Низвержение

– Мориц…

– Нет, ведь я ничего не делал такого, за что можно было бы меня судить, разве нет?

– Мориц, это не такая организация. Люди заживо сгнивают в ней, вспомни своего отца.

– Не надо про него. Лучше подскажи, что делать. Уезжать?

– Поздно.

В трубке снова молчание, только на этот раз оно какое-то давящее, липкое – жертва почувствовала себя в тисках.

– Кот, но что делать тогда?

– Почему ты раньше головой не подумал? Из-за твоего отца они тебя просто съедят, ты не жилец, дак еще и сам подписал себе приговор. Тебе сколько раз говорили: «Заштопай свое идиотское прошлое!» Ты разве кого-то слушал? Позвонить Им напрямую, самому объявиться, дескать, вот он я, сын погромщика, берите меня! Ты ничего лучше придумать не мог?

– Прекрати. Я же говорил, отец не виноват в том, что…

– Только не думай проговориться и назвать меня полным именем. Мне такие проблемы не нужны.

– Кот, ты лучше б советом дельным помог…

– Советом… Ты знаешь, советы давать – самое неблагодарное дело, слыхал о таком?

– Кот…

– Тихо! Дай подумать…

В комнате воцарилась абсолютная тишина. По спине несчастного пробежался неприятный холодок, лицо покрылось легкой испариной, в глазах испуг, руки заходили, как заведенные. Из глубин сознания медленно поднимались детские страхи. Какое-то далекое древнее желание забиться под кровать завладело всем его духом. В какой-то момент он подловил себя на мысли, что он перестал дышать от волнения.

За стеной зашумела соседская кошка. С тяжелым скрипом кто-то поволок тяжелый стул по полу. Где-то, с той же стороны, звучно разбился стакан об пол: было слышно, как донышко стакана укатилось куда-то вглубь комнаты. Все звуки – почти в кромешной холодной темноте. Проситель прислушался. В подъездном коридоре послышался скрип отворяемой двери, затем по коридору пробежала тяжелая поступь и с шумом скрылась в лестничном пролете. Кто-то с силой застучал в дверь, казалось, совсем близко, почти что у самого уха, ожесточенно, можно сказать, ломился кому-то в квартиру. Проситель вспомнил, что дверной звонок не работал еще со смерти отца, а починить так никто и не нашелся. «Это не могли ко мне стучаться…» – болезненно пронеслось в его голове, он отложил в сторону трубку, а затем медленно, почти на носочках, тенью прокрался мимо спящей матери, через спальню, к прихожей, затем, из какого-то крайнего любопытства, прислонился ухом к двери, как грозное бум-бум-бум по ушам оттарабанило в ответ. Проситель опешил. Одна мысль: «Попался!» резко пронеслась в голове, как следующей страдальческой мыслью была мысль о матери. «Что же теперь с ней будет? Ведь у нее кроме меня никого не осталось. Только брат… Но и на него нельзя положиться… Вот был бы жив отец…», но времени на ответы не нашлось. В дверь застучали еще сильнее, еще ожесточённее, грубым и в то же время глухим бум-бум-бум. Не было сомнений, что стучались по адресу – на двери точно предательски проступали инициалы носителя несчастной отцовской фамилии. «Это конец… Зря я все, зря…» – пронеслось в голове сына за мгновение до того, как прислониться к дверному глазку – нет, не навстречу опасности, он делал это в какой-то степени ради покоя и спокойствия матери. Проситель мысленно прощался с семьей, с домом, всем тем, что ему было дорого, и всем миром, который он не успел познать – и все одной мыслью. В дверном глазке, в коридоре, стояла массивная фигура, одетая совсем по-простому, но совсем не практично, будто нежданный гость выбрался на деловую встречу. С головы незнакомца свисала черная классическая кепка, одет он был в серое осеннее пальто, перевязанное по талии поясом, сам же незнакомец в руках держал небольшой черный конверт – остальные детали терялись в темноте ночного глазка.

– Вы чего стучите… Вам кого?

– Семья П.? – прогремело в коридоре с нотками какой-то армейской, почти нездешней выучки.

– А вы для чего это спрашиваете?

– Вам посылка.

– Простите? Посылка? Вы не ошиблись? Какая может быть…

– Ошибки быть не может. Будьте любезны, откройте дверь и примите посылку.

