Чайковский

Ипполит стал флотским офицером, сначала плавал на военных судах, затем – на коммерческих. После выхода в отставку (в чине генерал-майора) возглавил пароходную компанию «Надежда». С 1919 года жил в Клину, где сначала работал заведующим хозяйством музея П. И. Чайковского, а с 1922 года – ученым секретарем. Подготовил издание дневников Петра Ильича в 1923 году. Умер в 1927 году.

Модест, как и Петр Ильич, окончил Императорское училище правоведения, но очень скоро оставил юриспруденцию и занялся литературным творчеством. Его пьесы пользовались успехом и ставились в таких театрах, как Малый и Александринский. Модест Ильич написал либретто для опер Чайковского «Пиковая дама» и «Иоланта». Он стал первым биографом брата и основал музей Чайковского в Клину вместе с племянником Владимиром Давыдовым и слугой Петра Ильича Алексеем Софроновым. Тем, что мы знаем о Чайковском как о человеке, мы прежде всего обязаны Модесту Ильичу, брату и ближайшему другу великого композитора. Умер Модест Ильич в 1916 году.

Анатолий, подобно Модесту, поддерживал довольно близкие отношения с Петром Ильичом. Чайковский посвятил ему свои «Шесть романсов (Op. 38)». Анатолий был единственным родственником Петра Ильича, приглашенным на церемонию его бракосочетания с Антониной Ивановной Милюковой. В карьерных устремлениях Анатолий Ильич превзошел своих братьев – окончив все то же Императорское училище правоведения, он дослужился до тайного советника (соотв. чину генерала-лейтенанта) и сенатора. Музыка была увлечением всей его жизни, он играл на фортепиано и скрипке, в качестве скрипача играл в любительских ансамблях.

Что же касается единокровной старшей сестры Зинаиды, то она принимала определенное участие в воспитании маленького Пети, но позже жизнь их развела. В 1854 году Зинаида Ильинична вышла замуж за горного инженера Евгения Ивановича Ольховского, которому родила пятерых детей. Умерла она в 1878 году.

А теперь – о «стеклянном ребенке».

Когда Пете было четыре года, в семье Чайковских появилась двадцатидвухлетняя гувернантка Фанни Дюрбах, приехавшая в Россию из Монбельяра. В Петербурге ей было обещано «хорошее место», но что-то там не сложилось, а отказ от места вызвал недовольство тех, кто рекомендовал Фанни, так что бедная девушка осталась ни с чем в чужой стране. Буквально ни с чем, потому что денег едва хватало на жизнь. К счастью, все обошлось – Фанни познакомилась с Александрой Андреевной, они друг другу понравились, и девушка уехала из столицы в Пермскую губернию. Модест Чайковский пишет о том, что в первую очередь здесь сыграли роль симпатии, а не расчет, потому что «материальные условия предложения хотя и были не дурны, но не блестящи». Понравился Фанни и Коля Чайковский, сопровождавший мать во время поездки в Петербург. А по прибытии на место понравились и прочие члены семьи, особенно сентиментальный Илья Петрович, который расцеловал Фанни, словно родную дочь. Девушка почувствовала себя вернувшейся домой.

В семье Чайковских на тот момент было четверо своих детей – шестилетний Николай, четырехлетний Петр, двухлетняя Александра и годовалый Ипполит. Кроме них, на попечении Ильи Петровича находилась десятилетняя Лидия, дочь его брата Владимира[7]. Гувернантке предстояло заниматься с Николаем, Лидией и Петей, который потянулся к доброй девушке всем своим влюбчивым сердцем. Надо сказать, что жизнь Пети была непростой. Николай и Лидия с «малышом» не общались, мать уделяла бо́льшую часть своего внимания младшим детям, а отец был настолько поглощен служебными делами, что в свободное время, по выражению Модеста Ильича, «не имел времени приглядываться к детям».

