Иннокентий Смоктуновский. Без грима

Папа считал, что у Пушкина надо учиться постигать богатство языка, пиршество поэзии, учиться пользоваться плодами его великого ума и вдохновения, преклоняться перед самозабвенным служением правде, людям, добру, ненавидеть компромиссы.

Мне хочется процитировать одно из самых любимых папиных стихотворений Пушкина:

О сколько нам открытий чудныхГотовят просвещенья духИ Опыт, сын ошибок трудных,И Гений, парадоксов друг,И Случай, бог изобретатель…

Для отца это было поэтической формулой жизни и творчества. И еще одна любимая папина строчка из Пушкина: «Нет, весь я не умру…»

В своей книге «Быть!» отец пишет:

«Должно быть, только спецификой моей работы (искать в каждом направлении жизни, творчества, горения – первородность, основу, реактор всех этих непростых начал: человека) можно несколько оправдать мой столь безусловно спорный и в чем-то парадоксальный подход к самому Пушкину и к его вдохновленному труду… Тверд орешек! Он для грядущего, как видно, будет впору. Иль случая, быть может, ждет и ищет он. Придут новые Шаляпин с Мусоргским – и ларчик отопрут…»

К записи на радио отец всегда очень тщательно готовился, и так же всецело и вдохновенно ей отдавался и относился очень трепетно.

На запись он всегда брал с собой термос с чаем и тапочки. Чай он пил, чтобы поддерживать голос – ведь смены бывали по многу часов. Туфли он снимал и надевал тапочки, чтобы не скрипнула половица, чтобы никакой нечаянный звук не отвлек бы и не помешал идущей записи.

Вот как сам отец писал об этой работе:

«Особая ситуация возникает при исполнении литературных произведений на радио. Оно диктует свои приемы. Здесь все – в слове, все – в литературе, в авторе произведения. Ведь работа на радио – это тоже поиски своеобразного синтеза, так как исполнитель – актер – один, а в воображении слушателей возникают образы самых разных персонажей. Здесь особенно важно разнообразие интонаций; порой же созданию общего впечатления должна содействовать музыка как аккомпанемент актеру.

Для меня была очень важной работа на радио над гончаровским “Обломовым” с режиссером Л. Фокиной и над текстами Паустовского с режиссером М. Турчинович.

Кроме того, тут же, на радио, я имел возможность еще раз прикоснуться к творчеству самых дорогих для меня писателей, именно здесь, столкнувшись с перевоплощением в образы нескольких героев одновременно – задачей исключительно сложной для актера. Я имею в виду исполнение «Метели» Пушкина (режиссер Э. Верник) и нескольких глав – первой, третьей и пятой – из «Идиота» Достоевского (режиссер Л. Фокина)».

Вот как вспоминает о работе с отцом Эмиль Верник: «Творчество Пушкина – это особая страница в творческой биографии Смоктуновского, в том числе в его работе на радио. Я с ним записал “Метель”. С каким волнением, отдачей, с какой любовью он работал! Записывали один дубль, второй… Затем монтировали, и я пригласил прослушать запись «Метели» композитора Георгия Свиридова, чью музыку использовал в этой передаче. Георгий Васильевич высказал много хороших слов в адрес Иннокентия Михайловича, отметил глубину и тончайшее понимание актером пушкинской интонации».

Эмиль Григорьевич Верник записал вместе с отцом в разные годы восемь передач «Капитанской дочки», циклы стихов, всего «Евгения Онегина», фрагменты из «Бориса Годунова», детские произведения «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях» и «Сказку о царе Салтане…»

Эмиль Григорьевич вспоминает, что к замечаниям папа относился очень внимательно, просил записывать дубли и часто спрашивал: «Ну а теперь хорошо? Нет, нет, ты не стесняйся, я повторю еще раз».

Много писем приходило на радио на имя отца. Была даже специальная передача «Встреча с Иннокентием Смоктуновским» по письмам радиослушателей. В одной из таких передач отец высказался примерно так: «Говорят, стихи – это музыка, нельзя нарушать ритм. А я и не нарушаю. Просто я читаю более сложно, чем привыкли читать. Я мучительно, жестко стараюсь сохранить ритмы, но позволяю себе довольно свободно существовать внутри них. Нет, нет, я знаю и понимаю, что такое стих».

