Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Михаил поседел, постарел, набрался жизненного опыта, научился думать и анализировать. Вместе с этим приобрел множество возрастных болезней, от которых, увы, никуда не деться. Человеческий организм, как и любой механизм, имеет свойство изнашиваться: какие-то детали выходят из строя, что-то требует замены. Ничего нового в жизни не происходит, всё как у всех; детство, отрочество, юность, зрелость и старость. Только у каждого своя задача, и поэтому свой срок существования на земле.

Несмотря на завещание матери, религия в жизни Михаила занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Правда, он не был убежденным атеистом, иногда в церковь заглядывал, но к церковным обрядам был равнодушен.

В Санкт-Петербурге многие церкви пережили богоборческую власть, многие сохранились с царских времен. Михаил любил ходить в собор Петра и Павла, который был почти ровесником города, здесь хоронили русских царей, начиная с Петра Великого. Часто бывал в Казанском соборе, когда-то главном общегородском храме, поражавшем своим величием и монументальностью, вековой историей, накрепко связанной с историей России. Но ни роскошь внутреннего убранства, ни красота богослужения почему-то не трогали душу человека, десятилетия верно служившего Отечеству.

Вера в коммунистические идеалы мало затронула Михаила. От веры в Бога он оказался далек по другим причинам. В родной деревне не было церкви, а это чрезвычайно много значит в воспитании ребенка. Церковь могла благотворно воздействовать на детский ум, несмотря на оголтелую атеистическую пропаганду, которую вели в школе, в клубе, в газетах, журналах и книгах. Михаил оправдывал себя тем, что был равнодушен к вере, потому что все вокруг были атеистами. Ему внушили, что церковный пафос – лживый, искусственный, попы все врут, Бога нет, космонавты летали, никого не видели… Еще в юности Михаил увлекся театром, и именно театральный пафос послужил для него эквивалентом искренности и правды. В театре проходила часть его жизни, удовлетворялись нравственные потребности души. Это увлечение наложило отпечаток и на чувства Михаила, и на мысли, и на способ их выражения.

У него не было желания покреститься, стать со временем воцерковленным человеком, православным, посещать богослужения. Он даже никогда об этом не думал. Но однажды, неизвестно почему, Михаилу захотелось поехать на Валаам. Много лет назад ему неоднократно предлагали профсоюзную путевку на святой остров в Ладожском озере, но он предпочитал в выходные дни отдыхать дома. В России об этом архипелаге в центральной части Ладоги знают многие. Утверждают, что нигде нет такой природы, как на Валааме, а хвойного леса, что растет на чудо-островах, не встретишь во всей Европе.

И вдруг возникшее желание поехать во святое место было настолько для Михаила необычным, что жена с удивлением сказала:

– Миша, ты же столько раз отказывался от этой поездки!

– А сейчас захотел. Не знаю, почему. Давай съездим.

Нина обрадовалась. Она тоже не была верующей, не соблюдала постов и обрядов православной церкви, однако давно хотела побывать на Валааме, потому что много читала о нем, и своими глазами хотела посмотреть на тамошние чудеса и красоты.

Купили билеты на круизный теплоход и отправились в плавание. Ночью теплоход привычно преодолевал бурные воды Ладоги, которая встречала путешественников неприветливо, раскачивала корабль так, что скрипели перегородки и обшивка корпуса, в каюте перемещались вещи. Ночью Михаилу не спалось, на землю Северного Афона он ступил уставший, разбитый, с больной головой. Несколько часов экскурсии умучили его окончательно. Михаил остановился вблизи уединенного краснокирпичного Воскресенского скита, состоящего из храма, двухэтажного келейного корпуса с мезонином и подсобного здания с баней. Горе-паломник признался жене, что отстанет от экскурсии, здесь немного отдохнет, посидит и подождет группу, которая скоро сюда же и вернется.

