Закат для Нэкоматы 1-5

– О, пациент очнулся, – настиг его голос Дзиро.

Проклиная выставившую его в столь идиотском свете немощь, Таир недовольно пробурчал:

– На себя бы посмотрел. Тоже мне спящая красавица!

Ответом ему было гробовое молчание.

Таир знал, как резко относится Дзиро к малейшему выпаду в сторону его мужественности. Любому, кто смел затронуть на словах или деле этот вопрос, грозила немедленная и жестокая расправа, и не важно, был человек серьезен или просто шутил. Но, не смотря на все старания друга блюсти лицо, желающие раскатиться на скользкой теме находились всегда. Дзиро так и не удалось выйти победителем из схватки с общественным мнением, и это делало его ещё более мнительным и нетерпимым. Таир же давно зарубил себе на носу: ни при каких обстоятельствах не затрагивать его самолюбие, – и даже неплохо с этим справлялся, но… и на старуху бывает проруха!

Однако Дзиро и пальцем его не тронул. Его лицо скрывала расцвеченная яркими всполохами тьма, а чувства – окутавшее друзей молчание. Впрочем, Таир понял всё без слов: бездействие друга было более чем красноречивым.

– Пожалел, да?

– Именно.

Сказать, что Таира взбесил его надменный тон – значит, ничего не сказать.

– И с каких это пор ты стал таким заботливым?

– С тех пор, как ты ведешь себя, как идиот! – отбрасывая напускное спокойствие, рявкнул черноволосый.

В тот же момент один из петлявших по стенам зайчиков осветил его лицо.

Пусть это длилось всего мгновение, пусть единственное, что Таир увидел, это полыхнувшие синью глаза, но… Он впервые осознал, почему так старательно игнорировал присущие другу странности. Например, ему, как и большинству людей, всегда казалось, что не пристало парню отращивать длинные волосы и одеваться в нарочито китайском стиле. Весь облик Дзиро кричал о том, что ему плевать, как на принятые у большинства бойцов критерии внешнего вида, так и на ранимые чувства уроженцев Нижних и Средних ярусов, с первого взгляда распознававших в нем чужака. Что же касается его физиономии, то разве Дзиро виноват, что похож на эфеба? Разве длинные ресницы, пунцовые губы или светлая, будто отбеленная, кожа делали из него извращенца? Таиру было хорошо понятно раздражение друга из-за постоянных насмешек окружающих. Но как бы мальчик ни величал Дзиро: храбрым, сильным, пугающим, – он никогда не использовал слово «мужественный». Правда, и «женственным» его было не назвать. Редкая для юноши красота, которой наделила Нэкомату природа, не имела ничего общего с вымученной феминностью заполонивших Пурпурные кварталы трансвеститов. То была красота инфанта, принца крови. И как бы ни старались некоторые примерить на Дзиро голубой, по-настоящему ему шел лишь королевский синий. Такой же, как цвет его глаз: насыщенный и глубокий. Именно эта плещущая через край синева и заставила Таира признать то, что давно пряталось на дне его души: он восхищался Дзиро.

– Как девчонка, ей богу! – сказал он еле слышно.

На сей раз Дзиро отвесил другу оплеуху. Впрочем, это было лишь каплей в море его страданий, а посему не произвело должного впечатления. Ставшая уже привычной ломота поглотила новую боль так же, как само тело – мягкий тюфяк. Должно быть, выглядел Таир довольно жалко, так как Нэкомата тут же принялся его укрывать. Мальчик вновь оказался в тряпичном плену, выпутываться из которого не было ни сил, ни желания. Единственным, что Дзиро позволил оставить на свободе, была правая рука. Проведя пальцами от шеи до левого предплечья, Таир ощутил под ними что-то горячее и липкое.

– Кровь! – с удивлением произнес Таир, поднеся руку к глазам.

Было даже странно, насколько сильно выделялась она на фоне бледной, как у мертвеца кожи. Цвет крови был столь насыщенным и сочным, что казался чуть ли не самым ярким пятном в помещении. В сравнении с ней сама ладонь выглядела чем-то совершенно бесплотным. Будто за время, что мальчик валялся без сознания, он успел наполовину исчезнуть из реального мира.

