыре человека. Одна из них была матерью. Одна бабушкой. Двум другим было по пять лет. Дождик ушел далеко на север, и там встал туманом у подножия гор, покрытых хвойными лесами. А здесь, на пустынной стороне сопки, которая оканчивалась обрывом, где стояли матери с дочками-внучками, здесь чуть дул ветерок. Маленькие девочки забрались на большой валун, какими была богата сопка, и смотрели вдаль. Туда же смотрели женщины: там, в дали, где-то бродили их мужья, отец и сын. Мужчины ушли на охоту совсем недавно и должны были еще не скоро вернуться. Жены в это время тосковали по мужьям и прогуливали детей. Девочки радовались прогулке и прыгали по валунам, обросшим разноцветным мхом, засматриваясь на реку, которая широко текла внизу и билась о скалы. Обрыв и речка разделяли сопку от другого берега, на котором цвел багульник. Другой берег был без обрыва, но тоже уходил с сопками в даль, застилаемую туманом. А с другой стороны сопки, лесной, тоже был обрыв, еще круче и скалистее. И с него открывался вид на поле, на железную дорогу. И было видно, как внизу две реки сливаются в одну, маленькая беспокойная Никишиха входит в большую, широкую Ингоду. Место их соединения как раз совпадало с острым краем обрыва, и если встать на самый верх, то можно было даже видеть, как сталкиваются друг с другом и соединяются их течения, как ровный с степенный ход Ингоды вбирает в себя бурное течение Никишихи. На этом месте стоял крест в память сибирским казакам, погибшим на Великой войне. А за крестом, если чуть подальше пройти в лес, был фундамент для церкви. Фундамент заложили давно, еще до революции. Валерий Андреевич, муж женщины, которая стояла сейчас у обрыва на другом берегу сопки и тосковала, помнил еще рассказы своего деда, как тот с товарищами таскал булыжники для фундамента. Церковь построить не успели, грянул гром мировой непогоды, деда Валерия Андреевича расстреляли где-то в дальних лесах или полях, а фундамент будущей церкви ни на что не сгодился, поскольку место было далекое и ненужное ни пищевой, ни какой-либо другой промышленности. Так фундамент и остался до нынешнего времени. Он стал местом игры детей, местом встречи друзей и влюбленных. Здесь когда-то давно Валерий Андреевич встретил свою будущую жену, которая жила в соседней деревне и пришла сюда с подружками полюбоваться видом. Сын Валерия Андреевича, Андрей Валерьевич, на этом месте предложил своей подруге, приехавшей на лето к нему в гости, стать подругой жизни. И много чего еще было на этом знаменательном месте, которое должно было быть храмом. Сейчас здесь никого не было, только вороны изредка покаркивали, а затем улетали куда-то. А на другой стороне сопки женщины все так же молча стояли. Две жены хорошо понимали друг друга. Они свыклись друг с другом за долгое время и стали родными. Их роднила любовь к мужьям, к отцу и сыну, которые были очень друг на друга похожи и которые ушли от них убивать диких зверей где-то в далеких лесах, куда женщинам негоже идти за мужьями.

Женщины с детьми еще долго будут стоять у обрыва, смотреть вдаль, беспокоиться за мужей и одновременно – неведомой стороной души – любоваться видом сиреневых сопок, а потом медленно пойдут до дому, ставить самовар и пить чай с малиной. А потом снова решат сходить на сопку, где девочки будут прыгать по валунам, а женщины выпускать свою тоску на широкий простор.

Черно-белая фотография с четырьмя людьми, двумя женщинами и двумя девочками, которые всматривались вдаль на широкую реку и далекие сибирские сопки, покрытые хвойными лесами и туманом, висела в кабинете молодого человека. Фотография досталась ему по наследству от бабушки. Но он не знал, кто эти люди на фотографии, потому что она была не подписана. Однако он никак не мог перестать думать об этих людях и любоваться на сибирские сопки, которые ему были так знакомы и которые были от него так далеко.

Лешний лес

Туман брел по сопкам, люди еще не решались выходить на утренний холодок, мирно спали по домам. Улицы села отдыхали, слышно было лишь издали, как журчат между собой встретившиеся у подножия сопки две речки. Сопка оканчивалась крутым обрывом, и местность, где реки встречались и сливались в одну, была скалистая, потому и вода в этом месте была беспокойна.

