Кулуары кафе

Вишенкой на торте стал момент, к которому она шла несколько недель. К которому готовилась. И который ознаменовался ответом “да”.

– А я ему в ответ: “Да пошел ты в жопу, Алэн! В жопу!”

Ага. В жопу Алэна. В жопу Донни. В жопу Мироса. Всех их, уродов, в жопу. Мы ведь не умеем по-другому. Совсем не умеем.

Лили вновь вздохнула. На этот раз уже более легко и непринужденно. Она аккуратно поправила свою коричневую бейсболку. Смахнула с красивого ровного лба локон светлых, словно колос, волос. И улыбнулась.

– Слушай, Майкл, а ты помнишь, как мы с тобой гуляли под луной в Венеции?

Майкл замолчал. Ненадолго задумался.

– Хм… да… припоминаю. Это в тот раз, когда меня гондольер водой облил за то, что я ему мятую купюру вручил. Вот уж точно – гондон… льер.

– Да, именно тогда. Ты еще так смешно его ругал. А он ругал тебя в ответ. Забавно вышло в тот раз.

– Кому как. Меня-то он водой облил. Да и… Лили, а что ты в этом забавного-то нашла?

– Да ничего, Роджер. Ничего. Ровным счетом ни-че-го.

Она отчеканила слова. И вновь уставилась на водную гладь. Река всё так же ползла мимо. Птицы все так же голосили, требуя то ли корма, то ли самку. Ветер всё так же терялся в кронах деревьев, норовя сбросить на людей пару шишек да пронырливую белку. Которая, однако, позиции свои сдавать не спешила и ветру в настырности уступать не собиралась. Она носилась по стволам, прыгала с ветки на ветку, иногда забавно повизгивая, а иногда, словно шурша газетой, кушала.

– Слушай, Лили, а как давно мы тут сидим?

Лили взглянула на часы.

– Достаточно долго, Нико. Достаточно. Думаю, мы можем собираться в обратную дорогу. До лагеря еще дойти нужно, и я бы хотела сегодня пожарить креветок. Если ты не против.

– До лагеря… креветок… что-ж, звучит аппетитно! Давай я помогу тебе встать.

Мужчина поднялся на ноги. И протянул девушке руку. Та улыбнулась. Протянула ему свою руку. Она поднялась. Прильнула к нему. И, на секунду застыв, сняла кепку и поцеловала его. Сладко, нежно. И страстно. Он ответил ей тем же. Они стояли так добрый десяток минут, целуясь и наслаждаясь друг другом.

А птицы всё горланили. Лес всё шумел. Белка все прыгала. И лишь едва различимый писк нарушал столь изящную картину умиротворения.

– Ну что, дорогая. Пойдем?

– Пойдем, милый.

Пуля разворотила ему полчелюсти. Кровь брызнула на лицо Лили, залила ей грудь и глаза. Его тело покачнулось и, мягко завалившись, упало вниз с обрыва. Словно тряпичная кукла, оно несколько раз зацепилось за сучковатые стволы торчащих из берега деревьев и, насыщенно шлёпнув о камни остатками черепной коробки, скрылось в речном потоке.

Лили протерла глаза от крови. Спрятала пистолет в карман. Вытащила из кармана трубку и, не глядя, набрала номер.

– Да, эксперимент прошел удачно. Ровно четырнадцать минут. Установка работает в штатном режиме, никаких сбоев. Можете вести следующего.

– Отличная работа, Мартина. Ты прекрасно справляешься. Не забудь принять дозу препарата. Иначе…

– Знаю, знаю. Не улыбается мне такой же блаженной становиться. А что вы ему в итоге показали?

– Лес, реку. Вы вдвоём сидели рядом. Ему накинули пару воспоминаний про коллег. Ну и всё в таком духе. Разве что про головную боль мы не упоминали – видимо, развивающийся в процессе обработки побочный эффект дублирует кратковременную память на длительный срок. А вот с именами ты здорово придумала, снимаю шляпу.