– Не смотри! – приказал Дзиро, пряча в своих ладонях испачканные кровью пальцы мальчика.

Таир не стал с ним спорить, хоть никогда и не страдал гемофобией. В том, каким ему виделось собственное тело, бывшее доселе чем-то неизбывным и земным, проступало нечто новое, незнакомое, а потому пугающее. При этом мышление Таира оставалось кристально ясным, что также было необычно, учитывая тяжесть полученных побоев. Он, как и прежде, видел, слышал, осязал и испытывал боль, но как будто со стороны, из-за угла собственного сознания.

Мальчик буквально закрыл глаза на эти странности и… немедленно заснул.

Так как и исчезновение Дзиро, и включение дневного освещения прошли для Таира незамеченными, спал он, видимо, очень крепко. Когда же мальчик, наконец, открыл глаза, то обнаружил, что находится не где-нибудь, а в христианской церкви! И хоть он ни разу не бывал в подобных местах, судить об этом мог довольно точно. Опираясь на прочитанное в книгах, Таир быстро разобрался, где амвон, где наос и где, собственно, полагается находиться алтарю. При всех реверансах к готике в убранстве и архитектурных решениях, организация внутреннего пространства церкви явно тяготела к чему-то иному. И главным доказательством тому был огромный иконостас, взметнувшийся под самые своды святилища. Именно он отделял алтарь от срединной, предназначенной для простых смертных части храма.

Однако столь поразившая мальчика алтарная преграда не была иконостасом в прямом его понимании: ряды деревянных икон в ней заменяли витражи. Мастерски исполненные, соединившие в себе воздушность стекла и вещность металла, они словно парили между небом и землёй. С витражей, застыв, словно инклюзы в янтаре, взирали исполненные тихой печали или трепетного ожидания святые и мученики. Таир, превозмогая боль, постарался как можно ближе подобраться к этому диковинному творению рук человеческих. Уже при первом приближении ему стало ясно, что скрепленный свинцовыми шинами полупрозрачный материал был вовсе не стеклом, а кварцем! Оставалось удивляться мастерству и тщанию, с которыми были подобраны кусочки это разноцветной мозаики. Как впрочем, и их величине.

Так уж случилось, что помимо продуктовой лавки, отец Таира держал небольшую мастерскую по камню. Не то чтобы семейные поделки пользовались большой популярностью, но кое-какой сбыт находили. Особенно украшения из разноцветного кварца, что ладили сестры. Мальчик хорошо помнил, какой восторг вызывал у них любой крупный кристалл, ведь то было залогом успешной продажи. И тем чуднее было наблюдать здесь кварцевые пластины поистине гигантских размеров! Однако дух захватывало не только от разнообразия форм, но и богатейшей гаммы! Казалось, здесь были представлены все возможные разновидности кварца. Как, впрочем, и невозможные. Прозрачный, как слеза ребенка, горный хрусталь; дымчатые раухтопазы; мерцающие, будто ночное небо морионы; облачённые в императорский пурпур аметисты; цитрины, как лимонно-жёлтые, так и медовые; травянисто-зелёные праземы; а также дивные синие кварцы – все нашли своё, только им положенное, место. Единственным, что смазывало впечатление от этого великолепия, было отсутствие центральной секции. Точнее витражного триптиха, что по замыслу художника должен был «держать» композицию всего «иконостаса».

– Нравится? – раздался незнакомый голос за спиной мальчика.

Резко обернувшись, да так, что в глазах помутилось, Таир оказался лицом к лицу с человеком, с которого и начались его злоключения. То был достопамятный отец Фил – огромный детина, что засветил мальчику между глаз, и лишь по недоразумению рукоположенный в сан священника. Видимо, отразившаяся на лице Таира гамма чувств была столь недвусмысленной, что тот бухнулся перед ним на колени и сбивчиво заговорил:

– Умоляю, добрый отрок! Не держи зла на раба божьего Филиппа! Не я руку на тебя поднял, а бесы, живущие во мне. Много лет веду я с ними борьбу: неустанно, каждодневно иду трудной дорогой добра и смирения… Но я слишком уверовал в свои силы, незаметно для самого себя пустил в сердце гордыню, а та открыла лазейку гневу – самому страшному греху из всех!