Михаил присел на лавочку, прислонился спиной к холодной кирпичной стене, ограждавшей скит. Блаженно вытянул ноги, прикрыл глаза. Задремал ли? Тишина на острове стояла такая проникновенная, что было слышно, как в ней плещутся стрекозы. В воздухе витал едва уловимый, очень знакомый, хвойно-смолистый, какой-то родной запах, но его принадлежность Михаил вспомнить не смог. Покрутив головой в поисках источника благоухания, он увидел подошедшего к нему, вернее, неожиданно возникшего монаха. Это был высокий мужчина, с ухоженной бородой и синими, как васильки, глазами. Монашеская одежда сидела на нем ладно, была чиста и аккуратна, можно сказать, она шла ему. Монах был еще молод, на лице ни единой морщинки, выправкой напоминал бывшего военного. В левой руке незнакомец держал четки, сделанные из деревянных брусочков, обтянутых кожей. Подрясник прикрывала длинная, без рукавов, накидка с застежкой у ворота. Мантия, как заметил Михаил, была из простой, грубой ткани. Все одеяние было черным, как и положено. Однако в нем инок не выглядел отстраненным от мира. Фигура молодого чернеца была статной, величественной, взгляд умным, внимательным и строгим.

«Почему он сел рядом? – смутился Михаил. По словам экскурсовода, местные монахи крайне редко общаются с мирянами. Улыбнувшись про себя, Михаил вспомнил свои детские представления о монахах и, вообще, о церковных служителях. Тогда он был твердо убежден, что скит – это нечто, похожее на пещеру, где сидят монахи, никуда не выходят и фанатично молятся днем и ночью, без перерывов на сон и еду. Это оказалось детской фантазией.

– Здравствуйте, Михаил, – вдруг услышал он негромкий твердый голос.

– Здравствуйте, отче, – автоматически ответил он и в знак почтения встал со скамейки.

«Господи, откуда он знает мое имя?»

– Знаю, – словно читая его мысли, сказал монах. – Жду вас уже с утра.

– Меня? – с трудом пролепетал Михаил, потому что в горле от волнения пересохло. Повинуясь жесту монаха, присел рядом.

– Нет, вы не бойтесь и ни о чем плохом не думайте. Я ни с кем вас не перепутал, я ждал, чтобы напомнить: вам пора побывать на могиле матери.

– Чьей матери? – ошеломленно выдохнул Михаил.

– Вашей.

– На Красном Яру?

– Да, там.

Почтенного возраста мужчина смотрел на молодого монаха даже не с удивлением, а с полным непониманием. Слова и мысли в это время вихрем проносились в его уме, но зацепиться за какое-то доказательство реальности и остановиться не могли. Он был удивлен, растерян, напуган. Его, прожившего такую длинную и непростую жизнь, трудно было чем-то удивить. Особенно сегодня, в новой стране с ее абсурдными реалиями. Михаил был материалистом и вполне доверял научному знанию. Он не понимал и не принимал мистики, хотя бы потому, что достаточно насмотрелся на жуликов и шарлатанов, исцеляющих от всех болезней, привораживающих любовников.

Но чтобы такое случилось с ним?.. Вдруг отчетливо вспомнилось то трагическое летнее утро, когда мать, незримо прощаясь с сыном навсегда, предсказала маленькому Мишке трудную, но долгую и счастливую жизнь. Это ее предсказание ведь сбылось. А еще она говорила о бессмертии человеческой души, об истинном смысле жизни. В сердце Михаила стало проявляться и крепнуть новое или, вернее, давнее, но забытое, пока неотчетливое чувство – чувство веры в высшие миры и святые смыслы.

– Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать вас, – строго повторил монах, поднялся со скамейки и направился к скиту.

– Вы встречались с ней? А она об этом именно вас попросила? – вослед ему торопливо говорил Михаил, понимая смехотворность своих вопросов.

Монах остановился, внимательно посмотрел на Михаила, перекрестил его и негромко добавил.

– Ответы на эти вопросы ищите сами. Ищите спасения.

Через мгновение, как показалось Михаилу, монах скрылся, вернее сказать, исчез – так же быстро и таинственно, как и появился. Михаил застыл, опомнившись, хотел догнать чернеца, но послышались голоса, это группа, где была жена, возвращалась с осмотра.

– Что с тобой? – поспешив к нему, спросила Нина, с беспокойством вглядываясь в лицо мужа. – Ты очень бледен. Сердце болит?

