Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография

Солдатам нравились пронацистские настроения Чарльза, они стали воспринимать его как своего парня, подарили ему комплект военной формы со свастикой на рукаве. Он очень гордился этим подарком. Как незадолго до своей смерти в 2009 году вспоминала Тереза, сестра Чарльза, он с готовностью выезжал с солдатами и эсэсовцами в «карательные экспедиции» в ближайшие еврейские гетто и деревни, захваченные немцами.

– Они искали евреев, которые могли оказаться на улице после наступления комендантского часа, и избивали их резиновыми дубинками, словно это была какая-то игра, – вспоминала Тереза. – Он возвращался домой весь в чужой крови, и на следующий день часами отстирывал рубашку и до блеска начищал ботинки, чтобы снова заняться тем, что ему так нравилось.

А в 1942 году случилось нечто настолько ужасное, что в семье никто вообще не говорил об этом десятилетиями.

В семье всегда тщательно утаивалась вся нежелательная информация, и правда о том, что случилось в день, когда Чарльз показал всем свою истинно нацистскую сущность, превратилась в величайший из секретов, в недосягаемый Эверест семейных тайн.

Впрочем, подробности того, что случилось в тот день, и детали о том, сколько человек погибло, немного подождут. Эта история – детектив об убийстве, и никто не раскрывает всех деталей преступления в первой же главе.

После капитуляции Германии в 1945 году немецкие покровители Софии бежали от партизан, которым не терпелось свести счеты со своими врагами. Тем не менее они успели помочь Софии и ее детям добраться до Воложина, в котором все еще было много нацистских приспешников, но вскоре семье пришлось бежать из города, потому что опасались расправы со стороны других беженцев, которые пытались уйти на восток. Несмотря на разрушенные железные дороги, стертые в пыль города и полное отсутствие связи, Софии с детьми удалось добраться до Москвы, где они находились под опекой местного отделения Красного Креста, пока их личности не были официально установлены и подтверждены. Наконец, в июне 1946 года всем троим разрешили отправиться в Одессу, а уже оттуда отплыть домой на судне американского торгового флота «Норман Дж. Коулман».

В СЕМЬЕ ВСЕГДА ТЩАТЕЛЬНО УТАИВАЛАСЬ ВСЯ НЕЖЕЛАТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ, И ПРАВДА О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В ДЕНЬ, КОГДА ЧАРЛЬЗ ПОКАЗАЛ ВСЕМ СВОЮ ИСТИННО НАЦИСТСКУЮ СУЩНОСТЬ, ПРЕВРАТИЛАСЬ В ВЕЛИЧАЙШИЙ ИЗ СЕКРЕТОВ, В НЕДОСЯГАЕМЫЙ ЭВЕРЕСТ СЕМЕЙНЫХ ТАЙН.

Во время путешествия они узнали, что репортеры в Америке горят желанием взять у них интервью о том, как они прожили целых семь лет в оккупации. Ходили слухи о том, что по их истории будет снят фильм и написана книга. Долгие годы София мечтала о том, чтобы оказаться в центре всеобщего внимания, о том, чтобы стать наконец звездой, которую слушали бы все, затаив дыхание. И вот теперь, совершенно неожиданно, дело шло к тому, чего она так хотела.

В течение многих недель они только и делали, что раздавали интервью радиостанциям и газетам, позировали фоторепортерам, рассказывали о перипетиях жизни семьи во время войны, аккуратно переиначивая события и выставляя себя в положительном свете. И она, и дети были уверены, что вот-вот к ним придут кинопродюсеры с контрактами и большими деньгами. За обедом они только и спорили о том, кто из кинозвезд должен будет их играть в фильме. София, конечно же, намеревалась сыграть саму себя. В интервью София взывала о помощи несчастным и просила присылать ей деньги, на которые она покупала себе одежду, пребывая в уверенности, что этот денежный поток никогда не иссякнет. Но уставшая от войны публика вскоре потеряла интерес к истории Софии, и в 1947 году телефон в доме замолчал, а все надежды Софии стать звездой в очередной раз испарились. Ей ничего не оставалось делать, кроме как снова сойтись с Казимиром. Собрав все свои деньги, они купили небольшой жилой дом в Патерсоне по адресу Грэм-авеню, 67. В одной квартире жили они сами, а вторую отдали Чарльзу, где он и обитал без всякой платы за жилье. Кроме того, София взяла в лизинг с опцией полного выкупа бар на Ривер-стрит у заболевшего хозяина.