Реки будто спорили между собой о том, как теперь будет называться их общее течение. Но в это утро они успокоились, решились на что-то и бурлили тихо и нежно, можно было слушать и слушать их. Так и делал человек, сидящий на вершине сопки, у обрыва. Он смотрел на долину, которая открывалась с этой высоты. Смотрел, как убегает вдаль река, как багровеют сопки на фоне неба.

Больше ничего и не было, только два цвета: багровый и голубой. И, казалось, есть только две сущности: багровые сопки и голубое небо. И еще река, которая, плутая через сопки, течет к небу и сливается с ним на краю горизонта. И во всем мире больше ничего нет, ничего не было и не будет, ни далеких городов, ни железных дорог, по которым из одного далекого города в другой едут далекие друг от друга люди, сидят в вагонах-ресторанах, сидят в своих купе, на своих койках в плацкартных вагонах. Нет этого, время вернулось вспять и есть только одно пространство, в котором лишь две сущности: багровые сопки и голубое небо с уходящей в него рекой. И странно не чувствовать себя одиноким посреди такого огромного и повсюду одного и того же пространства!

Евгений Андреевич Ингодин приехал домой уже полгода назад. Поезд вез его из столицы долго, почти пять суток. Город встретил его равнодушно, казалось, что так же встретило его и село тем черным зимним вечером, когда он сюда прибыл. Незнакомые люди в как будто бы знакомых домах. Он уехал отсюда совсем мальчишкой, его увезла бабушка, чтобы ребенок рос в теплом климате в центральной России. А Женю всегда тянуло назад, в Сибирь, в Забайкалье. Окончив университет, затем аспирантуру, побродив автостопом по русской центральной равнине, он решил, что пора отправляться.

Там, где он учился, его ничего не держало. Юг – пусть и не самый крайний, но все-таки Юг! – опостылел ему. Слишком жарко было его сердцу в тех краях. Он решился, собрал немногие вещи и отправился в путь, не зная совершенно, что его ждет впереди. Из родных у него была лишь бабушка, которая умерла уже давно, и теперь он направлялся в неизвестность своей огромной малой Родины, оставив прах единственного родного человека на далеком пригородном кладбище.

Решение уехать работать в сибирскую даль лесником созрело у Евгения после защиты диссертации. Была какая-то дикая неразбериха и с работой, и с армией, и со всею жизнью Евгения в целом. Вот он и уехал. Устал он от всех неразберих, плюнул на все и собрал вещи. Вещей было немного. В походный рюкзак он уместил всю одежду, немногие свои собственные книги – в чемодан. Библиотечные книги он сдал в библиотеку, а оставшиеся раздал друзьям. Друзей у Евгения было немного, но и своих книг, впрочем, тоже. Евгений чаще пользовался библиотечными. А куда копить свои? Квартиры же своей нет, а из комнаты в общаге рано или поздно все равно придется выселяться. Конечно, можно было остаться в общаге и после аспирантуры (особенно если остаться на кафедре работать ассистентом), как это делали многие, просто платишь коменданту как за съемную квартиру и живешь себе. Даже меньше чем за съемную квартиру, а как за съемную комнату. Выгодно. Но ведь это все равно жилье не свое. Да и если снять квартиру – тоже не свое, временное. И если подумать, то ведь если и купить себе комнату или квартиру, то все равно – временно. Так думал Евгений, и с самого первого курса университета и до последнего года аспирантуры положил себе за правило покупать только те книги, которые ему будут нужны навсегда, которые будут его настольными книгами, а в остальном пользоваться книгами из библиотеки. Так он и делал, и когда пришло время – благополучно сдал книги в библиотеку.

С друзьями было сложнее. Те друзья, которые у Евгения были, заводились им не на время, сдать никуда их было нельзя, это были близкие сердцу люди, причем единственно близкие на всем белом свете. Расставался он с ними тяжело, но делать было нечего – его тянуло куда-то. И он поехал.

Дорога была хороша. Зимняя железная дорога всегда ассоциировалась у Евгения с чем-то волшебным. Да и саму зиму Евгений любил. Он даже благодарен был теперь всей этой возне с работой, которая продлилась целых полгода после защиты диссертации и отняла столько сил. Но зато иначе его путешествие пришлось бы на летнее время, и в поезде бы стояла жара, духота, пот, липкие кожаные сидушки, мухи, ночью комары… Жуть, короче. А сейчас за окном красота: белые сопки среди сибирских пустынь, как будто вершины айсбергов в океане или затонувших островов, или как будто это гигантские окаменевшие тела каких-то древних великанов, вросших в землю… Такой Евгений и помнил Сибирь, когда уезжал отсюда мальчишкой по зимней железной дороге.