– Все в порядке. Пока вы ходили, я посидел здесь на лавочке и достаточно отдохнул. Ты знаешь, я познакомился и поговорил с интересным человеком, с монахом. Такой высокий, осанистый, с густой бородой, а глаза, как у ребенка – синие, доверчивые. Ты не встретила его? – с надеждой в голосе спросил Михаил.

– Нет, я никого не видела.

– Странно, он ведь пошел вам навстречу.

Взрослый заслуженный человек стоял рядом с женой как смущенный ребенок. Он всегда доверял ей самые свои сокровенные мысли, но сейчас понимал, что не может и не должен рассказывать подробности неожиданной встречи – она, чего доброго, подумает, что у него помутился рассудок. Да и не только поэтому – мешала какая-то непреодолимая, непостижимая сила, как будто он дал кому-то клятву. Все произошедшее было непостижимым: вопреки его понятиям, его разуму, его воспитанию. Михаила огорчало сознание того, что он никому не сможет поведать о встрече и странной просьбе монаха, о его невероятной по человеческим меркам осведомленности. Откуда монах знает его имя? Откуда он знает, где могила его матери?..

…Медленно белый круизный теплоход отошел от причала. Медленно, покружившись над Монастырской бухтой, узкой полоской воды, глубоко врезанной в сушу, пролетел над островом прощальный корабельный гудок. Михаил, оставшись на палубе, поклонился изящному и простому храму Николая Чудотворца. Когда-то Александр Дюма, посетивший Валаам во время своего путешествия по России, сравнил эту церковку с драгоценностью, только что вынутой из бархатной шкатулки.

Потом Михаил перешел на корму. Остров удалялся вместе с Поклонным крестом, установленным апостолом Андреем Первозванным. Ему показалось, что возле креста кто-то стоял и смотрел вослед кораблю. Постепенно всё скрылось в сумеречной мгле, чудесный Валаам, «предивный остров, древний и святой», оставил по себе тревожную память и мучительно-непостижимые и неразрешимые вопросы.

Возвращение

У каждого человека есть Малая Родина. Это не та большая страна, великая своей историей, могучая славными победами, страна с гуманными законами и непоколебимым в вековых устоях народом, а маленький клочок земли, где человек родился, произнес первые слова, научился ходить. И куда бы в дальнейшем ни бросала его судьба, в памяти навсегда остается лесная тропинка, сенокосные поляны, заповедные места, шум идеально стройных высоких сосен, созданных Господом специально такими, чтобы человеку было удобно из них строить и дома, и корабли.

Михаил никогда не забывал родные места: реку Илим, Красный Яр, Качинскую сопку, речку Тушаму, Кулигу, и единственную в своей родной деревушке улицу, вытянувшуюся вдоль крутого берега Илима. И, разумеется, знаменитую поляну. Ни в одном краю, да и во всем мире, пожалуй, не было такой красивой, располагающей к встречам поляны, как перед деревней Погодаевой. Место свиданий, игр, праздников, гуляний и собраний по самым разным поводам. По вековой традиции, при встрече весны и осени на ней зажигали костры. Жгучая, первобытно-языческая радость охватывала людей, они приплясывали, прихлопывали, пританцовывали. Так, скорее всего, безотчетно, они выражали и радость бытия, и неразрывную связь с предками, с исконной традицией. Сюда приходили прощаться, здесь давали клятвы, расставаясь. Но все это осталось только в памяти.

В действительности у него нет Малой Родины. Нет кусочка земли, где была деревня Погодаева с длинной улицей вдоль реки, цветущей черемухой, сияние соцветий которой, оттененное зеленой купой листвы, проникало в душу, озаряя и умудряя ее неизбывным светом любви и красоты. Нет деревенских палисадников с цветниками, нет и самих домов – добротных, рубленых по большей части из лиственницы, а значит – вечных. Нет той самой поляны, расположенной на краю деревни и являвшейся доброй предвестницей мирного человеческого жилища. Вышел из тайги, добрался до поляны, и ты уже дома: слышны привычные звуки текущей жизни, от них, таких знакомых, душа начинает согреваться и ликовать.