– Ага, спасибо. Мне за это и платят, в общем-то.

– Это точно. Так… всё. Коллектор очищен, тело уничтожено. Смени одежду, и давай приступать к следующему испытуемому. Мне еще после этого дела блок убирать и к Коннохи на совещание бежать.

– Привет ему передавай. И напомни про мою страховку.

– Обязательно. Так… далее у нас идут горы, небольшой поход – в общем, сама всё знаешь. Её зовут Кристина. Итак… 3… 2… 1… пуск!

Рапорт

Начальнику департамента полиции

штата Филадельфия

по г. Филадельфия

полковнику полиции

Д.Дк. Ростому

Рапорт

Довожу до Вашего сведения, что 04.07.1992 года я совместно с четырьмя офицерами ФБР по г. Филадельфия выехал на адрес: г. Филадельфия, Хэндерсон парк, с целью расследования возможного убийства в ходе расследования дела М.К. Лоныца, находящегося на рассмотрении ФБР и FPD по г. Филадельфия.

В 21:24 мне поступил телефонный звонок от диспетчера К. Э. Сэмюэльса, который отдал мне приказ о выезде на место предполагаемого убийства. Спустя несколько минут, примерно в 21:30, К.Э. Сэмюэльс связался со мной по моему личному номеру телефона и передал, что на место происшествия также выехало несколько агентов ФБР по подозрению в причастности данного случая к череде дел, связанных с убийствами М.К. Лоныца. Сэмюэльс был взволновал и попросил меня воспользоваться служебным джипом вместо обычного служебного автомобиля. Я, как старший офицер, имеющий доступ к данному транспортному средству, попытался выяснить причину волнения Сэмюэльса, а также выяснить причину, по которой я должен сменить транспортное средство. Он не смог ответить мне на вопросы, а лишь сбросил звонок. Дозвониться я до него не смог.

Экипировавшись, я выехал на служебном автомобиле в сторону Хэндерсон парка. Примерно в 22:00 я был на месте, где меня встретили трое агентов. Они отказались назвать свои фамилии, продемонстрировав лишь свои значки. На мои просьбы предоставить документы для рассмотрения они не отреагировали, сославшись на приказ номер 2142469 округа Филадельфия о нераскрытии личности агентов ФБР, находящихся при исполнении.

После встречи и определения района, на который указал Сэмюэльс, мы приступили к поискам. Парк был пуст, свидетелей или потенциального заявителя не было видно. Также в парке отсутствовало освещение ввиду проведения ремонтных работ, о которых нас уведомил самаритянин, встретившийся на входе в парк.

Спустя некоторое время нами были обнаружены первые признаки преступления. В районе одной из скамей парка в урне найден молоток, измазанный кровью. В той же урне обнаружены парик розового цвета, одна женская туфля и несколько бритвенных лезвий, также окровавленных. Мы с агентами приступили к расширенным поискам в районе данной урны, разделившись. Спустя некоторое время мне поступил звонок от одного из агентов с неизвестного номера телефона. После непродолжительного разговора я понял, что агенту угрожает опасность – он почти кричал в трубку, пытаясь дозваться до некой Николь. Мы с остальными агентами, оказавшимися неподалёку, оперативно выдвинулись к пострадавшему.

Он оказался в нескольких сотнях ярдов от нас. Агент сидел на коленях и смотрел куда-то в сторону дерева. Попытки окликнуть его не привели ни к чему. Мы попытались растормошить его, однако агент не реагировал. Он лишь смотрел куда-то на дерево и трясся. Один из агентов попросил меня осветить то место, куда смотрел пострадавший. Я подчинился.

