«Ненужный» Храм

Подобное стало возможным потому, что Время Иисуса, как энергия, пришло. Новорожденным (точнее, новоявленным) младенцем в яслях Иисус уже знал о сорока днях в пустыне, о Гефсиманском Саде и Тайной вечере и прекрасно «видел» свое Распятие. Все тридцать три земных года, секунда к секунде, стояли пред его сознанием, и это было не будущее Христа, но Его Сейчас.

В вашем Сейчас – прочтение этих строк с возможным позевыванием, параллельными мыслями о еде, погоде, да и мало ли еще о чем-то важном (воистину) для вас, на фоне частичного вспоминания о прошлом и абсолютно неясном будущем. Отчего так? Время не пришло (напоминаю еще раз, не как понятие, а как энергия).

Человек разбалансирован со Временем (хочется сказать, что по вине социума, но на самом деле здесь задействованы другие механизмы). Будучи «отключенной» от собственной памяти, душа (в плотной оболочке) сама дробит эту энергию на дискретные части: вчера, сегодня, завтра. Сфера сознания (именно сфера) разворачивается на отдельные сегменты и выстраивается в линию. Для чего? Это необходимое упрощение и более ничего. Частица Всезнающего Бога, человеческая душа, сама всезнающа. Какой смысл усаживать седовласого профессора за парту начальных классов? Никакого, если рассуждать категориями линейного времени, но в далеком прошлом вьющиеся густые черные волосы покрывали чело юноши, старательно выводившего неверной рукой первые цифры на бумаге. В тот самый момент Время профессора пришло, именно тогда, а не в день получения степени. Не понятно? Баланс сознания с интересующей нас энергией человек имеет (краткосрочно) много раз в жизни – в момент создания Намерения, Время в этот миг «выравнивается», и индивидуум может успеть заглянуть в Память (Сосуд открыт). Размер (энергетический) Намерения определит, как долго будет распахнут ваш Грааль. В эту секунду Бог радуется, ибо получает «ответ» от Сына Своего, а неразумное дитя «вспыхивает» со-творчеством. Удерживать это состояние – значит управлять энергией Времени, что, в свою очередь, приводит к бессмертию. Вот вам и ответ на вопрос, что есть эликсир долголетия, какова его «формула». Со-творчество, друзья, со-творчество. Библейские персонажи, знаковые для рода человеческого, в проявленном (да и не только) мире жили по двести-триста земных лет и это при полном отсутствии системы здравоохранения (хотя кому она нужна, когда ты, человек, пребываешь в системе Богоохранения). Если изложенное все еще не объясняет тебе, читатель, почему твое Время пока не пришло, обратимся к притче.

3

«Удивительная вещь – солнце, знаешь, что, взглянув на него, ослепнешь, но все равно пытаешься сделать это, манит, как запретный плод», – думал про себя худощавый загорелый мальчик, ловко перепрыгивая босыми ногами через острые камни, коими во множестве была усыпана узкая тропинка, взбиравшаяся на вершину холма. Столь здравые рассуждения, не свойственные юношам в двенадцатилетнем возрасте, помогали коротать одинокую прогулку в поисках сбежавшей накануне вечером молоденькой козочки.

Утром сосед сказал отцу, что видел белое пятнышко на холме, и мальчика отправили проверить, не их ли беглянка забралась с испуга так высоко.

Ближе к полудню вершина была покорена. Изрядно обессилевший мальчик на полусогнутых ногах облокотился на кусок скалы, венчавший черной шапкой холм. Легкий шорох раздался с другой стороны камня. Попалась, глупышка, решил «охотник» и, собрав остатки сил, выскочил из своей засады. Разочарованию его не было предела: прислонившись к скале спиной, на корточках сидел древний старик в белых одеждах.

Теперь ясно, сообразил мальчик, вот что белело в глазах нашего соседа, полдня впустую.

Старик, дремавший доселе, открыл глаза и, казалось, совсем не удивился нежданному посетителю: – Я скажу, где спрятаны сокровища, но возьму с тебя слово, что не прикоснешься к ним до тех пор, пока твоя борода не коснется земли.

Мальчик удивился столь неожиданному началу разговора, но не смутился: – Тогда я буду глубоким стариком, как ты, и для чего мне, немощному, золото?

Старик с наслаждением мартовского кота потерся спиной о шершавую щеку скалы: – Ты будешь богат сознанием, что оно твое и оно есть.