– Я не буду открывать. Вы время видели? Да и вы вообще кто? У вас документы, удостоверение есть?

Незнакомец достал из внутреннего кармана пальто небольшую карточку и собирался было протянуть ее по первому требованию, как тут же одернул себя за рукав, улыбнувшись в темноту козырьковой кепки.

– Извольте. Если б вы открыли дверь, я бы предстал перед вами как положено.

– Вы время на часах видели? Время три часа ночи! Это не может подождать до утра? Я не приму ее. Вашу посылку. Я не буду ее принимать. И уж точно не стану открывать вам дверь.

– Гражданин П., мы с вами так не договоримся.

– А я и не хочу! Я не хочу с вами договариваться! Вы кто? Как вас называть, как к вам обращаться?

«Может, посылка на моего брата? Но он здесь не живет давно. Да и кто ему посылки слать станет? Пропащий… Коллекторы? Стали бы они так церемониться со мной? Вряд ли… Есть еще тетя, но она не прямая родственница, да и то – по материнской линии. Какие ей посылки могут слать… Может, матери? – нет и нет! А вот дядя Ваня – он как раз простаивает очереди в… Точно… Точно! Это за ним же охотятся! Им нужен именно он! Не я! Я в… в Бюро-то никогда не был… Да и после такого ночного представления – самому смешно…» – проносились мысли, как ночные огни фар по окнам квартир.

– Я – посыльный.

– Простите, кто?

– Посыльный. Я – посыльный, точно так же, как вы – проситель. Так понятно?

– Проситель, посыльный… я ничего не понимаю.

– Да, есть еще коридорные, но про них вы вряд ли уже услышите.

– Почему?

В коридоре воцарилось на минуту-две молчание – коридорное молчание, если быть точнее – такое осязаемое и до боли знакомое каждому просителю.

– Вам посылка.

– Можете так хоть всю ночь под дверьми стоять, я вам не открою.

Незнакомец вплотную подошел к двери и постучал ногтем указательного пальца по стеклышку глазка. Проситель опешил уже второй раз за ночь, отскочив от двери, точно обожженный.

– Маленький червячок, – просипел гость неслышимым голосом – так, почти про себя, будто и не произносил ничего вовсе.

Затем произошло неожиданное: незнакомец резко отошел от двери, осмотрел ее каким-то оценивающим взглядом, точно пытался определить, выдержит ли дверь тяжесть потолков вышележащих этажей, затем кивнул себе, видимо, соглашаясь с чем-то, точно также молча поднял крышку прилегающего к двери мусорного бака и бросил туда конверт. Задержавшись в коридоре буквально на мгновение, он еще раз окинул взглядом дверь и скрылся в тиши лестничного подъезда.

Убедившись, что в коридоре никого нет, проситель быстро выскочил из квартиры, резкими движениями растормошил корзину, куда неизвестный бросил конверт, затем, найдя желаемое, с грохотом захлопнул за собой дверь и в порыве какой-то тихой истерии распластался на полу. В руках у него была небольшая коробочка десять на десять, легкая, почти неощутимая по весу. Проситель прополз на четвереньках в свою комнату, дрожащими руками потянулся к трубке, что все еще лежала брошенной на полу, но обнаружил в ней только гудки. Порыскав в отделениях тумбочки, он нашел братский раскидной нож и вскрыл коробку, почти в полной темноте и тишине. Внутри лежали памятная фотография отца и шершавая маленькая книжка, едва умещавшаяся в ладонь взрослого мужчины. Отважившись включить настольную лампу, проситель разглядел на лицевой стороне одно знакомое название – отец часто про него рассказывал, обещая своему сыну, что однажды и он обзаведется такой вот маленькой книжкой. Отцовская гордость, как подсветка, будто вмиг вспыхнула и ожила на страницах, всячески вырисовываясь в закорючках и косых линиях отцовского почерка. Трудовая книжка. Проситель перелистнул в ее конец, где и обнаружил последнее место работы своего отца. Загадочное слово, написанное дрожащим почерком, внушало все тот же страх и трепет спустя десятки лет с момента заполнения этого столбца. В графе «Место работы» значилось многозначительное «Бюро».