На радио он встречался с разными режиссерами, как в литературно-драматическом вещании, так в детском и музыкальном. Его записи бережно хранятся в «Золотом фонде» отечественного радио. Это около пятидесяти произведений русской и зарубежной классики.

Также подобные записи осуществлялись на студии фирмы «Мелодия».

Седьмая новелла. Говорящая собака Жан и другие

«Дети почему-то все больше рисуют ракеты, неведомые, вздыбленные миры, и мы уже научились оттуда смотреть на нашу маленькую Землю. Земля отливает голубой позолотой, и от нее исходит такой покой, такая тишина, что хочется поскорее вернуться к себе домой, на Землю, и верить, что она не может быть иной. Если дети рисуют Землю мирной и доброй, манящей и ждущей, мы не вправе обмануть их надежд».

Детство моего папы прошло среди животных. Его родители держали поросят, корову и телят. Маленький Кеша особенно любил коров и телят. Он говорил, что коровы – очень умные животные.

Папа нам с братом рассказывал, что он их мыл, кормил, ухаживал за ними, убирал, а когда появлялись маленькие телята, то зимой их забирали в дом, чтобы не замерзли.

Были в доме и кошки, и собаки. Кошку звали Дунька. Папа очень смешно рассказывал, что, когда женщины ссорились, кошка, выпучив глаза, растаскивала их за юбки в разные стороны.

А еще он говорил, что животные не любят ссор, повышенных голосов, и уже одним этим способствуют хорошим отношениям в семье.

Когда у папы появилась своя семья, стремление иметь в доме животных осталось. У нас был аквариум с разными рыбками: барбусами, меченосцами, гуппи. Одно время мы держали дома волнистых попугайчиков, их подарили папе во время очередного авиаперелета. Папу везде узнавали, и очень часто люди хотели сделать для него что-то приятное. И в самолете один человек, который вез попугайчиков, подарил их папе.

Наконец, дошла очередь и до собаки. Мы с папой очень хотели взять собаку. И вот знакомые нам предложили щенка. И у нас появилась прекрасная собака по кличке Жан – американский кокер-спаниель чудесного облика. Он был очень красивым и умным. Папа очень полюбил нашего Жана. Даже пробовал его немного дрессировать. Жанчик старался изо всех сил подражать звукам, и вот, чтобы получить награду в виде куска колбасы или сухарика, он научился выговаривать слово «ма-ма». Постепенно у него стало очень хорошо получаться пролаивать «ма-ма».

В нескольких фильмах отец снимался с собаками. Целая собачья свора оказалась около него в фильме Александра Алова и Владимира Наумова «Легенда о Тиле», где он играл короля Карла V. В кадре был добрый десяток собак, которым Иннокентий Михайлович щедрой королевской рукой раздавал куски мяса. Чтобы собаки проявляли больше активности, их до съемки не кормили, поэтому они так бросались на папу, что ему становилось страшновато. Но никто из них его не укусил, лишь одна лязгнула зубами по фаланге пальца. Папа говорил, что в этих сценах стоило быть очень аккуратным, не надеясь на тактичность собак.

В фильмах «Гамлет» и «Первая любовь» отцу пришлось обучаться верховой езде, чтобы уметь в кадре обращаться с лошадьми. Эта часть работы тоже требовала от него большой ответственности, но, вместе с тем, очень ему нравилась. Во время съемок «Гамлета» у папы был свой тренер по верховой езде. Три месяца отец специально обучался этому виду спорта ежедневно. За ним была закреплена лошадь. Но однажды произошла неприятность. Иннокентий Михайлович летел на лошади по лесной дороге, на которой внезапно оказался забор. И лошадь, не успев сбавить скорость, ударила всадника о забор. У него была повреждена нога, и некоторое время папе пришлось ходить на костылях.