Фанни тоже потянулась к «стеклянному мальчику». Разумеется, повышенная ранимость – это всего лишь одна из граней характера, к которой прилагаются и капризы, и неожиданные вспышки эмоций, и вообще, с ранимыми детьми очень сложно найти общий язык. Но мадмуазель Дюрбах это удалось. К слову сказать, она смогла разглядеть в Пете литературный дар (он же писал стихи), а вот музыкального не заметила. Более того – она считала, что игра на фортепиано плохо действует на мальчика, делая его нервным и расстроенным. Фанни возражала против того, чтобы Петя учился музыке, но, к счастью, родители не прислушались к ее доводам и пригласили к нему Марию Марковну Пальчикову, ставшую первой учительницей музыки Петра Ильича Чайковского. Мария Марковна и сама сочиняла музыку – сохранилась рукопись ее сочинения «Вариации для фортепиано на тему романса “Что ж ты замолк”», преподнесенного в 1856 году императрице Марии Александровне по случаю коронации. Обращение, приложенное к сочинению, подписано: «Марья Логинова, жена коллежского асессора Логинова, проживающая Вятской губернии в городе Слободском» (Логиновой Пальчикова стала в браке).

Прежде чем переходить к отъезду в столицы, хотелось бы реабилитировать Марию Марковну, неизвестно почему опороченную Модестом Ильичом. «Откуда появилась эта Марья Марковна, в какой мере она была сведуща в своей специальности – неизвестно. Утверждать можно только, что ее нарочно откуда-то выписали, что дело свое она знала, что у ее ученика сохранилось о ней дружественное воспоминание, но что она, во всяком случае, вполне удовлетворить потребностям будущего композитора не могла, потому что в 1848 г. ее ученик умел читать ноты не хуже, чем она»[8].

Во-первых, о том, что было в 1848 году, Модест Ильич мог судить только с чужих слов, ведь он родился двумя годами позже. Во-вторых, сам Петр Ильич считал себя многим обязанным своей первой учительнице, и это подтверждено документально. Много лет спустя, в 1882 году, бедствующая Мария Марковна попросит помощи у своего бывшего ученика. 9 (21) января 1883 года Чайковский написал своему приятелю, музыкальному издателю Петру Ивановичу Юргенсону, следующее письмо: «Милый друг! Будь так добр, вложи в прилагаемое письмо пятьдесят рублей и отправь по адресу. У меня просит помощи моя первая учительница музыки, которой я очень, очень много обязан. И я решительно не могу отказать, но иначе как через тебя неудобно это сделать. Твой П. Чайковский. Для адреса посылаю самое письмо и прошу сохранить его». Аккуратный Юргенсон сохранил оба письма, спасибо ему за это (и не только за это, он вообще был очень достойным человеком).

Тихий провинциальный городок, долгие зимние вечера, милая Фанни, от которой «стеклянный мальчик» видел, пожалуй, больше ласки, чем от родной матери, музыка, волнующее ожидание будущего… Разумеется, Пете, как и всем детям, хотелось поскорее стать взрослым. Но было ли в его жизни время более счастливое, чем воткинское детство? Попробуйте ответить на этот вопрос, когда дочитаете до последней страницы.

В сентябре 1848 года Чайковские покинули Воткинск. Причиной отъезда стали дети, которых надо было выводить в люди. Коле и Пете предстояло поступление в пансион, а у младших детей была своя бонна, так что Фанни оставалась без дела. Кроме того, ей поступило выгодное предложение от местных помещиков Нератовых, а синица в руках всегда лучше парящего в небе журавля.

Петя очень тяжело переживал расставание, ему вообще всегда было трудно «терять людей». В дороге он то и дело начинал писать письмо Фанни, но всякий раз не мог окончить его, потому что от волнения ставил много клякс.

В январе 1893 года Чайковский навестит Фанни в ее родном Монбельяре. Встреча будет и радостной, и грустной. «Впечатление я вынес необыкновенно сильное и странное, волшебное: точно будто на 2 дня перенесся в сороковые годы. Fanny страшно моложава, похожа на прежнюю как 2 капли воды, и так как она положительно только и живет воспоминаниями о Воткинске и относится к далекому прошлому на манер сестрицы, – то оно ожило в моей памяти с поразительной реальностью. Рассказам не было конца. Я видел массу своих тетрадей, сочинений, даже рисунок аптеки. Она прочла мне много писем мамаши, Зины, Лиды (!!! на отличном французском языке), моих собственных, Колиных, Веничкиных и т. д. В особенности ценны письма мамаши. Все это она мне завещала, а покамест подарила одно мамашино письмо… Fanny не сделала при приходе моем никаких сцен, не плакала, не удивлялась моей перемене, – а просто, точно будто мы только что расстались. Но в оба дня, перебирая старые воспоминания и читая письма, мы оба постоянно удерживались от слез»[9].