***

К Бюро вела достаточно протяженная ступенчатая дорога, разделенная на две прохожие полосы, каждая из которых битком набивалась людьми еще с раннего утра. Сотни пар обуви ежедневно протаптывали дорогу к Бюро так, будто кругом была чаща, и, сбившись с пути, можно было навсегда потерять единственно верную тропку в рай. Носом в затылок, одной шеренгой, жизнь в жизнь – еще сотней голов далеко впереди тянулась колонна ко входу в святая святых. Бюро не нуждалось в рекламе, название передавалось с молоком матери, став нарицательным для всех посетителей, своей лаконичностью заманивая к себе каждого выпускника Портного без заведомо известной цели. Можно было, конечно, обойтись без посредничества, стучаться в каждый дом и предлагать свои услуги, но стабильность таким способом себе не обеспечишь, а классическим «нет денег, убирайся!» долго себя не прокормишь.

Я потерял Арвиля из виду сразу же, как только мы высадились на конечной. Вполне возможно было ожидать, что он достучался до небес еще до того, как моя нога коснулась первых ступеней чистилища. С одной стороны, мне некуда было торопиться: даже если бы я остался ночевать возле Бюро, как это делали самые настойчивые или же отчаянные, то это вряд ли приблизило бы меня к заветной двери – дело исключительно случая. За две неполные недели, что я простоял в очереди, мне начинали видеться задатки злого умысла во всем институте очереди, как будто ступени, ведущие в Бюро, внезапно оживали, придя в движение, и цель каждого стоявшего на них заключалась в бесконечном движении вперед без надежды добраться до самого конца. Закрадывались парадоксальные мысли, что как только очередной посетитель достигает конечной двери, смысл его посещения тут же исчезает.

Сколько ни подбирай слова, давясь помутнениями разума, а описать Бюро способен лишь тот, кто сам побывал в нем и подобных ему заведениях, разбросанных по всему миру, где глаза – сгоревшие спички – единственно живые или когда-либо живые рассказчики всего человекопечатного безумия, что творится в Бюро, выраженного в одной лишь подписи того, что ты еще существуешь в напечатанном Космосе.

Так что это за Бюро такое и как к нему подступиться? Как подступиться к тому, чего, в принципе, не существует, да и не может существовать в столь безумном мире, хотя должно бы? Ведь проявления этого Бюро дают о себе знать на каждом углу, по каждому делу, будь то в быту, в семье, на работе, да хоть в постели любовников – нет-нет да проскользнет крайняя мысль, едва уловимая, скоротечная, за которую можно зацепиться и в итоге прийти к тому, что и тут замешано Бюро. И как быть?

Одно слово и тысячи его оттенков – коридорные. Трудно уловить момент, когда человек нетравмированный в лучшем случае решается примерить маску коридорного, а в худшем – этот выбор делается за него. Отторжение трамваями, трамвайными толпами, восьмичасовыми сменами в очереди и холодным ужином под поздний вечер превращают человека здорового в заурядного коридорного, хоть в этом крещении нет ничего постыдного. Когда глаза теряют свой природный цвет и приобретают оттенок желтоватой мочи, когда количество тел в коридоре измеряется в часах, а сами люди в очереди тасуются, как карты в руках шулера, человек разумный опускается до человека коридорного. Коридорные – отдельный вид искусства искусственной природы и концентрата бумажной смеси. Каждый второй в Аште рождается коридорным, а их дети пассивно зачинаются за стойкой регистрации. Материнские утробы пусты – коридоры порождают подобное. Корофобия – боязнь полых паутин в N-этажных зданиях. Коридорный не признает себя таковым, пока не прождет до весны своего свидетельства рождения. Десять заповедей – правила солидарности в очереди, где два человека пытаются договориться, кто из них будет вытирать слезы другому. Коридорный цвет – дряблые обои, купленные под Новый год. Чем больше коридорный стаж, тем выгоднее привилегии земляных червей, выползших в предчувствии дождя и плоти.

Раннее утро. Очереди тянулись еще с улицы. Столпившиеся вежливо пропускали друг друга у парадного входа, еще не подозревая о том, как сильно будут грызться за место часами позже. Почти стершаяся табличка у входа с режимом работы Бюро и надписью: «Мы для вас – вы для нас…» давно не смущала притупившиеся взгляды. Бюро начинало работать ближе к одиннадцати, а на висевших над входом часах надломанные стрелки едва отбивали девять. С регистрационной доносились крики: толпу пытались разогнать, в ответ шло потоковое вы-не-имеете-права, людей то задувало в Бюро, как бумагу, то, наоборот, они в ужасе выбегали, жалуясь на духоту и грубость персонала. В воздухе витала атмосфера, будто новый день так и вовсе не наступал.