Восьмая новелла. Мама – лучший папин друг

«В период подготовки новой работы у артиста порой наступает кризисный момент, когда он не в ладах не только с ролью, пьесой, партнерами, собой, но больше всего – с тем эгоистом, который прочно устроился в нем самом. И никакие разговоры, увещевания, обращенные к этому квартиранту, ни к чему доброму не приводят – они бесполезны. Меня довольно часто посещает этот товарищ. С каким бы распрекрасным режиссером ни работал в этот «час-пик», едва ли не против своей воли обрушиваешь на него град неуважительных взглядов, мыслей, а порой и реплик, вспоминая которые, через какое-то время буквально корчишься от стыда и раскаяния. А бедные родные – они герои-мученики. Я, например, едва ли не вслух убеждаю себя, уговаривая: «Ну держи себя в руках», и в это время у себя дома кого-то из домашних уже стригу глазами и закатываю долгие монологи по поводу холодного чая, что, впрочем, совсем не исключает более повышенных тонов, когда чай горяч и я поношу всех жаждущих сжечь мне горло. Виноваты все, во всем, всегда и всюду. Эти мои вывихи дома терпят, стараются не замечать, но все равно это зло не украшает нашей жизни, отнюдь.

Видя, что метод поглаживания по шерстке еще больше ощетинивает меня, жена попыталась однажды погасить этот ненужный пламень путем подбрасывания сухих веточек в него:

– Да-да, конечно, жизнь не удалась, ты несчастен, у тебя все плохо, и с тобой все ясно и кончено.

– Перестань паясничать, какая ты, право…

– Да, я такая… а ты… посмотри, посмотри на свой пиджак.

– На какой еще пиджак я должен смотреть, когда я сижу в халате и ем совершенно сырые яйца… просил всмятку, всмятку, я просил… так нет же, еще я должен озираться на какие-то сюртуки. Что за дикая фантазия!

– Ты сам почему-то взял сырые, вареные вот.

…Никогда не пойму этих женщин, право, никакой последовательности.

– А на пиджак посмотри… не лишнее, я сейчас принесу…

Все посходили с ума. Там режиссер требует: подавай ему жизнь человеческого духа, видите ли. Причем смотрит на меня так, словно готовится проглотить зонд для пробы желудочного сока, здесь пиджаки какие-то должен высматривать… все сговорились довести, добить…

– Где газета сегодняшняя?

– А что, там сказано, как ты должен делать своего Иванова? Вот она.

– Там не сказано, как я должен делать Иванова, но там, может быть, я смогу найти ответ, на какой пиджак и зачем я должен глазеть.

– Ты напрасно злишься… Даже в самых дерзких своих мечтах ты не мог и предположить, что грудь твою будет украшать премия Ленина, что ты станешь Народным, что будешь необходим, с тобой будут считаться, хотеть работать, встречаться, говорить, видеть. Вспомни, дорогой…

Притащила пиджак и держит на вытянутых руках этакой ширмой передо мной… И молчит!.. Нет, жены – невозможный народ. Знает же прекрасно, что это лауреатство составляет тайную и явную мою гордость».

Первые шаги в творческой судьбе, с устройством на работу в Москве, папе помогала сделать его будущая жена, моя мама, Суламифь Михайловна. Она в то время работала в театре имени Ленинского комсомола художником по костюму, заведующей пошивочным цехом театра и очень любила свою работу. Мама окончила ТХТУ (Театральное художественно-техническое училище) – старейшее средне-специальное театральное учебное заведение Москвы.

В театре они и познакомились. Заканчивался сезон, и папа еще не был официально зачислен в труппу театра – он работал на разовых ролях не в штате. Жил очень тяжело, можно сказать, впроголодь.

Тогда по просьбе мамы одна из работниц пошивочного цеха, которая была личной портнихой знаменитой Марины Ладыниной и ее другом, попросила Марину Алексеевну помочь молодому начинающему актеру. Решающим стал человеческий фактор. Ладынина – известная актриса и добрый человек, обратилась к своему бывшему мужу Ивану Пырьеву, с которым она оставалась в хороших отношениях. Пырьев был в то время директором Мосфильма и директором Театра-студии киноактера.

Ладынина добилась аудиенции у Пырьева для молодого Смоктуновского. А весь пошивочный цех занялся подготовкой костюма, рубашки и галстука для этой важной встречи. И костюм был сшит в течение двух дней. Иван Александрович очень приветливо встретил молодого неизвестного актера, беседовал с ним и дал рекомендательное письмо в Театр-студию киноактера. Когда Иннокентий Михайлович пришел с этим письмом, его приняли, несмотря на то, что он там уже был раньше и пытался поступить в труппу театра, а ему отказали. Но теперь он был зачислен актером третьей категории. И хотя категория была низшая – это стало большой победой. Жизнь в корне изменилась. В то время мама с папой поженились. А в 1957 году родился мой брат.