Мальчик усмехнулся: – Зачем мне осознание наличия того, чем я не могу воспользоваться сейчас?

Старик прищурился: – Но в будущем.

Мальчик совершенно не по-детски заметил: – Будущего может и не быть.

– Ух ты, – восхитился таким аргументом старик: – Как и сокровища, если я не скажу о нем.

Юный собеседник, подбоченившись, наморщил лоб: – А если я нарушу уговор и не буду ждать, пока волосы с моего подбородка защекочут пятки?

Старик заулыбался, явно довольный тем, как складывается беседа: – Тогда ты станешь богат, но беден.

– Дедушка, – мальчик уперся руками в колени и наклонился к старику: – Как же это возможно: быть бедным, купаясь в золоте?

– Предавший себя беден духом, – спокойно ответил старик и прикрыл веки.

Мальчик рассмеялся: – Но я предам тебя.

Старик, не открывая глаз, промолвил: – Предавая другого, предаешь и себя, душа такого человека не светится, ибо увешана лохмотьями нищего.

Мальчик задрал голову и взглянул на солнце, стоящее в зените. Яркая вспышка на сетчатке, казалось, очистила что-то в голове: – Твое предложение – искус?

Старик едва заметно улыбнулся: – Мое предложение – дар.

– Я должен подумать, – быстро рассудил юноша, вспомнив, как мать решительно учила ничего не брать у незнакомцев.

– Думай, – согласился старик.

– Я приду с ответом завтра, – пообещал мальчик, собравшись уходить.

– А что это «завтра»? – вдруг спросил старик.

– Вы шутите?

– Нет.

Мальчик подумал, как странно, стоя перед седовласым старцем, объяснять про завтра, но ответил: – Завтра – это Сегодня, но через ночь.

Старик удовлетворенно закивал головой: – Понятно, буду знать.

После чего затих и перестал шевелиться, вроде как даже и дышать. Вернувшись домой с неудачных поисков, мальчик в подробностях рассказал родителям о своей странной встрече. Отец, все состояние которого после исчезновения козочки уменьшилось ровно вдвое, был непреклонен: – Завтра идешь на холм к старику, узнаешь про золото, дашь честное слово и все, чего он еще пожелает. Мы станем богаты, наконец-то, – твердил он всю ночь, не в состоянии сомкнуть глаз от возбуждения, и успокоился только под утро.

К полудню наступившего дня мальчик стоял перед стариком, сидевшем ровно в той же позе и на том же месте, где и оставил его вчера незадачливый охотник за козами.

– Я согласен, – дрожащим голосом сообщил он седому благодетелю.

Старик с извиняющейся улыбкой на лице развел руками: – Вчера (это Сегодня, но ночь назад) приходил другой человек, сразу после тебя, и он согласился тут же и тут же, нарушив уговор, забрал золото.

Мальчик расплакался, сам не ожидая такой реакции от себя. Пока крупные слезы катились без устали по щекам, он пытался понять: ему жалко утраченного богатства, в котором так нуждается его семья, или ту душу, что вмиг обеднела, предав себя. Когда юноша вытер рваным рукавом слезы, он увидел перед собой улыбающегося во весь беззубый рот старика.

– Ты стал первым, кто решил подумать, остальные, а их было великое множество, соглашались (и обманывали) сразу. Я благодарен тебе за то, что ты показал мне Завтра, ибо до этого момента (вчера) все происходило Сегодня, и я впервые в жизни пережил ночь, испытав ее прохладу и узрев красоту звездного неба.

Мальчик широко раскрыл глаза от удивления: – Так у тебя еще остались сокровища?

Старик поднял руки вверх: – Сколько угодно, но какой прок от них, если, сидя на сундуках со златом, ты застываешь в одном дне, когда Мир уходит дальше?

– И что, те, кто обманул, тоже застыли?

Старик кивнул головой: – Как мухи в куске расплавленной смолы.

Он хихикнул: – Якорь слишком тяжел, команда не в состоянии вытянуть его на палубу.

– Неужели, – разочарованно протянул мальчик, – лучше быть бедным?

Старик устало прикрыл веки: – Да, лучше быть бедняком, знающем о Завтра, чем богачом, не имеющим его.