Мы увидели девушку. Она была привязана колючей проволокой к дереву на высоте примерно трех-четырех футов над землей. Девушка была оголена. Проволока впилась в ее тело, кровь стекала по стволу дерева, впитываясь в землю. Сама девушка всё еще была жива: она едва заметно подрагивала. Однако звуков не издавала. Ее ноги были прибиты к стволу гвоздями, а руки связаны на животе. Голова лежала на груди. Сама же грудь представляла собой кровавое пятно: маньяк отрезал ей часть грудей, и, судя по кровавым следам, засунул их в рот жертве. Девушка наголо выбрита. Глаза закрыты, губы посинели. На окрики она не реагировала.

Мы с агентами подбежали к ней. До сих пор было неясно, как именно ее там закрепили. При ближайшем рассмотрении оказалось, что ноги жертвы, как и бедра, а также паховая область и живот изрезаны лезвиями, найденными ранее. Раны представляли собой какие-то неизвестные знаки, соответствующие подчерку Лоныца. Ближайший ко мне агент потерял сознание, упав в траву. Его партнёр отдал мне приказ – попробовать забраться к девушке. Сам же он наклонился к своему товарищу. А я полез на дерево.

Я полез. Карабкался я долго. Очень долго. И вот я наконец добрался до нее. Несколько раз оцарапав руки о проволоку, я приподнял ее голову, пытаясь установить зрительный контакт. Однако у девушки отсутствовали глаза. Неожиданно она захрипела, улыбнулась и попросила оставить ее там, где она находится. Потому что ей это нравится. И она находится в раю.

Я потерял равновесие. Упал с дерева. В этот момент, словно кара Господня, на нас обрушился настоящий ураган: ветер засвистел со страшной силой, несколько раз сверкнули молнии. Начиналась гроза. А девушка всё улыбалась. И все шептала: “Как же хорошо… как же хорошо…”

Она шептала. Агенты пытались прийти в себя. Вокруг сверкали молнии, начался дождь. А я лежал. И не мог пошевелиться. Господи! Что это? Как это возможно? Кто сотворил с ней такое? Как зовут эту девушку?

Ветер и дождь хлынули на ее оголенное тело. Кровь полилась ручьями, ветер метнул ее мне в лицо. Я закашлялся. Девушка неожиданно засмеялась. Господи! Этот смех. Пожалуйста, не надо! Хватит!

Она смеется. Ей хорошо. Но за что? За что?

Мы не хотели

Подажйса

ПОЖАЛУЙСТА

ПОМОГИТЕ

ОН У МЕНЯ В ГОЛОВЕ

ЭТОТ СМЕХ РАЗРЫВАЕТ ЕЕ

ПОЖАУЙЛСта

Поддалуста

Поластавьпо

Ппппрппп….

Мы будем едины с ним. Он поможет нам. Он очистит нас. Я хочу быть с ним. Я хочу стать им. Пожалуйста. Прими меня к себе. Молю.

      *Черновик сохранен. Пожалуйста, нажмите клавишу Enter для того, что отправить его.*

Считай, что я – птица

– Считай, что я – птица. Именно это мне говорила мама каждый раз, когда укладывала меня спать. Правда, происходило это нечасто. Но… каждый раз она говорила именно это.

Маятник часов плавно качался из стороны в сторону, отсчитывая мгновения с неумолимостью летящей в грабителя пули полицейского. Мягкие покачивания медного набалдашника из стороны в сторону волей-неволей навевали мысли о круговороте жизни: о ее начале в левой половине часов, пике в середине, и окончании – в правой части соответственно. Говорящий сидел в глубоком кожаном кресле, закинув одну ногу на другую, и кисло поглядывал на эстетично отделанный серебром циферблат.

– Собственно… фраза была весьма… специфической. Не в том смысле, что птица подразумевает отлет в теплые края на зиму, нет. Подумайте только: мама говорит своему девятилетнему ребенку, что она – птица. Я как это воспринимать должен был? Мол, мам, ты – воробей, а я – воробушек? Так, что ли?