Мама всегда была папиной верной помощницей и советчицей. Не говоря о том, что все заботы о доме, о детях легли на ее плечи. Благодаря маминому неутомимому домашнему труду и великолепному вкусу у нас дома всегда было чисто, уютно и красиво.

Папа очень высоко ценил ее мнение и доверял изысканному вкусу. Когда мама говорила, что к этому костюму лучше подойдет вот такая рубашка или к такому костюму лучше надеть другой галстук, папа всегда прислушивался к ее советам. И потому он всегда выглядел очень элегантно.

А еще мама прекрасно готовила. Папа любил все, что бы она ни сделала: вкуснейший борщ, прекрасную домашнюю лапшу, котлеты, картофельное пюре, салаты, компот.

А любимым отдыхом было покопаться в земле в небольшом садике на нашей даче под Ленинградом, где росли прекрасные нарциссы, эшольции, гайлардии, ноготки, настурции и была чудесная альпийская горка.

Потом, когда мы переехали в Москву, с большим трудом, но и с увлеченностью папа и мама построили новую дачу. И здесь они тоже очень любили вместе заниматься в земле разными посадками. На подмосковной даче у нас росли очень красивые ирисы, тролиусы, лобелия. Папа сам сажал деревья: яблоню, малину, иву. Родители прожили вместе тридцать девять с половиной лет, почти сорок.

В одном интервью папа сказал:

«Для меня семья – это в первую очередь жена: здесь – тепло, любовь, надежда, вера, уют, достоинство, и мораль, и нравственность. И если о том спросить, что же такое Смоктуновский, то это во многом моя жена. Потому что во мне были, наверное, заложены какие-то добрые, высокие чувства, но они дремали. Одухотворение, творческое состояние, все прекрасное открылось во мне за время моей совместной жизни с этим замечательным человеком – Суламифью Михайловной Смоктуновской».

Заключительная новелла. Память о папе

«Все чаще прихожу к выводу, что есть, должно быть, особое, до непонятного бескорыстное и оттого, очевидно, вымирающее племя творческого люда на Руси – оно немногочисленно, как говорят в народе: “раз-два и обчелся”, однако племя это столь могутно, что щедро заряжает время и современников своей одухотворенностью и началом созидания, и пока мы находимся во власти этого их влияния – мы творчески сильны и богаты».

Существует Благотворительный фонд имени И.М. Смоктуновского «Золотой Пеликан». Он был создан в 1992 году, когда многие деятели культуры оказались в очень тяжелой жизненной ситуации.

Первым президентом фонда стала великая балерина Галина Уланова. В самом начале его деятельности мой отец тоже принимал активное участие в этой работе. Помимо него в Совет фонда входили такие выдающиеся люди, как драматург Виктор Розов, режиссер Детского музыкального театра Наталья Сац, а также прекрасные актеры Владимир Зельдин и Людмила Касаткина. Руководит фондом со дня его основания и по сей день – редактор Телерадиокомпании «Останкино» Дмитрий Федорович Власов.

Ежегодно фонд проводит множество благотворительных мероприятий: встречи ветеранов театра и телевидения, организует помощь малоимущим актерам, проводит театральные фестивали, в которых нет победителей и побежденных, а есть только участники.

В совете фонда сейчас работают такие наши замечательные актеры, как Вера Васильева, Ирэна Морозова, Юрий Васильев.

Также в работе фонда участвуют театроведы и историки театра.

С 1995 года я тоже погружена в эту работу. В 2000 году выступила на фестивале «Актер конца XX века» с моноспектаклем «Меня оставили жить…» по военным воспоминаниям отца и стала лауреатом. А позже начала участвовать в работе экспертного совета в различных фестивалях, проводимых фондом.

В 2020 году фонд стал проводить фестиваль «Нам дороги эти позабыть нельзя», посвященный 75-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне. Конечно, пандемия и борьба за здоровье людей заставили поменять планы, но фестиваль был проведен, и работа продолжается.

Недавно замечательная актриса и певица Ирэна Морозова сказала мне: «Главное – надо верить. Верить в добро. Делать добро».

Эти слова могут стать девизом фонда, как они были девизом моего папы Иннокентия Михайловича Смоктуновского всю его жизнь.

Суламифь Смоктуновская. Непостижимая жизнь актера

«В Московском театре имени Ленинского комсомола, где она работала, шел какой-то спектакль. Дверь из ложи отворилась. Я тогда впервые увидел ее. Мгновение задержавшись на верхней ступени – двинулась вниз.