После того как все устроилось, Чарльз поступил в семинарию Святой Девы Марии. Это было единственное учебное заведение, которое согласилось принять его без диплома о школьном образовании или хотя бы четких моральных установок. Чарльз твердо верил, что в этом мире лучше всего быть жуликоватым священником со свободным доступом к церковным деньгам и множеству дамочек, желающих побаловаться с симпатичным молодым пастырем с драматическим военным прошлым. Но в конце первого семестра его выгнали из семинарии за пьянство, и, не имея другого выбора, Чарльз начал работать в баре у Софии. То унижение и даже падение стандартов, которое требуется для принятия подобного решения, наглядно доказывает, что Бог все-таки есть на свете, что само по себе является серьезным достижением для семинариста-первокурсника.

Как и София, Чарльз воспринимал бар как место для воплощения своих идей и возможностей. Он держал заведение открытым до поздней ночи и щедро делился бесплатным пойлом со своими друзьями, периодически залезая в кассу бара, чтобы заплатить за дорогой одеколон, одежду и проституток.

Удивительно, что, несмотря на всю происходящую дребедень, бар приносил хороший доход, что позволило Софии внести первый взнос за покупку дома по адресу Дакота-стрит, 275, с прилегающим к нему земельным участком, вполне подходящим для выращивания подсолнухов, овощей и малины. Ягоды она добавляла в убийственный по вкусу и крепости самогон, который гнала из картошки.

Жизнь в новом доме совсем не радовала Казимира. Потеряв все надежды и тоскуя по родине, он нанял местного художника Виктора Рафаэля Рахвальского для написания двух фресок в гостиной: одна изображала его идеализированные воспоминания о России, а вторая была посвящена дню его приезда в Соединенные Штаты, когда он еще был полон надежд и оптимизма. Виктор был на два года моложе Софии, он был спокойным, мягким, обладал свойственной художникам чувствительностью, что София находила весьма привлекательным. Благодаря свободным представлениям о супружеской верности, София вскоре закрутила роман с Виктором. И это было самое лучшее, что когда-либо с ней случалось. Виктор благотворно воздействовал на самые худшие черты ее характера, а Софии нравилось, что рядом с ней был кто-то творческий и чувствительный.

Когда домовладелец, у которого Виктор снимал жилье, резко поднял квартирную плату, София убедила Казимира разрешить художнику арендовать цокольный этаж.

Это упростило любовные отношения, но усложнило попытки сохранить все в тайне, и когда Казимир узнал всю правду, он незамедлительно собрал свои вещи и уехал в Лос-Анджелес, как можно дальше от супруги, благодаря чему София и Виктор теперь могли жить вместе, однако ради соблюдения формальных приличий Виктор продолжал занимать квартиру на цокольном этаже, где он оборудовал студию.

Не научившись ничему путному, Чарльз пошел на службу в ВВС. В 1948 году он проходил обучение на офицера военной полиции в Кэмп-Гордоне, штат Джорджия.

Ему нравилось командовать другими и наказывать тех, кто отказывался ему подчиняться, но лично мне кажется, что Чарльзу просто нравились нарукавные повязки. Он переезжал с базы на базу в составе Пятой комендатуры военной полиции, пока не обосновался окончательно на базе ВВС Фэрфилд-Суисан в Калифорнии, где вскоре стал завсегдатаем публичных домов в Вальехо и Бенишии.

В некоторых борделях работали малолетние проститутки, и четырнадцатилетняя Эвелин Долорес Пейт была одной из них. Чарльз начал встречаться с ней, и не только в борделе. Эвелин всегда выглядела старше своего возраста, у нее были пышные волосы с перманентной завивкой и круглое лицо, которое никогда не теряло своей детской припухлости. Ее карие глаза, слишком близко посаженные, создавали впечатление, будто она постоянно на что-то косится. Их отношения были построены на грубой эксплуатации, силе и садистских наклонностях Чарльза: он обожал причинять боль тем, кто не мог себя защитить.

В НЕКОТОРЫХ БОРДЕЛЯХ РАБОТАЛИ МАЛОЛЕТНИЕ ПРОСТИТУТКИ, И ЧЕТЫРНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ЭВЕЛИН ДОЛОРЕС ПЕЙТ БЫЛА ОДНОЙ ИЗ НИХ. ЧАРЛЬЗ НАЧАЛ ВСТРЕЧАТЬСЯ С НЕЙ, И НЕ ТОЛЬКО В БОРДЕЛЕ.