Тиканье отражалось от стеклянных шкафов, сплошь заставленных книгами. Мечась из угла в угол, тиканье облетало дорого отделанную комнату, то сталкиваясь с утонченным торшером в виде руки женщины, то пробираясь сквозь переплетенья подвешенной у высокого, отделанного под дерево потолка, люстры. Тиканье кралось сквозь пряди седых волос человека, сидящего за большим дубовым столом. Он внимательно смотрел на говорившего, изредка стараясь поймать его водянистый взгляд. Впрочем, попытки его за всю встречу увенчались успехом лишь дважды. В первый раз говорящий чихнул и, отнимая руку от лица, взглянул в лицо слушающему. Второй раз – когда взмахом руки опрокинул стакан с водой. Правда, стакан не разбился – однако говорящий взглянул во второй раз на слушающего. И извинился.

– Получается, что так. Я – воробей, а моя мать – воробьиха. Ну, или синица. Или перепёлка. Хотя, пожалуй, больше всего внешне она походила на фазана.

– Фазана?

– Ну да. Вы когда-нибудь видели фазанов, Олег?

– Да, Майкл. Видел. Я иногда охочусь.

– Тогда вы понимаете, о чем я. Фазан. Собственно говоря, такое сравнение пришло мне на ум лишь сейчас, когда я вам рассказываю обо всем этом. “Считай, что я – птица”. Курлык-курлык, блядь.

– Майкл, пожалуйста, постарайся не использовать нецензурную брань.

– Я использовал матерное слово впервые с нашей третьей встречи от рождества. Неужели я не могу позволить себе выругаться хотя бы раз в году?

Сидящий за столом мужчина промолчал. Поправив пижонски сидящее на крючковатом носу пенсне, он задумчиво протер столешницу рукой. Движение вышло достаточно грациозным: даже перо, лежащее возле чернильницы – и то не шелохнулось.

– Ладно. Сегодня – можно. Особенный день, как-никак.

– Особенный день, ага. Вторник? Семнадцатое сентября? Звучит очень по-особенному.

– Тебя что-то смущает?

– Да. Мама часто называла день моего рождения “особенным” днем. Знаете, каждая мать считает свое дитя особенным, а день его рождения – особенно особенным днём. Впрочем, их, матерей, можно понять: вылези из меня человек, я бы на всю жизнь запомнил этот день.

Солнечный зайчик метнулся от стены к картине, изображавшей охоту некоего безымянного короля. На картине отряд конников, вооруженных кремниевыми ружьями, полукругом обступил самого усатого и курчавого вельможу, который безэмоционально целился куда-то за край картины. Полотно больше напоминало цирковую сцену, запечатленную на фотопленку фотографом-самоучкой: картина пестрела палитрой цветов, от ярко-оранжевой накидки вельможи до синих туфель стоящего на земле паренька. Видимо, являясь оруженосцем на манер рыцарских времен, мальчик лет 14-ти на вид перезаряжал одно из ружей, уперев приклад себе в ботинок. Второе ружье, по-видимому, разряженное, висело у него на плече – умелому художнику удалось изобразить тонкую струйку дыма, тянущуюся из ствола к курчавым облакам, что застыли над головами охотящихся.

– Фазан… на самом деле, отношения у меня с родителями очень хорошие. Меня не били в детстве, не ругали за невинные шалости. Хотя, признаюсь, порой доставалось. Но всегда – за дело. Был как-то случай: отец пришел домой пьяный. Но, будучи нетрезвым, он обычно становился более добрым и мягким. В тот день он подарил мне целую коробку жвачек. "Love is", помните такую? Вот он мне вручил целую коробочку. А утром обнаружил, что я ее всю сжевал. Он не бил меня, но долго отчитывал, напоминая его же лекции о вреде жвачек в большом количестве. Тогда он еще не знал, что половину из тех жвачек я умудрился проглотить. Результат…

С этими словами Майк приосанился в кресле и поднял белую майку. Прямо по центру живота, от пупка до середины грудной клетки, сиял тонкий шрам.