Первоначально Чайковские собирались в Москву, где у Ильи Петровича было на примете «хорошее место» (он вел переговоры с управлением неких частных заводов). Но, в простоте душевной, Илья Петрович допустил оплошность – рассказал о своих планах кому-то из приятелей, а тот, не будь дурак, сам это место занял.

Оставив семейство в Москве, Илья Петрович уехал в Петербург разведывать перспективы. Беда не приходит одна – бонна младших детей заболела холерой (была в разгаре очередная эпидемия) и чудом выжила. Можно представить, сколько хлопот обрушилось на Александру Андреевну во время этого нескладного путешествия. Не удивительно, что она поручила старших мальчиков попечению Зинаиды, дочери Ильи Петровича от первого брака, и Лидии.

Сложилось так, что Зинаида, чувствовавшая себя главной после мачехи, была нетерпелива и несправедлива к Пете, и холодность, возникшая в то время, сохранилась между ними навсегда. «Вчера вечером мне дали знать, что старшая сестра моя, Зинаида, скончалась две недели тому назад в Оренбурге… Меня очень опечалило это известие, хотя горе это неглубокое, не подавляющее. Я ее мало знал и не видал уже лет пятнадцать»[10].

В ноябре того же года Чайковские переехали из Москвы в Петербург, где Илья Петрович продолжал искать место. Поселились на Васильевском острове, недалеко от Биржи, в доме купца Минаева, получившем из-за своей формы прозвище «Дом-утюг». Николая и Петра отдали в частный пансион Шмеллинга на Большом проспекте Петербургской (Петроградской) стороны. «Избалованные ласковым и участливым обхождением Фанни, они в первый раз встали перед безучастно относящимся к ним учителем пансиона; вместо прежних товарищей… увидали ораву мальчишек, встретивших их как новичков, по обычаю, приставаниями и колотушками. Потом, оба брата поступили в разгар учебного сезона; пришлось нагонять пройденный другими курс наук, а вследствие этого заниматься чрезмерно много. Они уходили в восьмом часу из дому и только в пять возвращались. Приготовлять уроки было так трудно, что по вечерам приходилось иногда просиживать за книгой до полуночи…»

Петя сделался раздражительным и капризным, стал часто хворать, а потом и вовсе тяжело заболел корью. Модест Ильич пишет о сильных припадках, которые доктора объясняли поражением спинного мозга. С точки зрения современной медицины подобное объяснение выглядит невразумительным, но дело не в диагнозе, а в том, что корь поставила крест на пансионе – Петя туда больше не вернулся.

В мае 1849 года Илья Петрович наконец-то добыл себе место управляющего частными металлургическими заводами в Алапаевске (стоило ли уезжать с Урала, чтобы после стольких мытарств возвращаться обратно?). В Петербурге остался только одиннадцатилетний Николай, которого после Шмеллинга (не добром будь помянут) устроили в другой пансион.

Алапаевск сильно проигрывал в сравнении Воткинску. Это было настоящее захолустье. Мало того, что все вокруг чужое, так еще и донельзя унылое.

Детство заканчивалось.

Глава вторая. Respice finem

Императорское училище правоведения. 1900.

XX выпуск училища. 1859.

Вроде бы сначала родители хотели направить обоих старших сыновей по отцовским стопам – в Институт Корпуса горных инженеров, бывший Горный кадетский корпус. Но позже намерения изменились – Николай стал изучать горное дело, а для Петра избрали Императорское училище правоведения, считавшееся (и справедливо) одним из наиболее престижных высших учебных заведений великой империи, наравне с Царскосельским (Императорским Александровским) лицеем и Пажеским корпусом[11]. Лицей готовил сановников высших рангов, Корпус – гвардейскую элиту, а Училище – тех, на кого могли опираться и первые, и вторые.