Но однажды все это исчезло, ушло под воду, словно легендарная Атлантида. Кому это понадобилось? Зачем илимская пашня, отвоеванная у тайги за триста лет по кусочку, по капельке, ушла под воду? Не понять безумцев, которые уничтожают чужой край, но невозможно простить тех, кто уничтожат свою собственную малую родину, прикрываясь заботой о людях и пустыми словами о «высших целях». Какие это цели, люди знают на своем собственном горьком опыте. Советская власть приобрела большой опыт в деле переселения не только отдельных граждан, но и целых народов.

Слова валаамского монаха глубоко запали в душу Михаила. Припоминая их, анализируя, Михаил убедил себя, что все это ему приснилось. Не могло же такого случиться наяву – подсказывал ему разум. Но сердце не соглашалось с этим категоричным выводом, как будто чувствовало иные горизонты бытия. Михаил был убежден, что не засыпал ни на секунду, он помнил, как рассматривал окрестности, наслаждался тишиной. И вдруг появился этот странный монах, который знал о могиле матери на Красном Яру? Может, это материализовались его собственные мысли? Нет, в рациональной плоскости объяснений не находились. Для иррациональных же предположений у Михаила не хватало духовного опыта. Поэтому он принял единственно правильное решение: надо ехать! Отбросил сомнения, возражения жены, приступы болезни. В голове стучало: надо ехать! надо ехать! надо ехать!

От Питера до Красного Яра напрямик пять тысяч километров. Но это по карте. В реальности путь туда значительно длиннее, потому что идет кругами. Сначала нужно добраться до Москвы. Самолет из Питера в Иркутск стал редкостью, билет на этот рейс стоит в два раза дороже, чем через Москву. Почему и от чего это происходит, никто не станет объяснять. А если кто попадется слишком любознательный и настырный, ему ответят: во всем виноват рынок.

От Иркутска до Железногорска-Илимского самолеты нынче не летают: не стало малой авиации. Видимо, тоже тому рынок причиной. Все самолеты и аэропорты уничтожены, они не нужны бедным людям в бедной стране. Осталась железная дорога, слава Богу, в металлолом ее пока не сдали. Да еще автодорога, что была пробита среди тайги нашими предками. Как ни крути, чтобы добраться до Красного Яра нужно преодолеть семь тысяч километров. В один конец.

Сестра Мила из родных мест никуда не уезжала. Когда пришел потоп, она перебралась в Новую Игирму, за сто километров от Погодаевой. Мила сумела перезахоронить мамины останки. Кладбище по распоряжению каких-то безумцев устроили на вершине Красного яра, хорошо понимая, что добраться до него можно лишь двумя путями: на вертолете или на катере. И тот и другой путь для простого народа дорог и труден. Сердце замирает от отчаяния, как подумаешь, что среди бескрайней водной глади, на величественном Красном Яру вынужденно пристроилось сиротливое кладбище его односельчан. Их родственники наведывались сюда по великим праздникам: когда сил не было терпеть разлуку и душа просила пообщаться с родным человеком.

А прежде эта вершина Красного Яра была самым любимым местом сельских жителей. Отсюда можно было увидеть далекий мир, простирающийся на десятки километров окрест, поговорить со знакомыми земляками, родственниками, выпить стопку-другую, спеть песню. Но не звучат нынче песни, место это – место скорби, нелепый памятник человеческой глупости и бездуховности.

Михаил был у сестры только один раз, в марте восемьдесят девятого. Но тогда из-за непогоды и большого количества снега ему не удалось побывать на могиле матери. В тот приезд все отталкивало его, все было чужим, неприветливым, неузнаваемым. Да и о чем говорить: расчистили делянку в тайге, поставили дома, свезли людей с затопленных деревень и сказали, – это будет ваша родина, любите ее. Возможно, для тех, кто здесь появился на свет, это и станет малой родиной, но как быть с теми, кто еще жив и хорошо помнит «Илимскую Атлантиду»?

Семь тысяч километров остались позади. Михаил добрался до поселка Брусничное. Теперь – по воде. Он стоял на берегу в ожидании катера и смотрел на реку. Вдали виднелись знакомые очертания Красного Яра. Одиннадцать километров отделяли от него. Но Михаилу казалось, что гораздо больше. Неумолимо в понятие пространства-расстояния встраивалась координата времени. А по его параметрам выходили совершенно другие расчеты. И не в теперешнем красивом поселке, который построили уже без него, сейчас находился Михаил, заслуженно титулованный русский строитель, четырежды дед, дважды отец, глава дружной счастливой семьи, а в той, своей далекой прошлой детской счастливой жизни.