– В общем, вот. Вытащили их из меня все-таки. И на диету посадили. Хотя есть у меня подозрение, что диета была дана по просьбе отца: он все-таки уважаемый психотерапевт, его многие знали. А некоторые даже побаивались. Но не я, нет. Со мной он всегда был добр.

– Да, я знаю, Майкл. Давай вернемся к твоей матери. Она говорила тебе…

– Считай меня птицей. Нет, ну что за тупое обращение к ребенку, а? У меня эта идея в голове аж засела – птица. Что за птица? Какая? Почему? Ты же человек, мама!

– Наверное, она считала этот оборот забавным.

– Ага. Охренительно забавно. Обхохочешься. Утверждать ребенку, что она – птица.

Сидящий за столом человек негромко кашлянул, прерывая словесный поток собеседника. Олег взял в руки перо и, несколько раз прокрутив его в руках, вновь отложил.

– Что-ж… птица. Да, ребенку действительно не понять, чем руководствуются его родители. Может, твоя мама хотела, чтобы ты считал ее неким возвышенным объектом? Птицы ведь легки и недосягаемы.

– Пока в них не прилетит заряд дроби. Олег, вы ведь сами иногда охотитесь, говорили. И вы сами прекрасно знаете, что любую птицу можно достать. Так или иначе. Но мы ведь совсем не о том сейчас.

– А о чем же?

– О моих взаимоотношениях с родителями в детстве, я полагаю. Вы ведь сами начали диалог с этого.

– Да, начал.

Олег встал из кресла. Взяв в руки несколько бумаг и чернильницу с пером, он обошел дубовый стол и уселся напротив Майкла, ровно так же закинув ногу на ногу. Опрокинутый стакан метнул в него нового солнечного зайчика, однако мужчина его проигнорировал.

– Я начал разговор о твоих взаимоотношениях с родителями, чтобы понять причину.

– Причину того, почему они меня бросили?

– То есть ты считаешь, что они тебя бросили?

– А на что это, по-вашему, похоже? Поехали за покупками и не вернулись. Словно сквозь землю провалились.

– За покупками, значит. Раньше ты этого не упоминал.

– А это играет какую-то принципиальную роль? Мы сейчас говорим о людях, которые бросили своего шестнадцатилетнего ребенка! По-вашему, это нормально?

– Нет. По-моему, это не нормально.

– Вот и я так же считаю. Они просто меня бросили. С другой стороны…

Майкл хихикнул. И поднял виноватый взгляд на Олега. В третий раз за встречу.

– Извините мой смешок. С другой стороны, мама ведь сама говорила: "Считай меня птицей", верно? В итоге имеем двух оставивших меня родителей и одно психологическое расстройство.

– Сарказм тут не уместен.

– Это и не был сарказм. Это была скорее ирония. Или постирония – зависит от точки зрения.

Тиканье продолжало метаться по кабинету, пытаясь найти какой-нибудь угол, в котором ему было бы спокойнее всего. Оно прыгало с деревянных, застекленных шкафов на люстру, оттуда – на ковер. Металось среди осколков стаканов, сложенных в углу комнаты на черном целлофановом пакете. Тиканье прыгало между звеньями цепи, которой нога Майкла была прикована к залитому бетоном кольцу, спрятанному под креслом.

– Постирония. Хорошо. Я тебя понял, Майкл. Хочешь еще чем-нибудь поделиться?

– Да… нет. Пожалуй, что нет. Считать меня птицей я вас не прошу, так что… вызывайте этих ваших бюджетных охранников спортклуба. Или кто у вас там.

Санитары вошли почти беззвучно. Открыв замок, они отцепили Майкла от кольца. И, надев на него смирительную рубашку, увели его вглубь лечебницы.