Надо сказать, что, с сугубо обывательской точки зрения, Пете невероятно повезло. Горный инженер мог рассчитывать на место в столице только под конец своей карьеры, после долгих лет, проведенных на заводах Урала или, скажем, Онежских соляных копей (вспомним Илью Петровича Чайковского). Предел карьеры – генерал-лейтенантская должность директора Департамента горных и соляных дел, который кроме своих рудников и плавильных заводов ничем не управляет. А из Училища правоведения вышли такие люди, как министр юстиции и последний председатель Госсовета Российской империи Щегловитов, министр внутренних дел и председатель Совета министров Горемыкин, обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев, бывший фактическим соправителем императора Александра III… Дальше продолжать или и так все ясно? Да и окружение у правоведов иное, не сравнить с заводским. Короче говоря, впечатлительному «стеклянному» Пете в правоведах должно было быть лучше, чем в инженерах. Возможно, что и сам он считал так же. «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait», как говорят французы, – «Если бы молодость знала, если бы старость могла».

Девизом училища было латинское изречение «Respice finem» – «Предусматривай цель», и оно как нельзя лучше соответствовало его духу.

Respice finem – предусматривай цель.

Respice finem – думай о том, что ждет тебя в конце.

Respice finem – семь раз отмерь и только потом уже режь.

Respice finem – будь готов жертвовать ради достижения цели.

Respice finem – что бы ты ни делал, делай осознанно и предусматривай результат.

К полувековому юбилею училища, отмечавшемуся в декабре 1885 года, Чайковский написал «Правоведскую песнь» (слова и музыку), посвященную памяти основателя и первого попечителя училища принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Ход был тонким. С одной стороны, было бы несообразно и неловко проигнорировать столь знаменательное событие, тем более что от выдающихся выпускников, к которым принадлежал Петр Ильич, ожидали откликов. С другой стороны, не очень-то хотелось петь дифирамбы заведению, с которым были связаны не самые лучшие воспоминания. Но почему бы не отдать должное памяти основателя училища, тем более что он был весьма достойным человеком. Вложил в открытие училища более миллиона рублей (астрономическая сумма для первой половины XIX века), до конца жизни состоял его попечителем, вел себя довольно демократично – часто приглашал воспитанников в свой дворец и, что немаловажно, всячески способствовал музыкальному развитию будущих правоведов, поскольку и сам очень любил музыку.

Отдельно нужно сказать об отношении принца к телесным наказаниям. В 1834 году он по собственному желанию оставил военную службу в Преображенском полку после того, как ему, по долгу службы, пришлось присутствовать при телесном наказании некоей женщины. В Училище правоведения, как и в других подконтрольных принцу учебных заведениях, телесные наказания применялись крайне ограниченно, можно сказать, что не применялись вовсе.

Правды светлой чистый пламеньДо конца в душе хранилЧеловек, что первый каменьШколе нашей положил.Он о нас в заботах нежныхНе щадил труда и сил.Он из нас сынов надежныхДля отчизны возрастил.

Отдав должное принцу, Чайковский меняет восторженный тон на назидательный:

Правовед! Как Он, высокоЗнамя истины держи,Предан будь Царю глубоко,Будь врагом ты всякой лжи.И, стремясь ко благу смело,Помни школьных дней завет,Что стоять за правды делоТвердо должен правовед.

Некоторые биографы Чайковского склонны объяснять его отсутствие на юбилейных торжествах скрытой или, скорее, скрываемой неприязнью к своей alma mater. Мол, от сочинения приветственной песни отказаться не мог, но зато на праздник не приехал. Но, может, отсутствие было обусловлено нежеланием встречаться с бывшими однокашниками? Факт совместной учебы еще не означает стойких приязненных отношений, разве не так? Персону брата на праздновании представлял Модест Ильич, написавший ему: «Хор твой, с упрямством называемый всеми кантатой, был исполнен очень неважно, но все-таки успех имел огромный».