Тоненькая, серьезная, с охапкой удивительных тяжелых волос. Шла не торопясь, как если бы сходила с долгой-долгой лестницы, а там всего-то было три ступеньки вниз. Она сошла с них, поравнялась со мной и молча, спокойно глядела на меня. Взгляд ее ничего не выспрашивал, да, пожалуй, и не говорил… но вся она, особенно когда спускалась, да и сейчас, стоя прямо и спокойно передо мной, вроде говорила: “Я пришла!”

– Меня зовут Иннокентий, а вас?..

Должно быть, когда так долго идешь, а он, вместо того чтобы думать о будущем, занят всякой мишурой, вроде поисков самого себя, стоит ли и говорить-то с ним.

И она продолжала молчать.

– Вас звать Суламифь, это так? Я не ошибся?

– Да, это именно так, успокойтесь, вы не ошиблись. Что вы все играете, устроили театр из жизни – смотрите, это мстит.

Ну вот поди ж – узнай, что именно этот хрупкий человек, только что сошедший ко мне, но успевший, однако, уже продемонстрировать некоторые черты своего характера, подарит мне детей, станет частью моей жизни – меня самого…»

Семья – это совершенство. Ни больше, ни меньше. Любящая семья – это постоянное творчество.

Что нужно, чтобы стать хорошей женой? Надо уметь готовить хорошие котлеты. Вкусные. Остальное – это уже потом. В семье главное – кухня. Умение из чего-то на очень небольшие деньги сделать чудесный обед. Вот это искусство. В нашем доме при Иннокентии Михайловиче основным питанием были овощи. Капуста тушеная, простое картофельное пюре. Чудесное, пышное, взбитое такое, знаете? Иннокентий Михайлович очень любил такие простые блюда. Когда это приготовлено с любовью, то это та самая пища, которая необходима. Которая приносит какое-то удовольствие, а не только насыщает. Ведь плохо, равнодушно приготовленный обед, он же не может давать положительные эмоции.

Конечно, большая часть интересов Иннокентия Михайловича была вне дома, ведь стремился-то он к своей работе. Но чтобы ее выполнять, нужно было много сил иметь. Поэтому дома все должно было быть очень как бы легко и непринужденно, чтобы не отвлекать его, не раздражать ничем. Это он и любил.

Конечно, часто он бывал уставший и вымотанный, но это не значит, что его настроение как-то влияло на отношения. Все домашние понимали и старались безукоризненно следить, прежде всего, за собой. И, конечно, не обращать внимания на какие-то проявления усталости Иннокентия Михайловича, потому что после такой эмоциональной отдачи в ролях, в спектаклях, разве можно было ожидать какого-то хорошего такого, благостного состояния? Конечно, уставший человек всегда может что-то неправильное сказать, наверное, какой-то пар выпустить, как иногда говорят. И он это делал. Но ведь это свидетельствовало о большой нашей нужности для него. Все это мы преодолевали, опять же, любовью, нас это нисколько не смущало. Мы понимали, что значит где-то наша накладка, где-то что-то мы не так сделали, недостаточно были внимательны к нему. Такие люди, как Иннокентий Михайлович, должны пользоваться безукоризненным вниманием, все должно быть подчинено их творчеству. В этом и состояла моя задача как жены. И это не так уж было и сложно, требовало не очень больших усилий, просто надо это понимать. Да и сама жизнь подсказывает. Надо уметь слушать эту жизнь, что она хочет от вас в отношениях с мужем. И надо жизни соответствовать.

* * *

Когда мы познакомились, Иннокентий Михайлович был весь в поисках. Он приехал в Москву, чтобы устроить свою актерскую судьбу. Пытался поступить в театр Ленинского комсомола, где я работала заведующей пошивочным цехом, художником по костюму.

Здесь я впервые его увидела. Это было в начале 1955 года. Иннокентий Михайлович туда «показывался», существует так называемая система показов, иными словами, прослушивание. Он понравился, выступил очень успешно, но в основную труппу его не взяли. Софья Владимировна Гиацинтова – замечательная актриса, чудесный человек, наш главный режиссер, сказала ему: «Иннокентий Михайлович, у нас нет штатных единиц. Я буду хлопотать, но пока вы можете продолжать участвовать в наших спектаклях на разовых ролях». Это было участие в массовках, статистом, в маленьких ролях и эпизодах. Иннокентий Михайлович, конечно, согласился. Таким образом, какой-то мостик, связующий с театром, все-таки оставался.