Олег остался сидеть в кресле. Он долго размышлял над словами Майкла. Дольше, чем обычно. Ему предстояло сделать непростой выбор. Тяжело вздохнув, он встал из кресла и, подойдя к своему столу, взял оттуда увесистую папку. “Личное дело Майкла Таунли” весило граммов 800, и представляло собой сборник автобиографичных очерков, следственных заключений, а также заключений психотерапевта, Олега Лэйнона. Открыв папку, Олег вновь углубился в чтение знакомого до каждой запятой полицейского отчета.

“…войдя в торговый зал, Майкл Таунли направился в оружейный отдел. Взяв с прилавка охотничий нож, он нанес четыре ножевых ранения продавцу. После этого направился к торговым рядам, где нанес один удар ножом мужчине, Эрни Таунли. Экспертиза показала, что удар пришелся в живот мистеру Эрни. После чего Майкл совершил надрез, окончившийся в районе грудной клетки потерпевшего. Следом за этим Майк обездвижил, а после расчленил свою мать, Дженифер Таунли. Ее останки были найдены в мясном отделе, между полуфабрикатами, преимущественно из дикой птицы”.

Закончив читать, Олег положил отчет на стол. Вернулся к креслу. Сел в него. Взял в руку одну из двух бумажек, которые он предварительно отложил на чайный столик. И, обмакнув в чернильницу перо, аккуратно вывел свою подпись.

“Заключение о полной невменяемости” подсудимого Олег поместил в папку личного дела Майкла. Уложив последнюю в ящик своего стола, он тяжело опустился в третье кресло, стоящее на сей раз за дубовым столом. Уселся – и, слегка повысив голос, произнес:

– Следующий!

Улавливая запахи

Майк с интересом принюхался.

– Хм… а неплохо ведь пахнет… жасмин, и… что это? Какой… знакомых запах… хм… что же это…

Он повел крючковатым носом из стороны в сторону. Флакончик с пурпурной жидкостью описал круг почета над узкой, но длинной столешницей и вновь вернулся на своё исходное место, то есть завис на уровне глаз мужчины. Тот с интересом разглядывал переливающуюся жидкость, щуря единственный зрячий глаз.

– Может… что-то ягодное. Какой-то отдаленный аромат, словно я его уже встречал. Ежевика, что ли… или смородина…

Майка нисколько не смущала такая разбежка в определении аромата. Он вообще сам по себе был человеком крайне… противоречивым. Скажем, он ездил на большом американском внедорожнике, что обычно показывают в американских же боевиках. Большой, тяжелый, преисполненный хромом и копотью – в общем, типичный представитель глубоко западного автопрома. При этом же Майк (о котором мы и говорим, к слову) предпочитал носить один и тот же костюм на протяжении последних 7 лет, считая покупку нового нецелесообразной тратой. А вот покупку бензина на 400 долларов ежемесячно – целесообразной.

– Жасмин и ежевика. Неееет…. Слишком вульгарно. Что-то другое. Что-то более… тонкое. Что же, что же…

Майк потянулся было к телефону, чтобы вызвать секретаршу, но рука его замерла на полпути. Он смотрел на телефонную трубку, взвешивая все “за” и “против”. “Против” перевешивали, но “за” уверенно сопротивлялись, прибегая то к уколам совести, то к мужскому достоинству. В конце концов Майк опустил руку на стол. Побарабанил пальцами по столешнице из тонкого, но прочного стекла. И вновь вернулся к изучению пузырька.

– Жасмин. Хорошо. Эх, прочесть бы состав… но так ведь будет не интересно. К тому же Реджи, старый пройдоха, наверняка прислал бы мне фикцию. А потом рассказывал бы, какой у него босс невежда и не может отличить лаванду от форели.