Ошарашенный этой исповедью Таир некоторое время не мог произнести ни слова. Единственным, что он сумел выдавить, было:

– Я не держу на вас зла, святой отец. Успокойтесь.

– Но…

– Я сам виноват. Не нужно было пугать мальчишку, провоцировать вас, глядишь, и те отморозки прошли бы мимо. Люди – сами кузнецы своей судьбы. Не унижайтесь. Вам, как взрослому человеку, это не к лицу.

Видимо, эти слова вразумили священника. Он поднялся с колен и, отряхнув пыль с рясы, сказал:

– В твоих словах, отрок, я слышу мудрость Востока. Прости, что тебе пришлось…

– Отец, задрал уже извиняться, – раздался рядом насмешливый детский голос.

Священник устало вздохнул и повернулся к давешнему мальчонке-«привратнику».

– Артемий, как ты выражаешься? Не забывай, что ты в храме божием.

– Да пофигу! – не теряя апломба, заявил Артемий. – Богу до моей фени и дела нет!

– Дуй отсюда, богохульник!

– Ещё чего!

– Пререкаться вздумал?

– Дзиро велел присмотреть за больным, – кивнул пацаненок в сторону Таира. – Самое что ни на есть богоугодное дело.

По беспомощному виду священника стало ясно, что подобные акты неповиновения здесь – обыденность, а не редкость. Так, с молчаливого согласия святого отца, Артемий остался в церкви. И, верно, решил не терять времени даром.

– Как ты себя чувствуешь? – осведомился мальчуган, стоило ему подойти поближе. – Голову кружит? Тошнит? Привкус крови во рту имеется?

Таир даже несколько растерялся от его деловитого тона.

– Да вроде нет…

– Ты пойми, – не унимался мальчишка. – Это не пустой интерес. Отец Филипп мастак мозготрясы устраивать. Правда ведь, падре?

Таир вспомнил, что разукрасившая его шайка тоже об этом толковала. Он в упор посмотрел на священника. Казалось, тот был сильно сконфужен. Его лицо стремительно розовело, а уши так вообще стали пунцовыми.

– Так ты ничего не знаешь? – догадался Артемий. – Отец Филипп в прошлом – именитый боксер! Нокаут, в который он тебя отправил – его коронный прием. После такого обычно с сотрясением мозга и уносят…

Было заметно, что восторженный рассказ мальчишки ставит святого отца в неловкое положение. Он то и дело открывал рот, чтобы сменить тему, но Артемий не давал ему и полсловечка ввернуть. Из-за этого батюшка был похож на выброшенную на берег рыбу. Эта комичная картина сняла остатки напряжения, которое Таир испытывал по отношению к новым знакомцам. Он решил помочь отцу Филиппу:

– Малец, кажется, тебя не затем прислали, чтобы ты живописал тёмное прошлое патера, а чтобы за мной присматривать. Я правильно толкую первоисточник?

– Да, – нехотя, согласился пацан.

– Ну, так сообрази мне что-нибудь поесть! Выздоравливающим надо хорошо питаться. Верно, святой отец?

Тот принял помощь с благодарностью.

– Дуй в трапезную, дитя. Найди там что-нибудь посытнее и неси сюда. Да, и вина разбавленного не забудь, – и, подмигнув Таиру, добавил. – Причастимся немного.

Оставшись одни, они некоторое время молчали. Наконец, мальчик решился задать вопрос, который волновал его с тех пор, как он увидел отца Филиппа:

– Как давно вы знаете Дзиро?

– Года три, не меньше.

– А как вы познакомились?

– Ну об этом тебе лучше спросить у него самого, – добродушно хохотнул батюшка. – Видишь ли, на порог этой церкви Дзиро привел сугубо корыстный интерес. Тогда мне не были известны его мотивы, и посему я встретил его не слишком радушно. Но, как бы то ни было, все утряслось, и теперь мы – добрые друзья.

Примерно так Таир и представлял эту встречу. Дзиро редко делал что-либо без причины, а значит, знакомство с батюшкой сулило ему какую-то выгоду. Но вот какую? Вопрос уже был наготове:

– А что вам известно о его мотивах?

– Немногое, – пожал плечами священник. – Об этом также спрашивай его сам.