Когда пьяное насилие переходило все границы, Эвелин пряталась в Вальехо, в трейлере, в котором жила ее мать Грейс Росс. Но каждый раз она возвращалась, поверив в обещания денег, подарков и хорошего поведения. Когда Эвелин забеременела, Грейс объявила Чарльзу, что если он не женится, то она расскажет всю правду о нем командиру базы. Мысли о военном трибунале помогли Чарльзу принять правильное решение, и пятнадцатого марта 1951 года они с Эвелин поженились в городе Рино, в Неваде. Эвелин было всего пятнадцать лет.

Через шесть месяцев Чарльз узнал, что его планируют отправить на войну в Корею, и решил, что это отличный момент, чтобы послать военную службу ко всем чертям и убраться вон из ВВС. Существует несколько историй о том, как он это провернул: по одной версии он переоделся в женское платье и дал себя поймать, а по другой – открыл огонь по марсианам, когда стоял на страже, охраняя атомную бомбу. Но, поскольку Чарльз всегда был закоренелым лжецом, установить истину не представляется возможным. Так или иначе, 17 октября 1951 года он был уволен из рядов ВВС на общих основаниях. Видимо, командование не сочло нарушение настолько тяжким, чтобы уволить его за недостойное поведение, с лишением всех прав и привилегий.

Вместе с Эвелин Чарльз вернулся в квартиру на Грэм-авеню на время поисков работы. Как правило, все поиски заканчивались в одном из баров, где он напивался, а потом возвращался домой, где избивал и насиловал жену. В результате Эвелин потеряла ребенка. Выздоровев, она несколько раз пыталась убежать, но Чарльз каждый раз силой возвращал ее домой. Чтобы предотвратить попытки побега, он запирал ее в квартире, в спальне, где наглухо заколотил все окна. Однажды ночью, после очередных жестоких побоев и изнасилования, Эвелин умудрилась затащить в спальню телефон как раз перед тем, как Чарльз должен был ее запереть, спрятав длинный провод за комодом и молясь, чтобы Чарльз этого не заметил. Утром, когда он ушел, она позвонила матери и сказала, что Чарльз пригрозил убить ее, как только вернется домой. В страхе за свою дочь Грейс убедила полицию войти в квартиру и сопроводить Эвелин до вокзала, к первому поезду, идущему в Калифорнию. Все события, имеющие отношение к ее побегу, наилучшим образом описаны в материалах Верховного суда штата Калифорния от 30 сентября 1952 года.

«…после вышеупомянутой свадьбы и до момента достижения данным ребенком[3] шестнадцати (16) лет, то есть в апреле и мае 1951 года, данный ребенок подвергался насилию со стороны обвиняемого и совершил попытку расстаться с обвиняемым, выразив тем самым намерение закончить супружеские отношения. Обвиняемый угрожал данному ребенку побоями, телесными повреждениями и даже убийством, в случае если она (ребенок) его покинет. Ребенок постоянно боялся за свою жизнь, поскольку обвиняемый неоднократно наносил побои, что составляло постоянную угрозу жизни ребенка. Данное насилие вынуждало ребенка продолжить сожительство с обвиняемым вопреки воле указанного ребенка с сохранением отношений жены и мужа. Приблизительно 11 августа 1952 года ребенок прекратил совместное проживание с обвиняемым и прекратил супружеские отношения с обвиняемым в качестве его жены. Обвиняемый продолжает угрожать здоровью и жизни ребенка и истцу путем угроз нанесения серьезных телесных повреждений».

Рассмотрев фотографии, свидетельствовавшие о побоях, суд аннулировал женитьбу и запретил Чарльзу находиться на территории штата Калифорния с целью возвращения себе бывшей жены. Почувствовав себя в безопасности, Эвелин вернулась на работу в бордель города Вальехо. Однако, с точки зрения Чарльза, Эвелин была его собственностью, а он всегда возвращал себе то, что принадлежало ему лично. Поэтому, когда Чарльз узнал, что Эвелин переехала на работу в публичный дом в Сиэтле, в штате Вашингтон, а значит, больше не находилась под юрисдикцией штата Калифорния, он подкупил другую проститутку, чтобы та выманила Эвелин из публичного дома под предлогом встречи с богатым клиентом.

Как только она появилась в указанном месте, Чарльз избил ее и увез в Нью-Джерси, сказав, что если она еще хоть раз попытается сбежать, то убьет и ее, и ее мать.