4

P. S. Коли притча то же не ясна (признаюсь, мне вообще ничего не понятно), тогда точно – Время не пришло.

Отражение

Я появился на свет с особенностью, которую и скрывать-то не приходилось, ибо она сама некоторое время скрывалась от меня. Думаете, речь о каком-нибудь врожденном пороке, скрытой болячке, причине, спящей до поры до времени, что в один «прекрасный» момент как гром среди ясного неба вырывается наружу перекошенным лицевым нервом, бельмом, растекающимся по глазу, или вредоносными клетками, пожирающими изнутри совсем юную плоть? Вовсе нет. Особенность моя дала о себе знать в тот день (вернее сказать, в тот же час на следующие сутки), когда родительница моя решила запечатлеть свое ненаглядное чадо навечно, или сколько там хранятся фотографические снимки. Она, нарядив, словно был праздничный день, отвела меня в небольшую, пахнущую старым, осыпающимся бархатом и едким нафталином комнату с плохо нарисованными горами, не существующими в природе кучерявыми волнами и фруктовыми деревьями, место которым скорее в Раю, нежели на грешной земле. Напыщенные воины, длинноволосые русалки, томные дамы в белоснежных шляпах и джентльмены в цилиндрах, изрядно смахивающих на дымовые трубы линейных кораблей, а также иные персонажи, разместившиеся на картонных ширмах, уставленных вдоль стен ателье (так именовалась странная комната), не имели лиц. Грубо вырезанные дыры угрожающе смотрели на посетителей, безмолвно вопрошая: – Зачем пришел? Ты, обладатель настоящей физиономии, здесь чужой.

Меня усадили на стул, двумя винтами, впившимися в виски как пиявки, зафиксировали голову, и весь мир, оставшийся за дверью картонно-неправдоподобного ателье, сузился до размеров черной точки объектива.

– Малыш, – обратился ко мне вертлявый, дерганный хозяин этой безликой армии русалок и наездников, – смотри прямо, – (как будто я мог посмотреть, зажатый его железными клещами, куда-то еще), – сейчас отсюда вылетит птичка.

Как я и предполагал, обладатель подобной внешности оказался банальным обманщиком. Никакой птички ниоткуда не вылетело, где ей, бедной, взяться в этом вонючем мире из папье-маше.

Когда дверь ателье захлопнулась за нами, я с удовольствием вдохнул свежего, настоящего воздуха, а маменька радостно залепетала: – Ну вот, фотографии будут готовы уже завтра.

Кабы знать заранее, что принесут мне эти карточки, подготовился бы к грядущему событию, но в тот момент меня интересовала рогатка, спрятанная во дворе дома, а на все остальное было наплевать, причем смачно.

Следующий день наступил, как и положено, в соответствии с положением Земли относительно Солнца. Матушка с утра отправилась к странному господину, заглядывающему через свой аппарат, по всей видимости, прямо в душу клиентам, и через некоторое время вернулась, ослепительно сияя всем своим существом и прижимая к груди небольшой конверт. Не сбавляя улыбки, и так растянутой донельзя, она вручила мне долгожданный (не мной, ею) портрет. То, что я увидел, потрясло меня в прямом смысле слова: – Мама, кто это?

Улыбка грохнулась на нижнюю челюсть родительницы подобно мостовому пролету, вдруг по какой-то неведомой причине лишенному обеих опор.

– Ты о чем, сынок?

Я ткнул пальцем в физиономию совершенно незнакомого мне мальчика: – Я об этом.

Судя по лицу маменьки, на фотографии точно был я (по ее мнению), но то, что видел я в собственных отражениях до этого момента, кардинально отличалось от снимка.

Думаю, в тот раз родительница списала мою странную реакцию скорее на жаркую погоду (перегулял на солнышке), нежели на неуместную шутку или умственную недостаточность, тем более что в ней за свои пять лет пребывания в этом мире замечен не был.

Я же, как это не прискорбно для столь юного индивидуума, осознал, что, глядя в зеркало, вижу себя иным, нежели являюсь на самом деле. Можно обалдеть? Да запросто, ваше мнение о собственной красоте, оказывается, расходится со взглядами окружающих по этому поводу.

Годы шли, я понемногу свыкся с необычной особенностью, стараясь не попадаться людям на глаза своим «отражением», и научился определять свое «положение» в окружающем мире по фотографиям. Да, да, мне пришлось стать завсегдатаем не стадионов или кабаков, а ателье. Люди начали считать меня себялюбцем, павлином, нарциссом. Какими только эпитетами не снабжали они (естественно, за глаза) мою измученную врожденной дуальностью душу, а я всего лишь пытался, пусть и несколько экзотическим образом, остаться самим собой.

