Как Веприк, сын Тетери, маманю спасал

Ой вы, гуси-лебеди,

Где ж вы летали, милые,

Где ж вы, гуси, летали,

Кого вы, гуси, видали?

Не летали вы к моей матушке?

Не видали вы мою милую?…

Песни были и грустные и веселые, идти под них было радостно. Одно было плохо: прошли уже две недели, а никакой реки в помине не было.

Глава 10. Волк

Потом случилось несчастье. Шли по лесу, пели песни. Веприк беспокоился, что идут неизвестно куда, но виду не показывал. Давно надо было дойти до знакомой речки, потом пройти день-два вдоль нее против течения, а там уже – человеческое жилье и брод рядом, а дальше – две деревни и родная Березовка. А речка как сквозь землю провалилась. Фукидид спел про лебедей и придумал дальше:

Ой вы, орлы-соколы,

Где ж вы летали, милые,

Не видали вы мою женушку?

Мою женушку, Ифигениюшку ?..

Веприку стало казаться, что кто-то смотрит на них пристальным взглядом. Люди были далеко, а зверей они не очень боялись: лучшей защитой был Фукидид с болтовней и песнями. Звери шума не любят – поэтому лесные обитатели держались от них подальше. Маленький охотник с недоумением начал озираться, а потом и вовсе остановился, подав знак приятелю, как всегда делал отец. Греку его знак был абсолютно неинтересен, он продолжал шагать дальше и распевать во весь голос. И тут кусты сбоку дрогнули и им наперерез, уже не прячась, вышел крупный волк.

Веприк замер в ужасе, а Фукидид, обернувшись, крикнул "Ну, чего ты там, мальчик!.. Ой, кто это? Кыш!" Кроме белок грек в лесу никого не боялся. Волк низко нагнул голову и оскалил клыки. На боку у него чернела запекшаяся кровь: этого зверя, наверно, выгнали из стаи и теперь он, больной, охотился в одиночку. Ему было некогда разбирать, тихо или не тихо ведет себя добыча. Добыча была ему по силам и ее надо было скорее есть.

Веприк был ниже спутника, поэтому волк, не помедлив и секунды, молча бросился на него. "Кыш!" – смело завопил Фукидид. Зверь был тяжелее мальчика и мог очень легко подмять его под себя и перекусить горло. Можно было бы попробовать бросить в него камнем, а вдруг попадешь в глаз, но Веприк не успел подумать об этом. Он сделал единственное, что показалось ему возможным: падая под тяжестью противника, сунул руку прямо волку в пасть, как объяснял ему батяня. Без руки жить можно, а без горла – нет. Волк сжал челюсти и маленький охотник закричал от боли. Не помня себя, он продолжал одну руку толкать все дальше зверю в глотку, а другой вцепился ему в ухо. Был бы волк поменьше, он мог бы давно откусить мальчику ладонь, Веприку повезло, что она прошла сразу целиком в волчью пасть, а зубы попадали теперь на складки свеновой меховой рубашки и на драгоценные арабские монеты, густо нашитые на рукаве. Стоило волку чуть приоткрыть рот, как Веприк толкнул руку еще дальше, прямо ему в горло. Зверь стал задыхаться, но рот у него уже не закрывался. Он начал отбиваться от маленького человека, но тот не сдавался и никак не хотел отстать. Волк хрипел, метался и наконец, рванувшись, в ужасе отбросил от себя свою неполучившуюся легкую добычу и, не разбирая дороги, бросился бежать.

У Веприка рука была вся изранена, но цела, лицо и грудь были расцарапаны, а от рубашки Свена, в который раз выручившей его, остались одни лохмотья. Он с большим трудом поднялся и тут же ноги у него опять подкосились. Прошло немало времени прежде чем Веприк пришел в себя. Сначала он долго благодарил русских богов за спасение, а потом вспомнил про Фукидида…

Грек нашелся неподалеку – безмолвно вытянувшийся на трухлявом березовом пеньке. Влезть на дерево у него, похоже, не получилось, поэтому он встал на пенек, хотя и трудно было придумать, от какого зверя он на нем мог спастись. Разве только от утки.