От деревни до Кулиги было три километра, до Малой речки – четыре, значит, сейчас он ближе к Россохе. Он ведь часто бывал здесь! Ходил за грибами и ягодами. Но где знакомые ориентиры? Справа – Качинская сопка, она вечная, ей никакая вода не страшна, но если и она уйдет под воду, Сибири не будет.

Катер тяжело преодолевал волны, в свое время на Илиме их называли валами. Михаил крепко держался за поручень, даже пальцы занемели. Вспомнилось, как когда-то мальчишкой, переплывая на лодке Илим, он смотрел на воду, в которой отражались облака, и казалось, что суденышко плывет не по воде, а по облакам, по небу, в самую его глубину. По каким-то только ему, когда-то очень наблюдательному мальчишке, известным приметам и ориентирам и теперь легко узнавались прежние места, даже те, которые оказались под непроницаемой толщей воды.

Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине – большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, корова послушно следует за ним. Жужжит «литовка», эти звуки ликованием наполняют его душу: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и Мишка, как взрослый мужик, протирает лезвие травой и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…

А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видно. Все скрыто темной водной толщей. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди ждала – долгая-долгая счастливая жизнь…

Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка ведет к кладбищу. Михаил медленно пошел по ней, все вокруг было незнакомо. Но мысль, что он находится на Красном Яру, волновала и заставляла учащенно биться сердце. В просветах между соснами виднелась густая синь воды, возмущаемая белыми барашками волн. Небо – чистейшей воды аквамарин. Больные легкие Михаила от воздуха, источаемого этим целебным небом, от благодатного хвойного аромата расправились, дыхание окрепло, закружилась голова. Путешественник присел на поваленное дерево, оно было теплым.

Мамину могилку Михаил увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.

– Здравствуй, мама.

– Здравствуй, сынок, – голос у матери был тихий, еле слышный. – Я знала, что ты придешь.

– Прости меня, мама.

– За что?

– Я очень долго у тебя не был. Все собирался, но дела не отпускали.

– Ну, ты же здесь! Я молила Господа о нашей встрече, и Он привел тебя ко мне.

– Да, мама, твою просьбу мне передал случайно встреченный на Валааме монах.

– Как ты живешь, сынок?

– Живу, как многие. У меня хорошая жена, двое детей, внуки. Я им рассказываю о тебе, о нашей деревне. А ты как живешь?

– Скучно здесь, Миша. Очень редко здесь бывают люди.

– А зачем они тебе?

– А как же, сынок, с людьми-то веселее… Ты береги себя, Мишаня, не простудись. Одет ты уж больно легко, не по погоде…

Он еще долго лежал на могиле матери, поглаживая ладонью земляной холмик, словно ее родную голову. Потом встал, подошел к краю обрыва, уцепился за тонкую молодую сосну и, наклонившись над обрывом, долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете.

В середине октября Михаил получил письмо от сестры Милы.

«Здравствуй, мой дорогой Мишенька. Какое счастье, что мы побывали на могилке у мамы в конце августа. Буквально после нашей поездки погода стала портиться. На море пошли такие валы, что не только моторки, но и катера перестали ходить. Ко всем этим бедам, восьмого сентября в районе Ярского залива утонул катер, на борту которого находилось восемь мужчин. Не могут найти ни следов катера, ни мужчин. Несмотря на ненастье, ищут. А погода все свирепей, уже снег пошел, даже у нас он ранний, шуга[3] по речкам поплыла, а при шуге какое плавание.

Да никто и не плавает, МЧС запретило появляться на воде. А нам, наверное, Господь помог, назначил время у мамы побывать.

Целую тебя. Мила».

Михаил вышел на балкон, ночь бережно обняла Петербург, в глубине неба светились звезды. Он поднял голову, увидев падающую звезду, вспомнил монаха.