Думаете, я шучу? Увы, различия между зеркалом и проявленной бумагой с возрастом становились все ярче и заметнее. Два совершенно не похожих лица смотрели на меня, и я перестал понимать сначала, где я, а потом – кто я. Скажете, подобными вопросами озадачивается все человечество (по крайней мере, думающая его часть) от начала времен?

Но мое, и без того унылое положение усугублялось неприятными нюансами: я не понимал, улыбаясь в «отражении», растянули ли лицевые мышцы мои губы в этот момент в настоящем мире. То же касалось проявлений любых эмоций на каждой стороне моего бытия. О, нестерпимая мука, кривясь от боли Здесь, иметь каменную мину Там, или, того хуже, встретив интересного собеседника Там, импонировать ему Здесь, но зевать при этом самым непристойным образом Там, то есть в том месте, где он был вынужден наблюдать мою скуку.

Да полно людей живут именно таким образом, возразит моим стенаниям читатель. Может быть, но, теряя свое лицо перед самим собой, перестаешь видеть другие лица, не говоря уже об их чувствах. И как водится у большинства представителей рода человеческого, к коему не без оснований причислял себя и я, при возникновении устойчивого сопротивления собственной воле сдаваться воле волн и ветра, мне пришла в голову вполне традиционная мысль поискать виноватого, естественно, на стороне. После недолгих размышлений причиной всех моих бед был назначен …фотограф. Маленький, вертлявый человек, с бегающими глазками и тонкими, нервными губами, вечно растянутыми в неестественной улыбке, кривизну которой подчеркивала нитка черных усиков.

Противный тип, думал я, вполне мог напакостить, подсовывая мне снимки других людей, убедив в этом сперва мою бедную матушку, а потом и меня. Чего уж проще, развивал конспирологическую теорию я: вы видите в собственном отражении прямой, тонкий нос, голубые, ясные глаза и высокий, благородный лоб, а вам тычут в лицо карточкой, на которой человек с орлиным «клювом», челюстью питекантропа и мелкими, да еще и косыми, карими глазками. Через неделю после очередного посещения ателье ваша (или не ваша) внешность меняется кардинально: нос округляется в картошку, из которой торчат редкие волосинки, а губы, вроде бы еще вчера (как показывало зеркало) имевшие нормальный объем и рисунок, трансформируются в пару упитанных слизней.

«Гад», – сказал я себе и направился в ателье, которое посещал уже двадцать лет, с твердым намерением положить конец этой затянувшейся комедии, с точки зрения злоумышленника фотографа, и настоящей трагедии, на взгляд вашего покорного слуги. Мой «злой гений» встретил меня с распростертыми объятиями (еще бы, постоянный клиент).

– В неурочный час, молодой человек, – защебетал он, – но тем не менее рад, очень рад. Присаживайтесь.

Старик засуетился, начал ставить свет и, как обычно, делать вид, что ищет куда-то запропастившийся магний, хотя коробочка с этим порошком всегда (сколько себя помню) стояла на одном и том же месте.

– Зачем вы выдаете снимки чужих людей за мои? – выпалил я, чувствуя, что мужество свое растерял по дороге и его остатки вот-вот испарятся окончательно.

Слегка опешивший фотограф замер у аппарата с разинутым ртом (глупейший вид, надо сказать). Я же, решив что крепость зашаталась, дал оглушительный залп: – Я в зеркале и на ваших снимках разный.

Пороховой дым развеялся, и стало ясно, что крепость устояла. Старик оправился от первого удивления и сейчас, совершенно спокойный, улыбался мне: – Ах, вы об этом. Здесь нет ничего удивительного.

Клянусь, если бы у картонных русалок были глаза, они бы выскочили из орбит от такой наглости. Настала очередь зашататься моим бастионам: – Вы считаете, что лицо на снимке и лицо в отражении не должны совпадать?

– А еще есть лицо на лице, дорогой друг, – развел руками мой оппонент, – и, к вашему сведению, есть лицо, которое я наблюдаю в объектив, – он поцокал пальцем по стеклянному глазу своего аппарата.

– И что, все они… – пробормотал я, едва справляясь с захлестывающей сознание пенной волной услышанного.

– Не похожи друг на друга, – закончил фразу старик, насыпая магний на полочку. Он жестом пригласил меня присесть на знакомый стул, я безвольно повиновался.