На крики Фукидид решительно не отзывался, Веприку пришлось поискать его. Для начала Фукидид решил, что к нему пришло привидение. Он соскочил на землю и хотел убежать. Потом он подумал, что на пеньке все-таки будет надежнее и влез обратно. Зато когда выяснилось, что его юный приятель жив, радости грека не было границ. Он обнимал мальчика с таким жаром, что нанес ему едва ли не больше повреждений, чем волк.

– Это был медведь? – деловито осведомился Фукидид наконец.

– Что ты, дядя Фукидид! Что ж ты волка от медведя не отличаешь?

– В виде шкур отличу, а живого мне, образованному греку, видеть и не обязательно… А кстати, где его шкура?

Кое-как завязали раны Веприка тряпочкой, оторвали левый рукав у его полотняной рубашки и натянули на правую, израненную руку. Сверху Веприк надел остатки свеновой рубахи, добрым словом помянув киевского воина. Фукидид предлагал отдохнуть, но Веприк боялся, как бы волк не вернулся и уговорил грека пойти дальше. Он все надеялся, что река вот-вот появится перед ними, что почувствуют они ее влажное дыхание, но лес становился все гуще.

На ночь путешественники забрались на дерево и, как смогли, привязали себя к ветвям полосками коры. От их беспечности не осталось и следа. Веприк всю ночь не спал: боялся свалиться, мучался от боли в раненной руке и все гадал, выберутся ли они когда-нибудь из леса.

Утро тоже никакой радости не принесло. Рука болела еще сильнее. Фукидид догадался, что они заблудились. Трава и деревья были покрыты толстым мохнатым инеем. Грек простудился и все время чихал. С деревьев за одну ночь облетел весь их пестрый наряд и они остались черные, голые и страшные. Веприк с трудом шел вперед, еле сдерживая слезы. (В те древние времена хорошие, смелые мальчики плакали еще меньше, чем сейчас. А плохие мальчишки – те и тогда ныли очень много… И так же противно.)

Грек уселся прямо на мерзлую землю и больше вставать не хотел.

– Зачем мы все время куда-то идем, если все равно не знаем куда? – задумчиво проговорил он. – Это совершенно бесполезно… Я погибну от голода в ужасной Руси и дикие белки обглодают мой скелет! И правильно сделают. Не надо было сюда ехать…

– Постой, дядя Фукидид. Что это?

Между деревьями тихо шевелилось что-то светлое, которое, приблизившись, превратилось в красивого старца с белой бородой и совсем босого.

– Ого! – сказал старец, подходя ближе. – Ущипните меня, чтобы проснуться!

– Уйди, дедушка, – забормотал Веприк, пятясь от лесного человека подальше. – Ни щипать, ни бить я тебя не буду. Не надо мне твоего клада. Оставь ты нас в покое.

Оглядев две оборванные, красноносые фигуры, дед весело сказал:

– Похоже, вы давно по лесу ходите. Вы откуда такие неприветливые?

– Я из Березовки, – ответил мальчик. – А ты что, можешь дорогу показать?

– А я из Рябиновки, – сказал дед. – Да вон она виднеется.

Теперь понятно было, что за деревьями темнели стены избушек и забор вокруг деревни и что находятся путники не в чаще, а почти на самой опушке.

– Дедушка! – со слезами закричал Веприк. – Я ж тебя за привидение принял!

– А я вас за полоумных принял, – с удовольствием сообщил дед. – Ты чей будешь?

– Тетерин сын, охотников.

– Да ну?! Лешачонок? Знаю твоего батьку… И про маманюшку твою слышали, как ее змей унес. Ох, беда…

За деревьями булькала и стучалась о камни речка. Оказалось, Веприк с Фукидидом на своем пути немного повернули вправо и вышли прямиком к броду.