ОДНАКО, С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЧАРЛЬЗА, ЭВЕЛИН БЫЛА ЕГО СОБСТВЕННОСТЬЮ, А ОН ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЛ СЕБЕ ТО, ЧТО ПРИНАДЛЕЖАЛО ЕМУ ЛИЧНО.

Частью нового унижения было то, что Чарльз не женился на ней снова. И это было частью тщательно продуманного плана, потому что в этом случае суд отверг бы все ее жалобы и обвинения. У Эвелин не будет доступа ни к банковским счетам Чарльза, ни к его имуществу, а любая собственность, оформленная на имя Эвелин Стражински, могла бы стать свидетельством ее мошенничества. Чарльз крепко затянул петлю на ее шее.

Вскоре после этих событий Эвелин обнаружила, что снова забеременела и 17 июля 1954 года родила сына. После соответствующих подсчетов Чарльз пришел к выводу, что ребенок был зачат или когда Эвелин работала проституткой, или чуть позже.

«Я даже не знаю, мой ли ты сын или нет», – Чарльз часто повторял эту фразу долгие годы, и его сомнения и подозрения достигли кульминации в двух письмах, отправленных им в 2003 году. В одном письме он требовал, чтобы его сын прошел тест ДНК, потому что он «был зачат в борделе, в Сиэтле, в штате Вашингтон, где работала твоя мать, от сутенера, с которым она спала, или от одного из клиентов сутенера. Она забыла фамилию сутенера и, конечно же, не знала имен его клиентов». Чарльз писал, что при некоторых обстоятельствах его сын «мог бы родиться чернокожим. После того как она (твоя мать) посмотрела на твои фотографии в интернете, она согласилась, что ты совсем на меня не похож, а кто может понимать это лучше, чем мать». Его целью было добиться того, чтобы его так называемый сын «не смог наследовать любое мое имущество, потому что я не являюсь твоим отцом».

Второе письмо по поводу сложившейся ситуации написала сама Эвелин. «В возрасте 17 лет я была в Сиэтле, штат Вашингтон, и, к несчастью, получилось так, что я стала проституткой в публичном доме… Я не могу быть уверенной в том, что ты родился через восемь или девять месяцев».

Ты был зачат в борделе.

И это был я.

Как вам такая «Тайна происхождения»?

Глава 2

Странные отношения

Вместо того чтобы заниматься новорожденным сыном, мой отец почти все свое время проводил в «охоте на геев»: он заманивал геев в укромные места и там жестоко их избивал. В результате Эвелин проводила все свое время наедине с Софией, которая открыто презирала ее. В скором времени Эвелин впала в глубокую послеродовую депрессию, которая еще более усугубилась ее полной изоляцией от внешнего мира и почти полным отсутствием какого-либо опыта в уходе за маленькими детьми.

Как мне рассказывала сама Эвелин, в младенчестве у меня был довольно приплюснутый нос, и она боялась, что мой отец обвинит ее в том, что она зачала меня во время секса с темнокожим клиентом. Поэтому она начала периодически сдавливать мой нос так сильно, как только могла, стараясь придать ему другую форму, и совершенно не осознавала, что носы растут по другим правилам. Я был еще ребенком, когда эта история показалась мне довольно странной, но я поверил в нее сразу, потому что у меня не было каких-либо других объяснений тому, почему я до сих пор постоянно чихаю и сморкаюсь.

Правда же состояла в том, что, по словам Софии и моей тетки Терезы, вся вышеописанная история о моем носе служила для Эвелин отговоркой. Как-то раз тетка застала Эвелин в момент, когда она сжимала мой нос одной рукой, а другой плотно и крепко закрывала мне рот. Она так сильно сдавливала мою носоглотку, пытаясь перекрыть доступ воздуха в легкие, что повредила тонкие носовые перегородки, что привело к хроническим проблемам.

Предположение первое: моя мать искренне верила, что тем самым сможет исправить форму моего носа.

Предположение второе: она пыталась задушить меня.

Второе предположение могло бы показаться совершенно фантастическим, если бы не то, что случилось позже.

Когда Эвелин снова забеременела, к ней вернулась депрессия, теперь уже усугубившаяся резкими перепадами настроения. Рыдая от ярости, она повторяла, что не хочет снова быть беременной, не хочет еще одного ребенка, да и вообще не хочет иметь детей. София и моя тетка старались не оставлять ее одну, так как всерьез беспокоились, что она может нанести мне вред или попытается сделать себе аборт самостоятельно. София даже забирала нас с собой, когда работала в баре, и усаживала меня на бильярдный стол, а то и просто на пол, где я и ползал, почти голый, по лужам пролитого алкоголя.