Для кого-то Бюро было вторым домом, новым смыслом жизни. Новый день – новая возможность, новый повод отправиться в Бюро. Не играет никакой роли, что Бюро выполняет строго специфическую функцию – переработка и переклассификация бесполезных и никому не нужных тел. Если бы не эта крайняя возможность выбраться из дома, Бюро ежедневно регистрировало бы повышенную смертность от скуки и тоски.

– Я… Я – коридорный в третьем поколении, неужто вы не можете прислушаться к словам старика? Мой дед – первый в роду коридорный, который-таки дождался своей очереди. На его несчастье, он страдал слабым сердцем… Другие коридорные спустя несколько дней только обнаружили, что его все-таки не стало. В кабинете его так и не дождались… Вот такие вот дела… Эх, славный был дед. Как сейчас помнится его история про коридорного, который две недели просидел в Бюро, пренебрегая едой и водой, а потом, когда дошла-таки до него очередь, обнаружил, что документы остались в бумажнике, а бумажник лежал в куртке, а куртку он не надел, ибо в тот день было жарко! Вот же была потеха, наверное, ха-ха! Дед любил мне рассказывать эту историю, ой как любил. Приходилось по несколько раз выслушивать ее, когда он таки возвращался поздно ночью. А слушал я каждый раз только для того, чтоб деда не обидеть. Такой был дед.

Старик сидел напротив стойки регистрации и рассказывал эту историю каждому, кто садился рядом с ним в ожидании своего номера в очереди. Слепой, немытый, одетый и обутый в тряпье десятилетней давности, почти полностью полысевший, кроме пряди курчавых волос на затылке – такой предстал передо мной дед. Искривленные губы в пене застыли в маске то ли вечного страдания, то ли смирения, черная классическая кепка в его дрожащих руках окончательно облезла и выцвела, больше напоминая собой парик, заштопанный на скорую руку – все в нем догорало от вчерашней эпохи. Старик, возможно, и сам не понимал, зачем рассказывал свою историю из раза в раз каждому встречному. Было ли то попыткой утешить тех, кто забрел в Бюро, или же дед своим рассказом пытался высвободиться из многолетних пут, можно было попытаться узнать, заглянув в его ослепшие глаза. Все две недели, что я прождал в очереди, дед только и делал, что сидел на месте, отпугивал коридорных своей историей и постепенно врастал в фундамент Бюро, уже ничего не ожидая от жизни, впрочем, как и его дед когда-то. «Вы только послушайте, нет, вы только послушайте…» – не унимался дед, пытаясь наощупь задержать подле себя тех, кому он успел наскучить своей историей, а когда слушателей не находилось, дед кутался в старческую угрюмость и засыпал. Я невольно задержался напротив него, будто бы дожидаясь своей очереди к стойке, но ноги меня не слушались, и я, сам того не замечая, устроился подле старика. Он, почувствовав, что к нему кто-то подсел, точно пробудился от сна: выцветшие глаза загорелись пронзительным белым – цветом звезд, мне неведомым – губы растянулись в улыбке, а его рука уже прогрызала мою плоть в мертвой хватке, чтоб наверняка не убежал. Тогда старик приготовился говорить.

– О, юноша! мне даже не нужны глаза, чтобы видеть тебя, не нужны руки, чтобы чувствовать твою кровь. Старая кровь старого города. Былое наследие… Наследство! Увы, мой дед не родился здесь, он не мог похвастать перед другими своими корнями, не мог гордиться благородным духом Ашты, будь он ее уроженцем! Старый, старый город… Мой дед хоть и был приезжим, но положил свою жизнь на то, чтобы как можно больше почерпнуть из истории этого воистину богатого на истории города. В то далекое время, когда дед мой был еще молод, был совсем юношей, никакого Бюро и в помине не было, а Портной ширился и процветал, выводя на свет действительно благородных мастеров своего дела. О! Дед мне много рассказывал про это время, для него оно было дороже золота… Рассказывал про скоротечность времени… Лица меняются, а типаж остается… Неважно! Эпоху позора мой дед, на его же счастье, не успел застать, иначе что бы он сказал про нас? Ба! Стыдно ему в глаза смотреть было уже тогда, а сейчас… А что бы он сказал, узнав, что мы ждем какого-то наследника, который бы пришел и все изменил? Хех… Ты уж извини старика за его бредовые россказни о былом. Смешно и грустно вспоминать об этом… Я наблюдал за тобой последние дни, ты все так же стоял напротив меня, стоял и слушал, думая, что я тебя не замечаю, но стоило тебе, юноша, подсесть ко мне, я сразу же узнал тебя… Мое время подходит к концу, но твое… но ваше… Не ждите. Вы дожидаетесь его прихода, но он не придет. Вы сами еще способны что-то изменить, пока эпоха варварства окончательно не укоренилась… Раз нашим детям стыдно за нас, не докатитесь до того, чтобы вашим детям было стыдно за вас.