На момент поступления Чайковского в Училище правоведения полный курс обучения занимал семь лет, включая в себя четыре года начального, или общего, образования и три года окончательного, профессионального. Программа общего образования включала в себя математику, физику, русский, латинский, немецкий и французский языки, закон божий и церковную историю, всеобщую историю, российскую историю, естественную историю, географию, статистику, логику и психологию. К ним добавлялись рисование с черчением, пение, танцы и гимнастика. Профессиональная программа включала в себя энциклопедию законоведения, римское право, государственное право, уголовное право, гражданское право и межевые законы, судебную медицину, судопроизводство и делопроизводство, законы финансовые и полицейские, с предварительным изложением политической экономии, историю русского права, местные (провинциальные) законы, сравнительное законоведение и юридическую практику (гражданскую и уголовную). Согласно третьему параграфу Устава 1838 года, прием воспитанников дозволялся «только из сословия древнего потомственного российского дворянства, внесенного в шестую часть родословной книги, также детей: военных чинов не ниже полковника, а гражданских – 5-го класса или статского советника». Илья Петрович в 1848 году при оставлении службы в Воткинске вышел в отставку в чине инженер-генерал-майора, так что его сыновьям путь в училище был открыт. Попутно заметим, что так называемых «казеннокоштных», то есть обучавшихся и содержавшихся за государственный счет студентов, в училище поначалу не было. Сплошь одна элита, голубая кровь. Принц Ольденбургский считал дворянское происхождение залогом честного

отношения к государственной службе (наивный!).

Знания учащихся оценивались по двенадцатибалльной системе, разделенной на семь степеней оценки успеха. Первая степень – отлично хороший успех (именно так) – 12 баллов. Вторая – весьма хороший успех – 11 и 10 баллов. Третья – хороший успех – 9 и 8 баллов. Четвертая – успех удовлетворительный – 7 баллов. Пятая – посредственный успех – 4 и 3 балла. Седьмая степень – весьма худой успех – 2 и 1 балл.

В августе 1850 года Петя выдержал вступительный экзамен и был зачислен в младшее отделение приготовительного класса Училища правоведения, иначе говоря – в седьмой класс, ибо отсчет классов велся с конца. При наличии хорошей предварительной подготовки поступающие могли быть зачислены не в седьмой, а сразу в шестой или даже в пятый класс (как это произошло с Константином Победоносцевым). Петя выдержал экзамен в числе из первых, но через класс перескочить не смог.

«Во всяком случае, на этот раз в Петербург въехал уже не прежний ребенок. В основании душевные качества его остались те же, но для жизненной борьбы они в нужной мере замутились опытом, чувствительность и впечатлительность несколько притупились. Ожидания от жизни уже были не те. В его коротеньком существовании уже было прошлое, выстраданное и пережитое, а будущее рисовалось уже не в виде радужно-безмятежных снов детства, а как туманная даль, где он знал, что кроме радостей будет и борьба, и лишения, и страдания. Всего же важнее то, что на этот раз он нес в себе невидимый для других свет своего настоящего призвания, который и утешал его в трудные минуты, и давал право смело смотреть вперед»[12].

Присутствие матери в Петербурге облегчило Пете адаптацию к новому порядку жизни, но в конце сентября Александре Андреевне пришлось уехать в Алапаевск. Расставание с матерью стало одним из наиболее трагических событий в жизни Петра Ильича. В момент прощания он потерял самообладание – прильнул к матери и не мог оторваться от нее. Уговоры не помогали, пришлось отрывать его от Александры Андреевны силой. Когда увозивший ее тарантас тронулся с места, Петя побежал следом и пытался ухватиться за что-нибудь, надеясь его остановить. Всю свою жизнь Петр Ильич внутренне содрогался, проезжая мимо Средней Рогатки[13], места прощания с матерью. Отчаяние, смешанное с обидой и острейшим чувством собственного одиночества, наложило отпечаток на все время учебы в училище, а в особенности – на первые два года. Но тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В начале 1852 года Илья Петрович был вынужден подать в отставку с поста директора Алапаевских заводов. Обычное дело: управляющий не сошелся во взглядах с владельцами и правлением. В мае того же года Чайковские вернулись в Петербург, к огромной радости Пети, да к тому же поселились рядом с училищем – на Сергиевской улице, которая сейчас называется улицей Чайковского. Модест Ильич пишет о том, что «не особенно большой, но очень выгодно и солидно помещенный капитал, скопленный трудами, вместе с казенной пенсией позволил Илье Петровичу оставить службу и жить на покое без тягостной разлуки с детьми».