В теплой избе толстая добрая тетка отмочила раны Веприка в травяном настое, отважных путешественников накормили, помыли в бане, положили спать, а утром пожелали им доброго пути. К вечеру они уже подходили к родной Березовке.

Глава 11. Грек Фукидид в Березовке

Едва поцеловав бабушку и сдав ей Фукидида на попечение, Веприк побежал за Дунькой. Он увидел ее издали: девочка, в теплой рубашечке и теткином шерстяном платке, сидела на корточках возле деревянного столба, куда чернавин муж вешал рыболовную сеть. При виде брата она сразу вскочила на ноги. Он думал, она побежит ему навстречу, но Дунька стояла на месте и хлопала глазами. Веприк ухватил ее, толстушку, на руки и только тут обнаружил, что от сестренкиной ноги тянется через двор веревочка.

Тут и Чернава вышла на шум.

– Вепрюшка! – закричала она, всплескивая руками. – Живой!

– Тетя Чернава, что ж ты Дуняшку, как собачку, привязала? – сказал Веприк и заплакал.

В Киеве, когда батю в подвал посадили – и то не ревел. Не плакал, пока шли по холоду вдвоем с Фукидидом. Руку волк разодрал – даже это вытерпел. А увидел Дуняшку на веревочке – и все непролитые слезы разом хлынули из глаз.

– Ну что ты, Вепрюшка, – твердила растерянная тетка, обнимая его. – Я ж как лучше хотела. Посмотри: девчонка теплая, накормленная, не могу ж я все бросить и за ней смотреть…

Дунька прижималась к брату и тоже ревела – жалела Веприка.

В лешаковском дворе собралось уже полдеревни: знакомились с чужеземным гостем. Веприк издали услышал как бортник Добрило, показывая по очереди пальцем, называет свою семью:

– Это сын мой старший, Бобр. Понимаешь?

– Понимаю, – отвечал Фукидид, шмыгая носом. – Шубы еще бобровые бывают.

– Это мой младший сын – Бобрец. А это я – Добрило.

– Я очень рад нашему знакомству, уважаемый Бобрило, – ответил грек, у которого от насморка, наверно, заложило уши. – А почему у вас имена такие одинаковые?

– А у нас такой русский обычай: одно имя на всю семью, – радостно принялся врать Бобр.

– На всю деревню! – подсказал Бобрец.

– Старший мужчина кончается на "о". Вот помрет батя – буду я Бобрило, – сообщил Бобр.

– А я еще маленький, Бобрец пока что, – стараясь оставаться серьезным, сказал Бобрец, который был на голову выше своего здоровенного отца.

Грек не знал, верить ему или нет

– А детей у вас как зовут?

– Бобрики и Бобрятки. А жены – Бобрихи.

– Тетеря, хозяин здешний. Вот он из другой деревни, у них там все Тетери. Его по-настоящему Тетерило зовут.

– А меня Чудило, – крикнул Чудород.

Слушатели уже не могли сдерживать хохота, но тут пришла жена Бобра Груша и помешала веселью.

– И не стыдно вам? – сказала она. – Человек из таких далеких краев приехал, чтоб на вас, озорников, любоваться…

– Не беспокойтесь, госпожа Бобриха, – вежливо ответил грек. – Я слушаю ваших родственников с большим интересом.

– Хороший ты человек, Фудя, ласковый, простодушный, – сказал, утирая слезы после хохота, Добрило, пошарил за пазухой и выдал гостю кусочек сот в утешение. – Я таких люблю. Весело тебе жить у нас в деревне будет.