– Вы запутались, это ничего, попытаюсь объясниться с вами. Знаете ли вы, что испытываю я, разглядывая через толстое стекло объектива лица приходящих сюда людей?

Я отрицательно помотал головой, пока еще свободной от скрипящих винтовых клещей, хотя вопрос был явно риторический. Старик кивнул, как бы говоря: я так и думал.

– Чтобы вы поняли меня, – он удобно облокотился на ящик фотоаппарата, – поведаю вам о… душе. Не пугайтесь, не как священник, призывающий о ее спасении и тут же протягивающий чашу для пожертвований, но как друг, открывающий бесценную истину, и заметьте, совершенно бескорыстно. Душа в проявленном мире чувствует себя, как и вы в первый свой приход сюда – вокруг все не настоящее и вдобавок «безликое». По сути, это не ее мир, он чужероден ее тонкой натуре, и для пребывания в нем Творец придумал человеческое тело, некий скафандр, «капсулу». Душа путешествует в нашем мире, обремененном грубой, плотной материей, в этой самой капсуле.

Он похлопал себя по груди: – И наблюдает его через обзорное стекло.

– Человеческие глаза! – завопил я восторженно.

– Верно, юноша, – заулыбался вновь фотограф. – Через глаза смотрит душа на свое отражение в физическом мире.

– Так вы… – я вскочил со стула.

– Да, я захотел «примерить» на себя, каково это – смотреть со стороны, – тихо произнес старик.

– Но ведь вы смотрите не на себя, а на других, – логика странного человека была непонятна мне. Он не смутился моему возражению, напротив, подался вперед и чуть не свалил с треноги свой драгоценный аппарат: – Я и не могу смотреть на себя, я – слепой.

Земля разверзлась под ногами, и я вместе со стулом на несколько секунд повис в невесомости. Воздушная пробка застряла под кадыком, глаза едва удерживались зрительными нервами, вывалившись наружу, а пальцы захрустели, пытаясь раздавить деревянные подлокотники. Слепой фотограф, долгие годы дурачивший весь город, это много выше всякого понимания, но то, что этот иллюзионист сформировал совершенно определенным образом мое сознание, было не просто возмутительно. Шатающаяся до этого «залпа» крепость перестала существовать. Я задыхался, трясущиеся руки мои потянулись к морщинистому горлу старика, стоявшего покорно возле своей адской машинки.

– Так кто же я, по вашему мнению, милостивый государь, – хрипели мои переполненные гневом уста, – отражение себя или ваше отражение?

– Вы то, что видит ваша душа в своем отражении, когда вы даете ей взглянуть на себя, – старик стоял не шевелясь. – Но вы то, что видят в вас окружающие, даже когда вы не желаете показывать им себя.

В теперешнем моем состоянии разгадывать загадки старого идиота я был не намерен: – Как ты «видел» меня? – орал я в ухо сжавшемуся от страха фотографу. – Как выдавал снимки?

– Так же, как это делает душа, – старик отреченно «смотрел» сквозь меня.

– А как это делает душа? – я откровенно терял терпение.

– Она не видит форм и красок чуждого ей мира, но ощущает вибрации деяний и помыслов своей оболочки. Я улавливал теплоту разной интенсивности от всех клиентов и запоминал эти «образы», а проявив снимки, «вспоминал», какой из них чей.

Чертов старик запутал меня окончательно, что, впрочем, немудрено для персонажа, одурманившего половину города. Я был очень зол на него, но постепенно успокаивался, понимая, что чудак творил свое «искусство» не во зло, он, как и все великие, так видел (Господи, это ведь я о слепом).

– Хорошо, – сказал я примирительно, – я не сержусь, но уж потрудитесь подсказать, какому отражению теперь мне верить?

Фотограф встрепенулся: – Отражение зависит не только от оригинала, но и от той поверхности, что возвращает твоим очам свет.

– Я регулярно протираю зеркало от пыли, – буркнул я, прекрасно понимая (как мне казалось), куда клонит старик.

– А как насчет людей, от которых ты отражаешься? – он загадочно улыбнулся. – Их протирать не пробовал?

Мысль показалась мне здравой, но на всякий случай я съязвил: – Захотят ли?

– А ты попытайся, мысленно, – голос странного фотографа приобрел твердые нотки.

– Как это? – недоуменно пожал плечами я.

– Возлюби ближнего своего, как самое себя, – многозначительно произнес старик, подняв вверх указательный палец правой руки.