Истина в словах Майка была, и в весьма солидных объёмах. Реджи Фаннел, чей портрет висел на одной из стен офиса, с хитрым прищуром взирал на своего компаньона и основного инвестора, словно пытаясь упрекнуть его в наличии денег и отсутствии ума. Рядом с портретом Реджи висела Карта Великобритании. Почему именно Карта? Потому что это была настоящая Карта. При желании в неё можно было завернуть с десяток людей – настолько был огромен кусок виниловой плёнки с чётким изображением каждого кабака, заправки, лодочной станции и мастерской в стране. Карта, занимая всю боковую стену офиса, являла собой зрелище монструозно-солидное. А портрет Реджи с одной стороны и Генри Форда с другой добавляли ей порцию… капитализма.

Такая аналогия вызвала улыбку у Майка. Оскалившись кривыми, стертыми почти вполовину зубами, Майк с удовольствием закатил глаза, вспоминая, сколько восхищения вызвала Карта у его новой помощницы – молоденькой студентки модельной внешности и не менее модельной походки. Прекрасная девица, увидав сие творение рук человеческих, потеряла дар речи. А вскоре – и способность дышать.

– М-да… некрасиво вышло с ней. Очень и очень. Но с другой стороны… она ведь знала, к кому нанимается!

Майк хихикнул. Злорадно, полу истерически. Все-таки годы и упорный интеллектуальный труд подрасшатали его психику, из-за чего он иногда начинал злобно хихикать. Или просто улыбаться без видимой причины.

– Жасмин, жасмин… и… лаванда! Точно, лаванда! Ха-ха!

Тишина стала ему ответом. Лишь где-то в глубине здания раздался глухой хлопок – словно кто-то хлопнул мокрой ладонью по стеклопакету. Майк поморщился.

– Просил же не шуметь… русским языком просил ведь…

Просьба Майка утонула во втором и третьем хлопке. Сидя в своем широком кожаном кресле, мистер Сашанэ продолжил разглядывать флакон. То была аккуратная, фактически ювелирная работа: выполненный из стекла с серебряными линиями по бокам флакон представлял собой некую смесь филигранных и строгих форма параллелепипеда, и шероховатости почвы после дождя. Эдакий стеклянный объемный прямоугольник с шероховатыми стенками и неточными переходами из одних плоскостей в другие.

– Да и флакон могли бы уже получше подобрать. Так нет же…

Майк раздосадовано засопел. Всё еще держа флакон в левой руке, правую он сместил с края стола на центр – туда, где перед ним лежала открытая папка. В ней были несколько фотографий, маленький кнопочный телефон с горящим синим экраном и емкость под флакон, к которому была прикреплена записка. Майк вновь пробежался по ней глазами и вновь ухмыльнулся.

– По одному сотруднику каждую минуту, пока не выпьешь. Нет, ну что за люди, а? Могли бы уже просто пристрелить. Нет же – компромат собирают, загадки загадывают… эх… хорошо хоть Сьюзан не видит всего этого.

Сьюзан, к счастью, уже час как не могла ничего видеть. Она лежала ничком у стола директора, скрюченными руками пытаясь зажать две сквозные дырки в груди. Белая рубашка с закатанными рукавами была сплошь заляпана кровью. Ярко-синий локон, выбивающийся из-под небольшого берета, выдавал в ней натуру творческую и смелую, за что она и нравилась Майку. Кровь уже перестала вытекать из ран, а тело девушки обмякло. Но пальцы на руках все еще были сжаты в предсмертной судороге, словно призрак в теле секретарши всё еще пытался остановить хлещущую кровь.

Майк же продолжал разглядывать пузырёк. Его не волновал тот факт, что прошел уже час с момента, как вооруженные люди вломились в его кабинет. Не волновала его и угроза публикации компромата. Волновал его только сам компромат, а именно – содержание фотографий. На нем девушка с синим локоном, стоя под руку со старым, как мир, но всё еще презентабельным мужчиной, улыбалась мальчику лет четырёх. Который в свою очередь улыбался паре, с любовью смотрящей на него.

– “Мальчик в обмен на тебя”. Мне вот интересно было: а зачем тогда работников офиса убивать? Демонстрация силы? Или…