Фукидид до темноты с большим удовольствием общался с народом. Бабушка повязала ему на спину свой теплый платок и стал он похож на дунькину подружку, только бородатую. Грек подробно рассказал березовцам, как они с другом Тетерей бунтовали против великого князя Владимира, как вдвоем храбро сражались против всей его княжеской дружины – и Тетерю победили, а Фукидида нет, потому что он дрался, как вепрь, бежал, как олень и прятался, как лиса, и был неуловим и опасен словно ужасная русская белка. Рассказал, как переплыли Днепр с ужасным лодочником, который под лавкой прячет топор, как шли по дремучему лесу, отбиваясь от диких зверей, которые кидали в них шишками. Рассказал и о храбрости Веприка, победившем огромного волка, но не догадавшимся снять шкуру.

– Я ученый грек! Я море переплыл! – хвастал Фукидид. – Я могу говорить на пяти разных языках и много путешествую по торговым надобностям. А когда я вернусь на родину, я напишу книгу о дикой Руси и ее обитателях.

– А как же твою-то жену змей унес? – спросила Груша. – Неужели он и к вам, в греческие земли летает?

– Ах, я сам виноват: я так любил свою Ифигению, что без конца слагал о ней песни и пел на улице:

"Дева златоволосая, гордость Никеи,

Гордо ступает, прелестная, стройной ногою,

Мне ли подаришь свой взгляд, белолицая дева?

Я от любви и восторга безмолвен стою!.."

Фукидид принялся хлюпать носом – то ли от горя то ли от насморка – и женщины начали жалеть его и совать пирожки.

Веприк распахнул глаза от восторга: перед ним сидел человек, который своими руками приманил к себе во двор Змея Горыныча. Оставалось только повторить его подвиг.

Глава 12. Как подманить змея Горыныча

Бортники повадились ходить к Веприку каждый день. Они, сильные и дружные, много помогали осиротевшим детишкам по хозяйству и подолгу болтали с Фукидидом, который наконец разобрался, что Добрилу зовут вовсе не Бобрилой.

Улучив минуту, когда грека не было поблизости, Веприк сказал бортникам:

– Батяня сказывал, Змея Горыныча подманить можно… Помог бы кто!

– А тебе зачем? – с интересом спросил Бобр.

– Да вот я все думаю: если мы всей деревней яму рыть бы стали – неужели не поймали бы зверя?

– Дай-ка подумаю, – молвил Добрило. – Это ведь, можно сказать, большая змея… Разве получится змею в яму поймать? Все равно ведь вылезет.

– Значит так, – с удовольствием принялся объяснять Бобрец. – Роешь яму – длинную такую. Берешь змею за оба конца, растягиваешь и кладешь ее в яму. Хорошо еще сначала ее головой об камень стукнуть, чтоб не вырывалась…

– И пускай вылезает, – ответил Добриле мальчик. – Если там на дне колья будут острые, они брюхо-то змее вспорют, а там пусть лазает – с распоротым-то брюхом… лишь бы шмякнулся в яму с разлета!

Медоходы зашумели, начали прикидывать, как можно заставить поганого змея свалиться в яму, но тут голос подал дедушка Пятак Любимыч:

– Ну поползает он по деревне, пожжет деревню и подохнет… зачем это?

– Как зачем?! – закричали на него. – Как же змея-то не убить?

– Ну убьете, что за радость? – настаивал Пятак Любимыч.

– Дед, ты вообще за кого: за нас или за змея? – возмутился Бобрец. – Смеяну он унес, ты забыл что ли? И Пелгусия, родственника твоего! И эту – фудину жену, Фигунюшку.

– Да толку-то что?! Как вы их найдете, если змея в Березовку заманите и здесь укокошите?! – закричал дед, сердясь на глупое свое потомство. – Он вам мертвый дорогу назад не покажет!

Заговорщики растерянно замолчали.

– Вот если бы прицепиться к этому чудищу, полететь и посмотреть, где оно живет! – пробормотал Бобр.

– Или лучше – кого-нибудь прицепить, – сказал трусливый Чудя, тоже участвовавший в разговоре.

Веприк встал и медленно пошел к избушке. Он рассеянно покрошил хлеба ручным голубям, которых Тетеря птенчиками из леса принес и которые теперь жили у них под крышей. Потом мальчик так же медленно обошел двор по кругу и вернулся назад.