После того как Эвелин родила девочку, которую назвали Вики, депрессия усугубилась, у нее начались жуткие вспышки ярости. Спустя всего пару недель Вики неожиданно умерла. Много позже я спрашивал отца о том, что произошло, но он коротко бросал одно и то же: «Синдром внезапной детской смерти. Асфиксия».

Никто из членов семьи никогда напрямую не говорил мне: в смерти Вики виновата твоя мать… Я знаю только о слухах, которые преследовали Эвелин всю ее жизнь, о том, что она пыталась сделать со мной, и что ей, возможно, удалось сделать с Вики. Несколько раз я слышал, как София вспоминала, что Чарльз обещал сдать Эвелин в полицию за то, что она сделала с Вики, если она снова попытается сбежать. На тот момент Эвелин уже хорошо знала, на что способен отец и что он будет продолжать делать. Я не могу представить себе никакой другой причины, которая бы вынудила ее остаться в Патерсоне в качестве его личной пожизненной боксерской груши, кроме первобытного неприкрытого страха перед подобным обвинением. Этот страх дал моему отцу полный контроль над Эвелин. Он искренне считал, что этот террор был справедливым наказанием и обменом за смерть Вики. Ему было совершенно плевать на всех собственных детей, они были для него не более чем нужные в жизни вещи, такие как одежда или машина. Мы служили всего лишь декорациями для его образа успешного семьянина.

Ну и, в конце концов, она всегда могла родить ему других детей.

Не имея возможности сбежать от все более жестокого, садистского насилия со стороны моего отца, Эвелин впервые попыталась покончить с собой. В наказание за этот акт неповиновения отец сдал ее в психиатрическую клинику, куда сдавал ее раз за разом на протяжении года[4]. «Пусть кто-нибудь другой побеспокоится о ее капризах», – так он тогда сказал. Для него такая ситуация была идеальной. Эвелин держали в заточении ровно столько, сколько хотел этого Чарльз, и это давало ему возможность спать с другими женщинами.

НЕ ИМЕЯ ВОЗМОЖНОСТИ СБЕЖАТЬ ОТ ВСЕ БОЛЕЕ ЖЕСТОКОГО, САДИСТСКОГО НАСИЛИЯ СО СТОРОНЫ МОЕГО ОТЦА, ЭВЕЛИН ВПЕРВЫЕ ПОПЫТАЛАСЬ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ.

Отсутствие Эвелин позволяло ему выставлять себя в качестве преуспевающего, ничем не отягощенного и свободного от обязательств мужчины, что повышало его шансы на успех. Дети в этом представлении были лишним элементом, поэтому меня отправили жить к бабушке.

От меня скрывали почти все, что было связано с пребыванием матери в психиатрической клинике. София игнорировала мои расспросы о том, где мать. Она попросту запирала меня в спальне наверху и не выпускала, пока я не прекращал спрашивать. Однажды, устав со мной бороться, она приказала Чарльзу отвезти меня туда, где я мог бы наконец-то увидеть мать.

Мой отец всегда старался произвести положительное впечатление на окружающих, он редко выходил из дома без галстука, пиджака и накрахмаленной белой рубашки. При своем низком росте он весил около девяноста килограммов и частенько пользовался своими габаритами, чтобы запугать тех, кого недостаточно впечатлял его рост. Так и в тот раз отец неторопливо оделся, причесал и напомадил свои черные волосы, и мы отправились на машине через весь город. Я смотрел вперед, через ветровое стекло, и мои глаза слезились от резкого запаха его одеколона.

ОТ МЕНЯ СКРЫВАЛИ ПОЧТИ ВСЕ, ЧТО БЫЛО СВЯЗАНО С ПРЕБЫВАНИЕМ МАТЕРИ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ КЛИНИКЕ.

Когда мы приехали, отец показал рукой на зарешеченное окно на верхнем этаже простенького беленого здания, стоявшего на противоположной стороне улицы.

«Она вон там», – сказал он. За мутным стеклом окна я смог увидеть лишь силуэт кого-то, махавшего мне рукой. Я спросил, почему мы не можем зайти внутрь и повидать маму.

– Тебя не пустят, – сказал отец.

– Почему? Что это за место?

– Психушка. Она сумасшедшая, – только и ответил он.