Евгений не связывал свою дальнейшую жизнь с определенным местом и с определенным делом. Впрочем, это не исключало того, что всю оставшуюся (долгую ли? короткую?) жизнь он проведет в лесничей избушке на краю света…

Именно в такой избушке Евгений провел зиму. Ему очень повезло, и его взяли почти сразу же, без бюрократической тягомотины с документами, с оформлениями. Даже без особых навыков в деле. Впрочем, везением это казалось только Евгению, а для лесничего управления по городу Чита это выглядело иначе: просто нашелся чудак, который согласился отправиться в самую тайгу на всю зиму следить за лесом, сопками, зайцами-белками, браконьерами и прочее и прочее. А если проще – просто сидеть в избушке, всю долгую забайкальскую зиму, без света, без отопления, без интернета, да без всего (и вместе с тем со всем!), и смотреть в окно, не подстрелил ли браконьер медведя, не съел ли медведь браконьера, или зайца, или еще кого-нибудь. Так полагалось по должности, просто потому что должность была и, следовательно, должен был быть человек по должности. И вот он нашелся.

Двести коррелометров от города, в самую тайгу, по уже густо навалившему снегу, и вот Евгений очутился перед своей избушкой. Вместе с водителем из пазика выгрузили несколько ящиков с крупами, консервами и прочими припасами. Из вещей Евгения – его большой походный рюкзак да чемодан, все его пожитки. Водитель, старикан, подарил пачку папирос, видимо, пожалев молодого пацана (на вид Евгению было лет 20, а если бы не борода, то и того меньше можно было дать), который, по его мнению, не понимал, на что идет. Евгений не курил, но папиросы взял, потому что очень уж по-отечески ему их вручил старикан. Пожав старику руку, Евгений проводил его машину. Долго смотрел ей вслед. Минуты две затем озирался кругом. Чувство гордости за себя, сильного и смелого, молодого и отчаянного, придавило грудь Евгению. И вдруг внезапно ему почему-то захотелось заплакать.

Отдышавшись и припрятав кое-как от самого себя вдруг возникшее и смутившее его чувство, Евгений зашел в свою избу и стал там прибираться. Изба была аскетична, как ей и полагалось. Евгению это и нужно было. Дверь, два окна, печь, шкаф, стол и стул. Большая печь стыдливо тупилась у стены без огня, и первым делом Евгений, отвыкший от родных холодов, накидал в нее дров и разжег. Затем распаковал свой чемодан. Книги, ноутбук, тетрадь – все разложил на столе, который он перетащил к окну от стены. Стол должен стоять у окна, это было давнишнее убеждения Евгения. Только так можно работать. Сев за стол и открыв тетрадь, чтобы записать свои первые впечатления от лесной избушки, Евгений вместо этого уставился в окно – вид был восхитительный!

…Избушка стояла на склоне, и из окна открывался простор на лесную долину, вотчину Евгения на эту зиму. Сине-зеленые верхушки елей торчали из снежного бескрайнего моря, в котором гуляли в своем диком раздолье хищники всех мастей, белки, птицы и прочая живность. Вдруг повалил снег. Крупный, он величественно опускался с небес к вечному покою долины.

Евгений вдруг вспомнил, что позабыл занести в избу ящики с крупами и прочей снастью, и кинулся во двор. Там уже были гости: две рыжих пушистых белки исследовали ящики, скакали с одного на другой. Увидев человека, застыли на месте, уставились испытующим звериным взглядом. Поздоровавшись с белками как с соседями по общежитию, Евгений начал таскать ящики в свою избу.

Замечательно прошла первая неделя. Все было одновременно и в новинку, и как будто очень знакомо. Будто всегда так и жил. Евгений гулял по своей снежно-лесной вотчине, как барин по полям. Разговаривал с белками, птицами, с елками, пнями и прочими лесными жителями. Ни разу не встретил он ни волка, ни медведя, хотя по ночам отчетливо слышался вой где-то вдалеке.