– Я знаю, кого прицепить, – сказал он. – Надо только песню хорошую придумать, чтобы дракон узнал, что у нас в деревне еще красавица есть.

Заговорщики взволнованно подались вперед и долго шептались, перебивая друг друга, тихо ругаясь и споря.

– А давайте Матрешеньку мою ему отдадим, – неожиданно предложил Чудя. – Я, конечно, без нее засохну с горя,.. – сообщил он печальным голосом. – Но с ней я засохну гораздо скорее!.. Как там у грека было в песне? "Дева, гордость Никеи". Будет "гордостью Березовки".

– Какая же Матрена дева, когда она баба? – сердито спросил Добрило.

– Ну пусть баба, – тут же согласился Чудя. – Тоже красиво звучит: "Баба – гордость Березовки!"

– И не белолицая она, а совсем наоборот – краснорожая. – добавил Бобр.

– "Гордо ступает, прелестная, стройной ногою", – пропел его брат стихи Фукидида. – Вы что, с ума сошли? У нее же ноги, как у поросенка!

– Толстой ногою! – придумал Добрило. – "Гордо ступает, страшенная, толстой ногою!"

Дедушка Любимыч прочистил горло и с чувством пропел:

– "Баба черноволосая, гордость Березовки,

Твердо ступает, страшенная, толстой ногою,

Мне ли подаришь свой взгляд, краснорожая баба?

Я от страха и ужаса безмолвен стою!"

– Не "безмолвен стою", а "со всех ног убегаю!" – поправил Добрило под общий хохот.

– Ребята! – воскликнул Бобр. – Надо Фукидида попросить новую песню сложить! А мы возьмем гусли и пойдем споем ее по деревням, чтобы слухом земля наполнилась: мол, в деревне нашей живет царевна-королевна-красавица… Прилетит, поганый, еще как прилетит! Вот чувствую: прилетит, никуда от нас не денется!

– Точно! – зашумели медоходы. – Хоть до Киева дойдем! Вдоль по речке, по всем деревням! Повсюду, по всей Руси песни петь станем!

– И повсюду нам по шее надают, потому что петь мы не умеем никак! – радостно добавил Пятак Любимыч.

Веприк той ночью никак не мог заснуть: все думал, как лучше выполнить свой план. Его мучила совесть, потому что дело он затевал не очень честное и Фукидиду всего рассказывать не хотел.

За бревенчатыми стенами избушки выл осенний ветер, нес зиму. В шуме ветра ему послышались чьи-то тяжелые шаги. Он полежал, прислушиваясь, потом встал и подошел к двери. Шаги вокруг дома слышались громче и, кроме шагов, стало доноситься рычание. Вспомнились страшные сказки про медведя на одной ноге. Мальчик помедлил еще, а потом рывком распахнул дверь и ступил наружу. В полной темноте впереди него поблескивали два крошечных огонька – медвежьи глаза. Зверь пристально смотрел на мальчика, не шевелясь и не издавая ни звука. Веприк рассмотрел темную медвежью тушу. Медведь поводил мордой, пробуя запах, шедший из избы. За лесом бесшумно полыхнула синяя зарница, обведя светом массивную медвежью спину.

– Чего надо? – осмелев от страха, хрипло спросил Веприк.

Зверь не отвечал. Небо полыхнуло еще раз и он заметил, что сбоку, у стены возятся еще два черных пришельца, поменьше и покруглее. Медведица, понял мальчик. У него сердце сжалось.

– Чего смотришь?! – крикнул он со слезами. – Убили батяню вашего? Теперь меня съесть хочешь? На, ешь! У твоих медвежаток хоть мать осталась, а мы одни теперь на всем свете – погляди, пустая изба!