Жить с бабушкой было гораздо лучше, чем с отцом, но и в этом были свои недостатки. София воспитывалась в деревне в Восточной Европе и на кухне предпочитала использовать такие части цыплят, коров, овец и ягнят, до которых и на спор бы не дотронулся ни один американец. Такими частями были голени, голяшки, хрящи, потроха, вымя и мозги. Особенно ценилась требуха, которая стоила гроши. Ее гордостью и основным блюдом любого застолья был студень, сваренный из свиных ножек и еще неизвестно чего. Все это праздничным тортом громоздилось на большом блюде, подрагивало серой желатиновой массой и имело вкус и консистенцию хряща куриной ноги, оставленной под дождем на несколько недель. Студень подавался с настолько ядреным хреном, что он временно убивал вкусовые рецепторы, чтобы вас не стошнило тем, что вы только что съели.

Несмотря на то что София уже давно жила в Америке, среди магазинов, полных свежих продуктов, она, как и многие другие выходцы из Старого Света, считала, что если мясо выглядит слишком свежим, то это мясо животного, умершего естественной смертью. Поэтому она всегда торговалась с мясниками и ругалась с ними, если они пытались выбросить то, что, по их мнению, не могло быть использовано в качестве еды. Если зелень гниения могла быть счищена с мяса, то это значило, что мясо достаточно хорошо, чтобы быть съеденным. Если же это представлялось невозможным и зелень не исчезала, бабушка просто пускала мясо на фарш для сосисок.

Колбаски были решением любого вопроса о еде. Бабушка сидела за столом с привинченной к нему мясорубкой, курила, пила и засовывала в агрегат кусочки мяса, которые были слишком тухлыми для другой ее стряпни, и даже не замечала, что в мясорубку попадает и пепел от сигарет. Продукция затем проваривалась минимум в течение часа, обеспечивая уничтожение микробов, бактерий и неприятных запахов. Ее логика была понятна: если вы точно знаете, откуда мясо, то вы бы хотели насладиться и его запахом. Но если происхождение мяса неизвестно, то в этом случае чем меньше вы чувствуете вкус и запах, тем лучше, потому что кусок мяса с характерным запахом может убить вас на месте.

Когда бабушка уставала от того, что я вечно болтался у нее под ногами, она отправляла меня к тете Терезе и ее мужу, Теду Скибицки. Тетя была худощавой женщиной с короткими темными, завитыми химией волосами и острыми чертами лица. Она носила очки с толстыми стеклами и говорила с ярко выраженным акцентом жителя Нью-Джерси. Когда она нервничала, то всегда покашливала, словно пытаясь прочистить горло, и я каким-то образом унаследовал у нее эту привычку. Она была единственным относительно психически нормальным человеком в клане Стражински, даже несмотря на ее утверждение о том, что ее собака умела говорить[5].

Тетя Тереза любила выпить, но в меру, и когда София и Чарльз начинали буйно себя вести, она обычно отступала и превращалась в тихого и полусонного свидетеля их споров.

Ее муж Тед работал строительным подрядчиком-фрилансером. Он был по-настоящему хорошим человеком, явно сбитым с толку грубым и психопатическим поведением представителей семьи его супруги, и всегда тепло принимал меня в доме, который построил на Хейлдон-авеню. Он очень любил Терезу и, в отличие от членов нашей семьи, которым были неизвестны подобные проявления нежности, часто усаживал жену на колени, обнимал ее и оказывал разнообразные знаки внимания. Младший брат Теда, которого звали Фрэнк, был еще одним частым гостем в доме. В возрасте пяти лет он потерял ногу во время бомбежки Франкфурта союзниками. У братьев были одинаковые прически в стиле «утиный хвост», и они также одинаково выступали за стабильность и полезность усердного труда, что резко контрастировало с ложью, вороватостью и ленью, которые исповедовали Стражински.

По мере приближения дня выписки матери из больницы эскапады отца становились все агрессивнее и наглее, он даже несколько раз приводил проституток в квартиру на Грэм-авеню. Однажды вечером София высказала ему все, что думала по этому поводу, а в ответ он ударил ее, и это стало его большой ошибкой. Глаза Софии округлились от злости, и она так сильно врезала Чарльзу по лицу, что у того пошла кровь. После этого она буквально вышвырнула его из дома, а следом полетели все его вещи.

На следующий день Чарльз занял у Теда денег и снял небольшую квартиру на Ван-Хутен-стрит, в паре кварталов от Грэм-авеню. Несмотря на множество семейных скандалов и связанных с ними переездов, все драматические события происходили в районе радиусом не более двух миль.