Но в тот момент, когда он уже почувствовал себя хозяином положения, он заболел. Это была обыкновенная простуда, Евгений не стал об этом переживать, у него были с собой лекарства, в избе была еда, чай, было тепло. А главное, было время. Время – то, что так ценилось в прошлой жизни, в городе. Если заболел – надо скорее выздоравливать и вновь приниматься за учебу, за работу, за всю эту беготню. Теперь же времени было много, никуда не надо было спешить. Даже одно это сознание лечило.

Но Евгений переоценил свое здоровье, привыкшее за долгие университетские годы к среднерусскому климату и к спешному леченью. И не смотря на то что лечился он, как ему казалось, активно, он все-таки слег с сильной температурой. Температурил он долго, и проспав сутки, встал наконец с печи и пошел к столу, чтобы заварить чаю и написать в дневнике о том, как он не вовремя и некстати заболел здесь, посреди тайги, в избранном своем одиночестве.

Чайник начинал уже посвистывать, Евгений поставил точку, и вдруг – странное дело! – за печкой упал ковш, которым Евгений обыкновенно поливал себя водой при купании. Ковш стоял на табуретке и просто так упасть не мог, Евгений хорошо помнил, как неделю назад он твердо поставил его на табуретку, и ковш простоял так уже долго. С чего бы ему теперь падать? Поэтому Евгений испугался, тем более что он отвык от посторонних звуков в своей избе, где царящий аскетизм исключал случайные звуки наподобие этого. Евгений застыл, уставившись в сторону печи. И вдруг мурашки по коже и легкий холодок по позвоночнику: из-за печи медленно двигалась фигура. Она понемногу выступала из-за побеленной стенки печки, черная, волоча за собой свой ужас. Ужас этот коснулся Евгения прежде, чем его коснулся красный, как кровь, взгляд существа. Оно было одето в какие-то лохмотья, как будто изо мха, заплесневелые, грязные. Лицо было черное, задеревенелое и вытянутое, как у какого-нибудь животного, и в то же время очень напоминающее человеческое, даже как будто молодое. Ужас не позволял Евгению оторвать взгляд от существа, ни встать он не мог, ни упасть, ни отшатнуться. Существо же, показавшись полностью из-за печки, сначала уставилось на Евгения, а затем, гаркнув, кинулось на него. Евгений упал и потерял сознание, но не от страха, а от сильного удара, который последовал вслед за тем как существо вскрикнуло, но не от руки его или ноги, а как бы от голосовой волны.

Очнулся Евгений минут через пять. В избе уже никого не было. Сон это был или не сон, а может, просто видение больное, Евгений разобрать никак не мог. Болела голова, самочувствие тоже было не очень, потому что он весь продрог, пока лежал на полу. Хотя в печи все еще медленно тлели дрова. Евгений накинул тулуп, обвязался шарфом и подкинул дров в печку. Пока она разгоралась, он решил выйти на улицу, подышать воздухом.

Прошло несколько дней. Постепенно жуткий эпизод с монстром из-за печки изгладился в памяти и превратился в больную галлюцинацию. Евгений решил успокоиться и поскорее вылечиться. Он заваривал ромашку, ел мед, варил кашу и лежал на печи, читая книги. Належавшись, напившись чаю, он иногда выходил на воздух, считая, что это тоже лечение. Однажды возвращаясь с прогулки, он увидел, что рядом с избой скачут белки, кажется, те самые, которые приветствовали его в первый его здешний день. Войдя к себе, он оцепенел. На его стуле, рядом с окном, сидел некто лохматый, с бородой, в какой-то странной рубахе и в лаптях, не то леший, не то какой-то древний столетний старообрядец из лесу пришел к нему и поджидал здесь, пока хозяин не вернется к себе. Евгений стоял столбом, не в силах оторвать взгляд от фигуры на стуле, и в то же время абсолютно не в силах разглядеть черты этой фигуры (снежное солнце обожгло глаза на улице, и к полумраку избы глаза Евгения не сразу адаптировались). Фигура же меж тем заговорила:

– Ну и чтой-то ты, голубчик, хозяином-то здесь ходишь, а?

Евгений совсем растерялся. И так не особо людимый, за эти месяцы в тайге он и вовсе отвык от всяческого общения. Чего уж говорить про общение с таким чудо-юдом!

– Да ты присядь, присядь, голубчик, чай на ногах-то находился ужо! Присаживайся, погутарим с тобой, чего делать далече.

Евгений упал на табурет.