Мальчик предвидел и это. И перёшел к третьему, самому каверзному вопросу:

– В Китай-городе знают?

– О чём? – насторожился отец Филипп.

– О том, что Белый город переживает сейчас технологический ренессанс.

– Не понимаю, о чём ты.

– Да вот об этом, – кивнул Таир в сторону иконостаса. – Может, какой неуч и поверит, что для изготовления витражей было использовано стекло, но только не я. Каждая вставленная в свинцовую раму пластина – тончайший срез кварца. Причём не только природного, но и искусственного. Взгляните, вот – зеленоватый празем, вот – и вовсе фантастический синий кварц! В природе у них нет аналогов, а секрет их искусственного получения был утерян еще во времена Катастрофы. Думаю, Верхние Ярусы постигнет настоящее откровение, когда там узнают, что в Белом городе – можно сказать, прямо у них под носом! – ведутся научные разработки. А ведь монополия на науку принадлежит Китай-городу. И только ему!

– Довольно! – оборвал его отец Филипп. – Я всё понял. Особенно то, как вы с Дзиро похожи. Падаете, как снег на голову, а потом – оглянуться не успеешь! – хватаете, хм, за горло. И душите, душите…

– Да, ладно вам жалиться, падре, – насмешливо заявил, невесть откуда взявшийся Артемий. В руках его блестел металлический поднос со снедью, а рот кривила знакомая ухмылка. – Попробуйте лучше мои сэндвичи. Я и в погреб заглянул, нацедил вам стаканчик кагора для успокоения нервов.

Перебранка продолжилась, но Таир уже не обращал на неёвнимания, полностью сосредоточившись на сэндвичах. Свежий хрустящий хлеб и пара шматов весьма недурной на вкус ветчины прибавили сил и заставили боль отступить. Взглянув на свои руки, мальчик увидел, что столь неприятно поразившая его мертвенная бледность постепенно уступает место привычному оливковому загару. На какое-то мгновение он ощутил себя персонажем волшебной сказки, которому нужно есть земную пищу, чтобы оставаться в мире смертных.

Внимание Таира привлекли тёмные пятна, видневшиеся через дверной проём притвора. Приблизившись, он разглядел четыре занавешенных грубой тканью прямоугольника. Мальчик уже знал, что это. Отдернув ткань в сторону, он увидел строгое мозаичное лицо. Выполненное из горного хрусталя с вкраплениями раухтопазов и золотистых цитринов, в обрамлении волос из морионов и аметистов с акцентами из травянистых праземов, оно ещё не так давно было одним из самых узнаваемых на Базе. Но более всего выделялись глаза из ярко-синего кварца. Даже отсутствие потребного витражу сквозного освещения не могло умалить их выразительности. Сострадание и печаль – вот, что читалось в них. Таир узнал бы эти глаза из тысячи.

– Иса, – сказал он.

– Верно, – подтвердил подошедший отец Филипп. – Это Иисус.

– Тогда здесь должна быть Марьям, – с непоколебимой уверенностью заявил мальчик, сдергивая прочь следующую холстину.

И, правда, взору Таира предстало изображение кроткой женщины в роскошном аметистовом одеянии. Её глаза пронзали сердце той же прозрачной синевой, что и у божественного сына.

Рядом с Богородицей соседствовало изображение Иоанна Предтечи, также до времени скрытое от посторонних глаз под грубым холстом.

– Недостающий триптих, – объявил Таир, кивая в сторону витражного иконостаса.

– Да, – откликнулся отец Филипп. – Я всё никак не могу завершить над ним работу. Постоянно хочется что-то изменить, дополнить, улучшить. И все равно, сколько бы ни старался, я по-прежнему далёк от того, чтобы выразить божественное.

Потрясённый услышанным мальчик воззрился на бывшего боксера. Мысль о том, что эти руки-кувалды способны на столь тонкое и сакральное искусство, вызывала не просто изумление, а настоящий шок.

– Вы очень скромны, святой отец, – только и сумел пробормотать мальчик.

Какое-то время они молчали, созерцая витражный триптих.

– Как жаль, что в Зелёных кварталах не встретить подобного, – наконец заговорил Таир.

– Запрет на изображение живых существ?

– Да, единственное, что нам остаётся – это «цветочные» ковры.