– Где-то это я уже слышал, – усмехнулся я, подумав о том, что, вероятнее всего, мой то ли учитель, то ли мучитель прав.

– Слышал, да не видел. Хочешь, покажу? – веселым голосом пропел удивительный «обманщик».

– А как? – поддался я его бурной радости.

– Садитесь ровно, смотрите прямо и не шевелитесь, сейчас отсюда вылетит птичка.

На развалинах

– …В час, когда солнце на покой

Уйти готовится неспешно,

Ты, с непокрытой головой – …

Квакающее эхо (обветшалые стены, полностью оккупированные плющом, который нехотя пустил в свои владения кусты мальвы, уступив ей углы нефа и ступени главного входа, отражали голос с искажениями) сводило на нет пафос произносимого, и Поэт, запнувшись, потерял и ритм, и рифму, и мысль.

– Дьявол, – выругался он, пнув от досады лежащий на этом месте долгие годы камушек. Кремниевый снаряд, преодолев небольшое расстояние, плюхнулся на зеленый листик вьюна, спугнув одну из многочисленных обитательниц развалин и по совместительству слушательницу «поэтического вечера», серо-коричневую ящерицу, которая уставилась на «агрессора» неподвижным и возмущенным взором черных глаз-бусинок.

Поэт, выдохнув, снова принял позу глашатая (выставил ногу вперед и воздел руку к небесам): – Ты, с непокрытой головой…

Эхо, какое бы оно ни было, отработало несколько циклов и затихло. Продолжения не последовало.

– Ну что же ты? – раздался тихий голос за спиной.

Поэт, не задумываясь, кто вопрошает, и не оборачиваясь, с обидой в голосе ответил незнакомцу: – Евтерпа позабыла, как горят мои глаза, с чего бы вдохновенью опылить мои уста?

– Немного театрально, но, в общем, в рамках допустимого, – с усмешкой заметил голос. – Ну, вот я здесь.

Поэт по-военному крутанулся на каблуках (едва не потеряв равновесие) – перед его широко раскрытыми глазами сияла Муза, нежная, утонченная, прекрасная.

– Вручишь себя объятьям грешным, – закончил он четверостишье и выдохнул уже облегченно.

Ящерицы радостно заморгали (захлопали) роговицами, изображая бурные аплодисменты, а Евтерпа еле заметно кивнула прелестной головкой в знак одобрения.

– Где ты была так долго? – в голосе Поэта опять зазвучала обида.

– Ты не один, поэтов много, – рассмеялась Муза. – Да и не мне отчитываться перед тобой.

Поэт насупился. Может, конечно, и есть другие, громогласно величающие себя настоящими поэтами, на самом деле являющиеся просто рифмоплетами, бездарями и халтурщиками. Видал я таких сотнями в кабаках: размахивают руками, орут свои плоские вирши, потом напиваются и рыдают в декольте девицам от того, что, видите ли, мир не понимает и не принимает их.

– Дерьмо, – вырвалось у него вслух.

Муза: – Не забывай, что это Храм.

Поэт: – Скорее то, что от него осталось.

Муза: – Храм остается Храмом даже там,

Где вместо стен забвенье и усталость.

Поэт: – Я думал, Храм – это перрон:

Билет купил (свечу поставил)

И сел с удобствами в вагон,

Чтоб к Богу вовремя доставил.

Муза: – Меж Богом и поэтом пустота,

Заполненная локоном девицы

И криком предрассветной птицы.

На каждого найдется простота.

Поэт бросил взгляд вниз. Храм строили на высоком холме, у восточного подножия которого небольшая речушка делала петлю и скрывалась в лесной чаще, конца и края которой не наблюдалось. С южной стороны все время дули теплые степные ветра, приносящие с собой для сиреневых цветков мальвы сказки темнокожих мавров о пещерах, полных золота, и яснооких девах, умеющих летать. К северному склону холма жался сосновый бор, и в песчанике, среди его обнаженных желтых корней, устраивали свои гнезда-норы непоседливые чайки.

– Евтерпа, – он обвел рукой то, что видел, – вот что между мной и Богом.

Муза широко улыбнулась, глаза ее, и без того лучистые, засияли еще ярче: – Между Человеком и Богом всегда что-то есть, у верующего это религия, перед служителем церкви – молитвенник, будто нечего ему сказать Творцу от сердца. Но Сына от Отца ничего не должно отделять, любому «препятствию» надобно быть «прозрачным».