И он умолк, как и другие, погрузившись в состояние глубокого оцепенения, состояние белой комы. Его цепкие пальцы ослабли, но былая могучая хватка все еще ощущалась в них.

– Помоги мне. Проводи меня, солнце.

Его свет обжигал мне глаза. Мы медленно прошли по вестибюлю, проходя мимо невыспавшихся и унылых коридорных, стоявших в одну колонну носом к затылку вплотную, мимо набитых под завал человеческими досье полок, прогнутых под тяжестью собственного веса, мимо всего, что было выстроено между мной и старцем, которого я вел под руку прочь из Бюро. Оказавшись снаружи, он остановил меня, дав понять, что дальше пойдет сам. Я мог поклясться, что его стеклянные глаза видели меня, видели весь мир, который он оставляет другим – тем, кто будет после него. Старик шел один вдоль террасы, десятки понурых коридорных шли ему навстречу по соседней полосе, и всех их он приветствовал улыбкой, с кем мог, здоровался за руки, а его классическая черная кепка только и успевала вернуться на голову от количества приветствий. Старец шел, не останавливаясь, коридорные его не замечали, шел, пока окончательно не скрылся из виду.

Это был конец – чего именно, я и сказать не мог, но всем естеством чувствовал: что-то фундаментальное, что длилось долгие годы, десятилетия, всю жизнь до моего рождения, закончилось, а то, что будет дальше, казалось, будет длиться вечность.

Возвращаясь в Бюро, я заметил шумное столпотворение у входа, постепенно превращавшееся в настоящий штурм. Люди толпились снаружи, облепив как мухи передние колонны, залезая друг другу чуть ли не на голову, не зная, как еще протиснуться ближе ко входу. Толпа постоянно росла, набухала, растекалась вширь; в воздух то и дело взлетали кепки, всюду слышались недовольные вскрики, вздохи, стоны, но процессия проходила пока мирно и почти без злости. Я решил обойти Бюро вдоль забора и юркнуть к боковому пункту охраны, где один из охранников хорошо знал меня в лицо. Пройдя мимо, он какой-то идиотской улыбкой откозырял мне, как-то насмешливо пропуская перед собой, в то время как я в бесконечных «извините» и «спасибо» проскользнул внутрь и оказался по ту сторону заграждений. Отцовская фамилия, думалось мне, чертова отцовская фамилия. Фамилия позорника-озорника. Где же ты спрятался? За какими тряпичными фасадами? Голова забивалась вопросами, как наш почтовый ящик когда-то. Причем он, в основном, всякой дрянью: надушенными письмами, где конверты исписаны дрожащим почерком, валентинками (такие роковые и слезливые), в помаде, в следах от губ, извещениями в черных конвертах, «Вскрывать только П.Б.», и всем прочим, и все лишь потому, что наш Отец, наш Всеотец работал в Бюро, а на все вопросы отвечал: «А что, в Бюро тоже есть почта», или еще круче: «Ты же знаешь, я работаю в цветнике». Конечно…

Оказавшись за забором, я сразу же направился к черному входу приемного пункта, который так отчаянно штурмовала толпа снаружи. «Голодранцы! Голодранцы!» – надрывался через смех уже другой охранник, застряв в двери, с улыбкой на лице, но кратковременной – мое появление сняло ее как рукой.

– Куда?! – в лоб максимально тупое осипшим голосом. – Пропуск!

– Мне туда… – указываю вслепую, почти молча, себе под нос, пока занят поиском документов.