Два первых года, проведенных Чайковским в училище, оказались наиболее бедными в смысле биографического материала. Настоящая училищная жизнь еще не началась, а домашняя сводилась к приятным впечатлениям от встреч с матерью. Да, только лишь с матерью. Отец был занят поисками места и прочими делами, у Зинаиды, Николая и Лидии была своя, взрослая жизнь. У младших детей тоже была своя жизнь. Трудно быть младшим сыном, а быть средним еще труднее. «Единственное, что он вспоминал из этого времени, – это посещения Александрой Андреевной Училища, свой восторг при этом и затем – как ему удавалось видеть ее иногда и посылать воздушные поцелуи из углового дортуара IV класса, когда она посещала свою сестру, Е. Л. Алексееву, жившую на углу Фонтанки и Косого переулка, окна в окна с Училищем правоведения»[14].

Вспоминали, что когда-то в училище дышалось вольготнее, спасибо принцу Ольденбургскому и тем, кому он доверил свое детище. Но после серии европейских революций 1848–1849 годов, получивших поэтичное название «Весны народов»[15], император Николай I туго затянул дисциплинарные гайки по всей империи, в том числе и в учебных заведениях. Разница между военными и гражданскими училищами заключалась лишь в том, что гражданские студенты не отдавали преподавателям честь (но строем маршировали), все прочее было идентичным.

Вот одна весьма показательная деталь. В выходные и праздничные дни учащиеся (официально они именовались «воспитанниками») отпускались под надзор родственников, проживающих в Санкт-Петербурге. При этом самостоятельное передвижение по городу разрешалось только воспитанникам первых трех классов, а также воспитанникам четвертого и пятого класса, пользовавшимся особым доверием (то есть в порядке исключения). Увольняемым выдавался так называемый «белый билет», в котором указывалось разрешенное время отпуска. Так вот, согласно правилам, билет нужно было держать при себе «между 2 и 3 пуговицами и так, чтоб был виден (на один палец снаружи)». Страшно даже представить, что могло случиться с теми, у кого билет высовывался наружу на два пальца или же не был виден совсем…

Интересные, то есть яркие и при том донельзя едкие воспоминания об Училище правоведения оставил старший брат композитора Сергея Ивановича Танеева Владимир, учившийся там примерно в одно время с Чайковским (с разницей в два года). Читая Владимира Танеева, нужно делать поправку на то, что автор был социалистом-утопистом, сторонником справедливого преобразования общества на принципах социалистического равноправия[16]. Разумеется, такой человек не напишет много хорошего (да и мало тоже не напишет) о кузнице хранителей самодержавного режима, в которой могли учиться только представители привилегированных слоев общества. Но в то же время вряд ли бы он стал выдумывать разные небывальщины, выставляя себя в глупом виде, ведь было же кому опровергнуть или поправить. Максимум – сгустил краски. Но мы же умеем читать между строк, чувствовать настроения и отделять красоту художественного вымысла от суровой правды жизни, разве не так? Свирепый директор, бездушные воспитатели, смысл деятельности которых состоит в том, чтобы «высматривать, ловить, наказывать, сечь», никчемные преподаватели[17], хитрые ученики, вылезавшие на шпаргалках и подсказках… Обо всем этом написано во множестве мемуаров, и нет необходимости вдаваться в детали. Скажем только, что строгости было через край, а душевности не было вовсе. А без душевности жить нельзя, особенно в подростковом возрасте. В условиях полной изоляции от лиц противоположного пола все то, что должно было переноситься на девушек, будет перенесено на товарищей. И если у взрослых нельзя найти ни понимания, ни поддержки, то придется искать это у сверстников. Сложилось так, что помимо официальной славы Императорское училище правоведения получило и неофициальную, весьма пикантную славу одного из очагов мужеложства.

Впервые в истории России наказание за мужеложство было введено в 1706 году в воинском уставе Петра I (то есть распространялось оно только на военнослужащих). В 1832 году Николай I ввел в уголовное законодательство Российской империи параграф 995, карающий за этот «грех». Наказание было довольно суровым – до пяти лет ссылки в Сибирь. Но, как это часто бывает, строгость закона нивелировалась его редким применением. С одной стороны, на мужеложство смотрели как на неизбежное зло, а с другой – оно было довольно широко распространено среди высших кругов общества. За примерами далеко ходить не нужно – внук основателя Училища правоведения Петр Александрович Ольденбургский был содомитом и особо этого не скрывал.