Он не падал духом. Это был человек величайшего мужества, отваги, безукоризненной целеустремленности. И поддержку от друзей, конечно, он тоже чувствовал. Были актеры нашего театра, Римма и Леонид Марковы, замечательные, очень колоритные театральные актерские индивидуальности, которые ему помогали. Познакомился он с актерской четой, Валентином Васильевичем Бектиным и его женой, Марицей Викторовной Донцовской, это были чудесные актеры и прекрасные люди. Они его даже приютили на какое-то время.

В нашем пошивочном цехе, с которым Кеша был уже очень связан по работе, потому что в нем обязательно подгонялись костюмы для участников массовок, тоже нашлись друзья. Должна сказать, что для массовки костюмы не шились специально, но им подбирали что-то подходящее. И отсылали в наш пошивочный цех: «Идите, там костюм вам подгонят по фигуре».

Иннокентий Михайлович пришел в каком-то огромном комбинезоне, который был ему размера на два больше. И Ваня Толкушкин, наш портной, очень быстро взялся за это дело. В общем-то, мы всех актеров всегда встречали с пониманием, ведь актеры в то время были очень бедные, не всегда ухоженные, а здесь можно было всегда какую-то помощь получить. Ваня Толкушкин – это была такая палочка-выручалочка, он отутюживал, пришивал пуговицы, штопал, чинил, ушивал.

Иннокентий Михайлович тоже от нас получал какую-то поддержку. Потом наступила весна, надо сказать, чудесная, он появлялся уже с каким-то букетиком мимозы или подснежников. Мы были молодые, веселые, свободные. И между нами, естественно, возникло очень теплое, светлое чувство. К концу театрального сезона мы поженились. Одна наша сотрудница вызвалась помочь с трудоустройством Иннокентия Михайловича. Она была личной портнихой жены знаменитого режиссера, у которой, естественно, были большие связи.

Когда мы поженились, Иннокентий Михайлович, конечно, переехал в дом моих родителей. Вышла я замуж не за великого, прославленного актера, а за дорогого для меня человека по глубокому взаимному чувству – очень ответственной любви. И в дальнейшем, когда мы прожили какое-то время, Иннокентий Михайлович стал прославленным, знаменитым, пользовался бесконечным вниманием и интересом со стороны окружающих, все равно мне-то он оставался дорог как нежный друг, чудесный муж, отец наших детей, которых он бесконечно любил.

А тогда, когда он был никому не известным актером, наша портниха, которая обещала помочь, действительно добилась для Иннокентия Михайловича аудиенции у знаменитого режиссера Ивана Александровича Пырьева. Пырьев тогда был очень влиятельным директором «Мосфильма», и при этом очень добрым человеком. Жизнь показывает, что человеческий фактор – это, в конце концов, основа всего. И вот пошел Иннокентий Михайлович на прием к директору киностудии «Мосфильм». Иван Александрович встретил его очень приветливо, беседовал с ним, внимательно на него смотрел. Потом он дал Иннокентию Михайловичу запечатанное письмо и сказал: «С этим письмом пойдите на студию киноактера. Желаю вам успеха и думаю, что успех будет обеспечен».

Иннокентий Михайлович поехал в Театр-студию киноактера, где он уже бывал, кстати говоря, до этого, и где первый раз, когда его увидели, несчастного и оборванного, сказали: «Да что вы? Нам электромонтеры не нужны». Он представился актером, но ему сказали: «С таким лицом кто вас будет снимать? Вы не можете сниматься с таким лицом». Тогда он ушел ни с чем. А теперь вернулся с письмом от самого Пырьева.

И 25 июля, как сейчас помню, 1955 года Иннокентий Михайлович был зачислен в Театр-студию киноактера 3-й категории. И это в корне поменяло всю нашу жизнь. Немедленно Иннокентия Михайловича стали вводить в спектакли. Там была большая текучка кадров. Актеров вызывали на съемки, и нужны были замены. Иннокентия Михайловича ввели в какие-то спектакли, и буквально через несколько дней он с театром уехал в длительную гастрольную поездку.