– Мы на тебя давно уж поглядываем, кто ты и что из себя представляешь. Нет, не подумай недоброго, голубушек! мы здесь таких как ты уважаем, ты не подумай чего, любомудр! Ты вон и Хайдеггеров читаешь и Бердяевых. Оно, конечно, уважаемо. Мы сами-то народ хотя и древний, да по части образованности не особо. У нас здесь свои прибаутки. Университета или как там это у вас называется по человечеству… А таких как ты тут видывали уже, правда, давно это дело было! Тоже приходили в леса. Правда, книжки у них другие были, и потолще, да и сами они побородее были, чем ты. У тебя вон бороденька еще хлюпенькая, а ихние бородищи были покрупнее моей! Сразу видно, обмельчало человечество, юнцы одни пошли, не успевают повзрослеть. Да тебе еще расти и расти, сынок. Тем более что кровей-то ты тех же ведь, это я еще на прошлой недели учуял, когда ты у нас объявился. Короче, к делу. Обижать тебя мы не хотели, голубчик, просто поговорить надобно было, чтобы убедиться. Ты на сынка моего не серчай, он молодой, не знал, как поступить. За печкой спрятался, дурья башка, хех! Я его прислал последить за тобой, чтобы не окочурился ты здесь. Ты пока не печи-то валялся, он печь тебе топил. А то б замерз ты. Так что спасибо ему еще скажешь. Ну а что припугнул тебя голоском своим – это ты не серчай…

Евгений сидел и не верил глазам. Это существо было, конечно, не человек, но говорило с ним на человеческом, на русском языке, замысловато немного, конечно, но он все понимал. Постепенно он лучше разглядел черты существа, даже понял, что гость его не молод, какой-то дедушка, скорее всего. Это было видно и по чертам лица, да и по смыслу речи выходило, что это не то старейшина какой-то, не то отец семейства…

– Короче, заговорился я с тобой, милок, а меня меж тем мои там ждут. Ты тут выздоравливай, значит, а после приходи ко мне в гости, я тебя чаем угощу с корешками. И поговорим. Но сперва выздоравливай, нечего по лесам шататься хворым. Я тебе вот принес грибочков да корешков с травами, ты отвар сделай и пей, поможет.

– Ах да, вот же старый! Я и назваться забыл. Звать меня дед Архип. – Гость посмотрел на Евгения, прищурился. – Милок, а ты не куришь? Нет ли у тебя табачку из города?

Евгений вспомнил, что на столе лежит пачка папирос, которую подарил ему водитель-старик. Он быстро прошел к столу и протянул пачку деду Архипу. Тот протянул деревянные пальцы и вытащил из пачки две папиросы.

– Спасибо, голубчик, удружил! Люблю я иногда городской табачок пригубить, знаешь… Ну все, ухожу. Вот, держи вот.

Дедушка подал ошалевшему Евгению котомку и бодро вышел за дверь. Евгений просидел еще долго, не зная, как ему реагировать на все случившееся. Постепенно он пришел в себя, распаковал котомку, осмотрел содержимое: корешки, грибы, травы какие-то, – все предельно непонятные, они служили доказательством реальности всего произошедшего. Ничего не оставалось, как принять это за реальность, хотя был соблазн просто взобраться поскорее на печь, укрыться всеми теплыми одеялами и слинять в покойный сон, чтобы проснувшись, обнаружить себя одиноким посреди бескрайней тайги…

Но – Евгений знал, что пришедшее к нему существо реально, как реальна и его болезнь, как реальна тайга вокруг, или как было реально его одиночество в прошедшие две недели… Теперь же он здесь не один, и хотя соседи его и достаточно далеки от него, и притом, судя по всему, достаточно миролюбивы, все же чувство гордого и смелого одиночества, которым он тешил себя изначально, пропало. Евгений даже на мгновение совершенно позабыл о фантастичности ситуации, как будто его заветное одиночество потревожил не древний сибирский леший, а просто незваный гость из соседнего села. Но по соседству на ближайшие двести километров не было сел, и потревожил его не какой-нибудь мужик, а настоящий леший. С деревянной бородой, с мхом на лице, лохматый старичок. Да еще и грибов каких-то принес, и в гости зовет! Расскажи кому – не поверят.