Про пустую избу он, конечно, сгоряча закричал: там кроме Дуняшки еще бабушка спала у печки да грек гостил. Медведица внимательно смотрела на него. Потом наклонила морду, повернулась и пошла прочь. За ней косолапо поспешили ее мохнатые дети. Веприк стоял у порога, тяжело дыша – и от страха, и от радости, и от жалости к себе, к Дуньке, к медвежатам этим, у которых его батяня отца убил.

Всю ночь его тревожил пристальный, непонятный медвежий взгляд.

Глава 13. Песня о милых подругах

Бортники про обещание не забыли. На следующее утро привязались к Фукидиду с песней: сочини да сочини, мы долгими зимними вечерами любимым женам дома петь будем. Греку понравилось быть первым стихопевцем на деревне, но для важности он напустил на себя строгий вид:

– Не знаю, не знаю… У вас, у русских, все песни какие-то странные, все начинаются с "ой да" да с "ай да", как будто певца иголкой укололи…

– Ты сочини, как умеешь, а мы потом "ой да" сами приставим, – обрадовались мужики.

– Ну, ладно. В стихах женщину принято сравнивать с чем-нибудь прекрасным, например, с восходом солнца, речкой, песней соловья… вы с чем бы хотели сравнить своих милых подруг?

– С громом и молнией, – мрачно ответил Чудя. – И со смертельной болезнью, например, с холерой.

– Да хотя бы и с восходом солнца, – перебил Добрило, пихая Чудорода в бок, чтобы не мешал.

– Так… тогда будет вот как: "Вижу не дивный восход пресветлого солнца!"

– Ага, – поняли мужики. – "Ой да то не зоренька ясная", значит! Хорошо!

– Ну раз "не зоренька ясная", тогда еще "не рябинка красная", – немного сердито сказал Фукидид.

Поднялся радостный шум: начало песни всем очень понравилась.

– Только ты не забудь сказать, в какой деревне наши милые подруги живут, – предостерег Добрило. – Чтобы с соседскими не путать.

– Ага… Как называется это мирное селение?

– Березовка.

– Какой вы, русские, однако простой народ! Греки называют свои города в память богов и героев, а у русского стоит поблизости береза, значит, будет селение Березовка. Поймает женщина перед родами тетерева или вепря, значит так и назовет своего сына.

– Моя маманя бобра поймала, – с невинным видом сообщил Бобр. – Она перед родами на вепрей, на кабанов то есть, не охотилась, живот, говорит, мешал… бобров ловила.

– А моя поймала бобреца, – добавил Бобрец, родной его брат. – Но он у нее убежал… тоже такой бобер, но поменьше и с крылышками.

– А моя поймала добрилу, – доверительно сказал греку Добрило.

– А какие деревни есть поблизости? – спросил Фукидид, с некоторым подозрением обведя глазами хихикающих собеседников.

– С той стороны рощи есть деревня, – ответил Веприк, сделав балагурам сердитые глаза.

– А каково название той деревни?

– Так Березовка же.

– Да. Я и сам бы мог догадаться, – сказал грек, задумчиво помолчав. – А есть ли поблизости еще деревни с тем же именем?

– Там дальше за Березовкой есть другая Березовка, – ответил Добрило. – Я милую свою подругу, жену то есть, оттуда привез.

– За какой Березовкой есть еще Березовка? – уточнил грек. – За нашей Березовкой или за той Березовкой, которая на другой стороне рощи березовой?

– За той Березовкой, за ненашей, – не смутясь отвечал Добрило. – А за нашей Березовкой, вон там, лесом и немного в сторону, там есть черная топь. У нас там коза утонула.

– А кроме Березовок есть у вас какие-нибудь места? – довольно сердито прервал его Фукидид.

– Конечно. Ну… Киев есть, мать городов русских. А на что тебе?

– Так как нам по-вашему начинать? "Как во селе да во Березовке, да рядом с другой Березовкой, за которой еще есть Березовка, ах да жила краса-девица"?!

– Молодец, Фудя! – загомонили мужики. – Вот как плетет складно!