Глухое «А-а-а… эм… Вот как…» захлебнулось в горле охранника, когда он прошерстил пальцами по моим документам, а затем приблизил их настолько близко к лицу, что только отъетые щеки выглядывали по краям паспорта. Я автоматически спрятал руки в карманы, якобы это не мое, не мои документы, мне их подкинули, фамилия тоже не моя, и я это не я, а в Бюро направляюсь как гость, как посторонний, чужеземец, вестник.

– Ну… проходите, – как-то усмиренно проговорил охранник.

Протиснувшись через все охранные пункты, я снова оказался в Бюро, но только формально: впереди предстояло пройти стойки регистрации, досмотра, затем коридоры, коридоры, а только потом Заповедная дверь…

К полудню вестибюль набился лишь наполовину: дети трамваев каким-то чудом, видимо, раньше времени, успели проскочить через главные ворота и теперь хмуро столпились у регистрационной. В воздухе смердело ожиданием, нетерпением, приглушенным недовольством «битый-час-ждем-и-все-без-толку». Место старика пустовало – свято место – в конце концов я его занял и тоже принялся ждать. Парадная дверь уже не хлопала: снаружи подтягивались все новые и новые лица, пока вестибюль окончательно не набился телами. А затем началось. Молчаливая до этого толпа загудела, зашевелилась, наполнилась каким-то неведомым сознанием и принялась надрывать. Угрюмые посетители что-то буркали друг другу из разряда: «Быстрее бы, быстрее бы… протереться… Коля! Ну чего ты как олух встал, очередь займи!» – «Я не могу! Ты дура? Ты погляди!» – а с другого конца в ответ ему: «Вы время видели? Вы во сколько сюда пришли?» – «Это не моя очередь! Вы куда прете?!», и как по сигналу к регистрационной хлынула шумная, озлобленная масса, где в гуще слышались жалкие: «Я задыхаюсь, я не могу! Очередь… Очередь!» – в ответ салютовали, кричали, приветствовали: «Я? Я в первый день в Бюро, я не знаю, что у вас тут происходит… Митя! Где тут регистрация?! А ну-ка!» Толпа волнообразными движениями билась об стеклянный фронт регистрации, пока не пробила небольшую дверь на застежке и готова была затопить собой все помещение, если бы не подоспевшие на шум охранники. Засвистели отчаянные дубинки: по спинам, по небритым рожам, облысевшим затылкам. Случайные и в то же время наотмашь удары по головам отцов, детей отцов. Протяжно завопили. Женские крики никого не ужасали – все как будто как надо, как в стойле. Охранники методично и с какой-то бездушной отчужденностью лупили и забивали самых буйных, остальным только угрожали. На полу, под подошвами, виднелись первые следы крови, лица первых рядов были в кровоподтеках. Недовольство захлебнулось и вдруг смолкло. Не прошло и десяти минут, как в вестибюле воцарился порядок, как ни в чем не бывало. Те же угрюмые, но уже побитые лица бесцельно слонялись по коридору, очередь медленно продвигалась к стойке регистрации, парадная дверь с трудом поддавалась новым посетителям. На плитчатом полу одиноко краснел кровавый харчок.

***

– Как, вы говорите, ваша фамилия – Остацкий? – с акцентом сказала госпожа Смущение, точно ожидая предложения руки и сердца.

– Да, и я заберу тебя с собой, если ты побыстрее организуешь меня во-о-он туда, – указывал пальцем Арвиль над лысыми макушками на одну из бесконечных дверей многоликого Бюро.

Краснощекая девушка, вполне сознававшая себя женщиной в исключительно женском смысле, зарделась так, что если б Арвиль сию минуту позвал ее замуж, она согласилась бы не раздумывая. Я внимательно вглядывался в Э-образный профиль своего приятеля и простонародное «Что же ты творишь, сукин сын ты этакий», подхватываемое раболепным писком тысяч комаров в вестибюле Бюро, само наворачивалось пленкой на язык – оставалось лишь снять. Откланявшись, Арвиль направился вдоль коридора, наглухо забитого человеческими телами, с высоты полета бросая взгляд, быть может, с жалостью, на постояльцев, будто именно он работает в Бюро, будто именно к нему выстраивалась очередь. Коридорные не возражали против такого обращения, всячески выказывали ему свое почтение, расступаясь, раскланиваясь и по возможности открывая все возможные двери перед Арвилем. Тот, как и подобает в его положении, не обращал внимания на раболепные знаки, принимал их за должное, победоносно шагая по коридору.