Но самое странное и невероятное было то, что Евгений очень поверил дедушке лешему, и взялся за варку корешков и грибочков, которые тот принес. Евгений с детства был не очень доверчив к людям, доверял он бабушке только, но та умерла довольно быстро, и стал Евгений к людям совсем осторожен. Да и те к нему тоже. Нелюдимый, не приспособленный к близкому, доверительному отношению, и в то же время хранящий в себе тягу к людям, Евгений убегал скорее в себя при всяком неприятном случае недопонимания. Для этого было достаточно случайно произнесенного кем-то слова или нечаянного смешка-хохотка, к которым Евгений прислушивался всегда очень внимательно, – и тогда все, до Евгения уже нельзя было достучаться, он запирался во внутреннюю свою дремучую тайгу и больше никогда не открывался тем людям, с кем не вышло понимания. Неудивительно, что понимание с ним вышло у очень и очень немногих, и с большим трудом притом.

Но дедушке Архипу отчего-то верилось, никакой угрозы от него не исходило. Евгений приварил корешков, принесенных дедушкой, подождал, пока увар остынет, налил в свою кружку и пошел к рабочему столу. Открыв свой дневник, Евгений не долго думая так и записал, что к нему пришел леший дедушка Архип, принес корешков и трав, чтобы Евгений ими лечился. Записал также, что намерен сходить в гости к деду Архипу, как только поправится. Записал он это так, будто его позвали в гости к какому-то знакомому семейству, живущему неподалеку по соседству.

Поправился Евгений довольно скоро. Снежным солнечным утром он пил чай за своим рабочим столом, смотрел на белое таежное море. Он едва исходил даже одну десятую этого моря. Есть же там и жизнь, посреди этой ледяной неподвижности? Бродят ведь там кроме живности, зайцев, лис, волков да медведей, еще и лешие, и еще какие-нибудь неведомые древние твари без имени и названия. И целую вечность никто не видел их, никто о них не узнал, ибо никто почти и не совался в эту глушь… Быть может, старообрядцы, бежавшие от антихриста, и видывали здесь эти чудеса, но им, впрочем, особенно после увиденного в России, едва ли это было удивительно. Ссыльные каторжники, беглые, едва ли забирались в эти места, но если даже и забирались, если по пути они не оледенели и если их не съели медведи-волки, то едва ли им было когда удивляться увиденному. Опять же, если только они хоть что-то увидели.

А вот студента-философа эти края едва ли видывали за всю историю мироздания. И ни одно провидение ни одного из богов не рассчитывало, что Евгений появится здесь и увидит то, что увидел. Так думал Евгений, пока пил отвар деда Архипа и любовался на снежные просторы из окна своей избушки.

На стол прыгнула белка. Видимо, проскользнула в дверь, когда Евгений возвращался с прогулки, а может быть, ее оставил дед Архип при своем прошлом визите. Белка, рыжая и пушистая, приластилась к Евгению, как домашняя кошка.

В дверь постучали. Евгений пошел открывать, белка осталась греться на письменном столе, у кружки с отваром.

– Ээ, сам барин встречает! – вскричал молодой леший, тот самый, который испугал Евгений из-за печки.

– Здравствуй, голубчик, поздоровел, я смотрю! Ну, знакомься вот, еще разок, сын мой Спиридон, но да ты помнишь его. – Сказал дед Архип.

Спиридон был уже не так страшен, он был в красной какой-то рубахе, да в шапке-ушанке с армейской советской кокардой. Рубаха висела на Спиридоне, шапка по-молодецки была скошена на бок.

– Ишь, обрядился как клоун, когда прознал, что в гости к тебе натопырились! – сказал дед Архип. За ним бежали еще несколько белок и белый заяц, они разбегались по избе по все стороны вместе с веселыми возгласами Спиридона и радостным ворчанием дедушки Архипа.

– А это вот дочь моя, Зоя, тоже решила на тебя посмотреть, на чудака эдакого! – из-за спины дедушки Архипа показалось еще одно существо, такого же вида, как Спиридон, т. е. видимо моложе дедушки, но в то же время более человекоподобное, и притом с женской фигурой. Фигура была видна сквозь белую длинную рубашку. – Вот, – сказал дед Архип, – нарядил и красавицу свою, чтоб тебя, голубчик, не смущать. Нам вообще-то холодно почти не бывает, нужды особой в одежке вашей нет, это мы так, по прихоти рядимся по-вашему!.. Короче, милок, вот, знакомься. И давай-ка свой чай нам заваривай, хозяин!