При этих словах рука мальчика, словно сама собой, потянулась к четвертой холстине.

– Стой! – вскричал отец Филипп.

Но было поздно. Их взорам явился витражный диптих. Но его персонажи не имели никакого отношения к каноничной иконографии.

То было изображение мальчиков-близнецов. Один с темными морионовыми крылами за спиной и огненным цитриновым цветком в руке, а второй – в небрежно накинутой на плечо белой шкуре, выложенной халцедоном, и таким же цветком, но из искусственного синего кварца.

Таира захлестнула волна странных, незнакомых образов, похожих на воспоминания из чужой жизни. Их было так много, что мальчик ощутил, будто тонет в них. Он видел всё: темные крылья, взбивающие в пену облака; огромную тень, скользящую далеко внизу, пересекающую реки, леса, пустыни и моря; вершины самых высоких гор, каждая из которых была добрым пристанищем. Но самым ярким из воспоминаний был образ вечно хмурого мальчика в белоснежной волчьей шкуре, а также смертный холод, который рождался в его ладонях.

Таир чувствовал, что воздух густеет, наливается тяжестью, плавится и каплями ртути проникает в лёгкие, а затем перекатывается там увесистыми зеркальными шариками. Всё вокруг плыло и трепетало. Дрожали, словно в горячем мареве, стены; корчились, хватаясь за горло, отец Филипп и Артемий; будто под гнетом невидимого груза клонился к земле невесть откуда взявшийся Дзиро. Он явно что-то пытался сказать, но липкий, как сгущенное молоко, воздух не давал ему толком разлепить губы.

И тогда Дзиро отвесил Таиру увесистую затрещину!

И все прекратилось.

Только несколько выпавших из незаконченного диптиха халцедонов да багровые лица отца Филиппа и Артемия свидетельствовали о том, что здесь произошло нечто загадочное. Таир почувствовал сильную слабость и неизбежно упал бы, не подхвати его вовремя Дзиро.

Увидев, что мальчику совсем плохо, священник немедленно взял его на руки и понёс прочь. Огромный, с внушительным носом и пылающим, словно разогретая докрасна сковорода, лицом отец Филипп походил на тэнгу, духа гор, про которого рассказывал Дзиро. Таир вновь почувствовал себя героем волшебной сказки.

Когда его измученное тело вновь погрузилось в мягкие объятия тюфяка, а священник исчез за дверями трапезной, мальчик поманил к себе Дзиро и, обведя мутным взглядом лицо друга, спросил:

– Откуда ты знал, что нужно делать?

У Дзиро странно дернулось лицо, а затем он судорожными движениями стал срывать бинты, покрывающие правое плечо Таира.

– Смотри. Синяки и кровоподтеки уже сходят на нет. И это при том, что тебя страшно избили. Такие побои могут быть фатальными, но ты практически здоров. Конечно, если не считать пары сломанных ребер и сильного ушиба левой руки. Бьюсь об заклад, боли, мучающие тебя, через пару-тройку дней пройдут. Но самое главное не твоя феноменальная способность к восстановлению, а… – тут он подал знак стоявшему рядом Артемию, и тот, словно вышколенный лакей, подал ему зеркало. – Главное – вот.

В полном недоумении Таир попытался поймать в зеркале отражение своего плеча и – о, ужас! – увидел, что сквозь пурпуровую синеву подкожных кровоизлияний проступают… строчки некоего текста, пока неразборчивого, но явно тяготеющего к иероглифическому письму.

– Я испугался, что, увидев это, ты можешь неадекватно отреагировать, и потому закрыл письмена повязками. Забинтовал, как мумию. Но сейчас это уже не имеет значения.

– Есть ещё? – холодея, спросил Таир.

– Да, на левом плече, на спине и грудине. Все четыре текста составлены на разных языках. В основе, предположительно – арабская вязь, латиница, китайские иероглифы, а также некий незнакомый нам вид письменности, – при этих словах Дзиро тяжело вздохнул. – Вряд ли этому есть какое-то рациональное объяснение.

– Есть, но иррациональное, – забирая у Дзиро зеркало, заявил неслышно вошедший в трапезную священник. – Это – чудеса. Как и те, что творили двое близнецов с витражного диптиха.