– "Ой да то не зоренька ясная,

Ой да не рябинушка красная,

То живет да во Березовке, (а за ней еще Березовка, а за той еще Березовка),

Краса-девица, ненаглядная!" – мечтательно повторил Бобрец. – Ох, прямо за душу берет! Ай да Фудя!

– Да, – скромно согласился грек. – Есть в этих строках какая-то примитивная прелесть…

– Нам бы теперь ее выучить, эту песню…

– Как?! Это все, то вам нужно? – изумился Фукидид. – А как же долгие зимние вечера – как же вы будете петь такую короткую песню?

– Ничего, мы ее повторять будем, – пообещал Пятак Любимыч. – Нам бы хоть это все запомнить.

– Я мог бы слова написать, – потер свой большой нос Фукидид. – Но у меня нет с собой письменного прибора… Воска в ваших дремучих краях, конечно, нету?

– Воска у нас сколько угодно, – успокоил его Добрило, сунув руку за пазуху и вытащив пчелиные соты.

Никеец оживился, поискал вокруг себя глазами, выбрал деревянную неглубокую мисочку и старательно натер ее донце воском. Затем, шепотом сам себе диктуя, довольно долго что-то там царапал острой палочкой на воске. Наконец он вручил свое произведение народу: скопление каких-то казюлинок, как птичка лапками ходила. До того момента ни один из березовцев никогда не видел, чтобы слова писали… Миска долго ходила по рукам, все качали головами, интересовались и потом отдали ее назад, так и не поверив, что грек изобразил на ней все, что только что сочинил.

– О, невероятная русская простота, – пробормотал грек. – Ладно, повторяйте все за мной… А кто это мне рожу на поэме накарябал?!..

Бортники недолго собирались: не прошло и трех дней, как они, починив старые гусли дедушки Любимыча и сделав из дерева пару дудочек, разошлись выступать по деревням: Бобр с Добрилой налево, Пятак Любимыч с Бобрецом направо.

Грек немного удивился исчезновению приятелей, но Веприк сказал ему, что бортники идут в лесу по следу большого стада пчел и Фукидид поверил, потому что про зверей знал очень мало: только про тех, с кого можно шкуру снять и продать. Греческий купец видел, какие шкурки приносит с охоты Веприк и глаза его разгорались от жадности.

Мальчик ходил в лес с Малом, чудородовым братом. Мал помогал ему, но сам все время приглядывался к его повадкам и местам, в которых Веприк ставил ловушки: маленький охотник лучше чувствовал, где их ждет добыча. Охота была неплохой, хотя до Тетери, конечно, им было далеко.

– Вы не представляете себе, какова цена этих мехов на юге! – волновался Фукидид, разглаживая кунью коричневую шкурку. – Весной мы все вместе поедем в Киев! Я самолично повезу эти меха в Никею и в Константинополь! О! Как удивятся мои родные! Я явлюсь в драгоценной, прекрасно выделанной по секрету русских мастеров, шкуре носорога…

– Кого шкуре?

– У вас не водятся носороги? – с подозрением спросил Фукидид. – Ладно, кто же у вас водится?

– Ежики, – подсказал Мал.

– Мех дорогой?

– Дорогой. И очень редкий, – заверил Мал без тени смущения.

– Ладно. Тогда я явлюсь в шкуре ежика…

– Да, твои родные очень удивятся, – согласился Веприк. – Когда ты к ним заявишься в шкуре ежика.

Стрибог, хозяин ветров, не заставил себя ждать: принес мороз от северных морей и навалил вокруг деревни высокие сугробы. Дети занимались нехитрыми зимними забавами: катались с горок, кидались снежками, лепили снежных баб. Веприку было не до забав, зато долговязая фигура Фукидида каждый день непременно появлялась на горке – в тетериных старых лаптях и шерстяном платке, повязанном на груди крест-накрест. Он плюхался на санки животом, несся вниз, а потом вскакивал, отряхивался и строго смотрел: не смеется ли над ним кто из детворы?