– Откуда тот человек мог знать, что в сентябре я не доберусь до маминой могилки. Неужели и вправду люди способны знать о будущем. Неужели есть что-то большее за пределами сознания и времени, а может, это мама оберегает меня и ведет по жизни, помогая обходить препятствия, предупреждая о них заранее.

Конечно, мама! Только бессмертной материнской любви такое по силам.

И впервые Михаил перекрестился не механически, а с какой-то осознанной, великой благодарностью. И поклонился не только небу и всему миру, а чему-то надмирному, для него пока непостижимому, но без сомнения великому, милосердному и спасительному.

2012–2015 гг.

Монах

Повесть

Глава первая

Здоровье Анатолия Петровича Докучаева после шестидесяти стало совсем никудышным. Появилась одышка, заболели ноги, стал терять сознание, причем неожиданно. Уже дважды он падал на улице, и после этого появился страх: свалиться вот так где-нибудь в безлюдном месте – и хана, некому спасти, некому помочь. Врачи маленького районного городка, где жил и работал Анатолий Петрович, ощупали его всего, сантиметр за сантиметром, просветили всякими приборами, исписали тонну бумаги, но диагноз так и не сумели поставить.

Вместе с болезнью пришла к Анатолию Петровичу склонность к самоанализу, к уединенным размышлениям: о смысле жизни, о Боге, о вере и неверии, о Вселенной, о месте человека на земле и так далее. Он даже стал записывать свои мысли в толстую амбарную книгу, и это занятие так ему понравилось, что вскоре он уже не мыслил себя без «дневника жизни», как он назвал своего «доверителя», используя юридическую терминологию. Он понимал, что ничего, кроме банальностей, не выдумает, но остановиться не мог, придя к спорному тезису: даже истина не оригинальна, потому что она не предполагает толкований и вариантов. Она всегда единственна.

«…Все мы задумываемся над вечными вопросами жизни: зачем мы приходим в этот мир, что является смыслом нашей жизни? Почему судьба благосклонна к одним, но несправедливо сурово обходится с другими? А может, и нет никакого смысла, все происходит случайно? Миллионы случайностей, на которые невозможно повлиять, определяют всю нашу жизнь, все наши поступки и желания. Говорят, душа бессмертна. Но кто это доказал? Кто может подтвердить? Мы видим, что человек смертен, что рано или поздно всему органическому в мире наступает конец. У человека, кажется, нет никакой возможности выразить теоретически закономерность бессмертия, охарактеризовать Вечность. Только если в богословско-философских категориях.

Если жизнь человеку дарована Богом, то почему люди убивают друг друга? Если Господь дал людям жизнь, то она не может кончиться по велению человека, как вода в кувшине. Только Бог имеет право и возможность распоряжаться человеческой жизнью, имеющей ограниченный земной срок. И что такое время, которое превращает нас из юных и здоровых в беспомощных и больных людей?

Почему природа в своем эволюционном развитии не позаботилась о создании физиологического вечного двигателя. Наоборот, с каждым прожитым днем “болтики” и “гаечки” нашего организма разбалтываются на каменистой дороге жизни…»

Записав очередную порцию «размышлизмов», как в шутку называл Анатолий Петрович свои записки, он бережно укладывал амбарную книгу в ящик письменного стола, который запирал на ключ – до следующего «вдохновения». Думая о своих «болячках», он приходил к неутешительным выводам. Испокон веков человечество боготворило лекарей, конечно, хороших. И сегодня люди этой профессии самые нужные. Они продлевают нам жизнь. Но вот загадка: почему в России хорошие лекари, как правило, – иностранцы? Так повелось еще со времен Петра Алексеевича. И сегодня самые серьезные операции предпочитают делать за границей. На родной земле то врачей толковых не хватает, то лекарств, то медицинского оборудования, то еще каких-то «пустяков». Вроде бы государство и денег на содержание больниц и поликлиник не жалеет, но врачи в основном пишут, а не лечат. Проверят давление, послушают сердце, легкие. Всё занесут в карточку – подробно, обстоятельно, словно для прокурора. А болезнь, что же? Или сама отстанет от больного, или, как говорится, – не судьба. Бывают, конечно, чудеса, когда врач помогает. Бывают. Но редко. На то они и чудеса.