Темный карнавал

В темном женском углу зашептались. Там стояла, сверкая черными глазами, какая-то женщина, которой явно было что сказать. Ее звали миссис Тридден.

– Бывает… Да вы хоть знаете, сколько малышни каждый год убегает в болото, – сказала она, – убегают прямо голенькими – и не возвращаются. Я сама там чуть не заблудилась. Я там… я там потеряла своего маленького сыночка Фоли. Вы… Вам НИКОГДА ЭТОГО НЕ ПОНЯТЬ!!

Кажется, все ноздри разом шумно втянули воздух и хватанули еще, пока полностью не вжались. Лицевые мускулы разом выгнули уголки ртов – и они печально поползли вниз. Головы разом повернулись на шеях – длинных и тонких, словно стебли сельдерея. И теперь их глаза жадно считывали весь ее ужас – и всю ее надежду. Миссис Тридден стояла, вытянувшись, словно струна, прижав к стене руки с растопыренными пальцами.

– Там мой ребенок, – на выдохе шептала она, – мой малыш. Мой Фоли. Фоли! Фоли, это ты? Фоли! Фоли, скажи мне, мой маленький, скажи мне, что это ТЫ!

Все затаили дыхание и повернулись, чтобы посмотреть на банку.

Существо в банке ничего не ответило. Оно по-прежнему смотрело в толпу ничего не видящим взглядом. И вот, где-то в глубинах их худых тел побежали весенние ручейки тайного страха, теплым соком подтачивая твердый лед размеренной жизни, веры и привычного смирения. Сначала этот лед раскололся надвое, а потом разом стаял – и страх хлынул сплошным потоком!

– Он пошевелился! – выкрикнул кто-то.

– Да не шевелился он. Это просто обман зрения!

– Бог свидетель! – воскликнул Джук. – Я точно это видел – он медленно кружился, как тот мертвый котенок!

– Да уж помолчал бы ты со своим котенком! Эта штука была мертвой, когда ты еще не родился!

– Нет! Он подал знак! – кричала миссис Тридден, женщина-мать. – Это мой ребенок, мой Фоли! Мой малыш, ты здесь! Ему было три года! Это мой ребенок, просто он потерялся в болоте и стал белого цвета! – Из ее груди вырвались рыдания.

– Ну, будет, будет, миссис Тридден. Сейчас мы сядем. Вот так. И возьмем себя в руки. Что делать, ну нету больше – ни вашего ребенка, ни моего. Ну, все, все… – Одна из женщин обняла ее и держала до тех пор, пока рыдания не превратились в прерывистые вздохи, от которых губы миссис Тридден вздрагивали, как крылья вспугнутой бабочки.

Когда все стихло, старуха Карнация засосала поглубже свою трубку и, не выпуская ее изо рта, принялась говорить. При этом она качала головой, так что ее длинные, до плеч, седые волосы со вставленным в них увядшим розовым цветком то вспыхивали на свету, то снова гасли.

– Пустые разговоры, сотрясание воздуха. Мы никогда не узнаем, что там в ней, в этой банке. Никогда. А если б и узнали, то лучше нам этого не знать… Это как фокус с кроликом в шляпе. Как только узнаешь, в чем там подвох, – сразу пропадает весь интерес. Чувство, как будто ты покопался у этого кролика в кишках… Мы собираемся здесь примерно раз в десять дней, разговариваем, общаемся – и нам всегда есть о чем поговорить, верно? Но если мы выясним наконец, что это за чертова штука, то говорить нам будет не о чем!

– Ах ты, боже мой! Какая беда! – прорычал чей-то голос. – То все говорили ни о чем, а теперь будет – не о чем…

Это был Том Кармоди.

И как всегда, это был Том Кармоди, который прятался в тени. Он стоял на крыльце, заглядывая внутрь – так, что видно было только глаза. И губы – с их неизменной глумливой ухмылкой. Услышав его смех, Чарли вздрогнул, как будто его укусил шершень. Это Теди его подбила, точно. Теди хочет отнять у Чарли его светскую жизнь!

– Ни о чем, – грубо отчеканил Кармоди, – потому что там ничего нет! Это просто пшик, комок тухлых медуз с залива – таких вонючих, что их и собака есть не станет!

– Что – завидно? А, братец Кармоди? – спокойно спросил Чарли.

– Обижаешь! – фыркнул Кармоди. – Просто не мог отказать себе в удовольствии. Где еще увидишь говорящие кипарисовые пеньки[10]? Заметь, внутрь я ни разу не заходил. Вдруг это заразно? Ладно, ладно, ухожу. Кто-нибудь со мной? Нет? Присоединяйтесь…

Никто из присутствующих не выказал такого желания. И это вызвало у Кармоди новый приступ смеха. Весь его вид словно говорил: черт возьми, ну как это возможно, чтобы в одном месте собралось столько беспробудных идиотов? А в дальнем конце комнаты стояла Теди, и больше всего она была похожа на хищника, который выпустил когти. Чарли даже боялся на нее смотреть.

Все еще смеясь, Кармоди протопал по крыльцу каблуками своих сапог – и стрекот кузнечиков поглотил его.

Старуха Карнация прикрыла пальцем свою трубку.

– Вернемся к тому, что я говорила перед тем, как налетел этот ураган. Зачем нам думать, что эта штука на полке – что-то одно или что-то другое? Когда мы можем думать, что эта штука – и то и другое вместе и много всего еще? Мы можем говорить, что она – симбол.

– Символ?

– Да. Символ. Символ всех дней и всех ночей в сухих зарослях тростника. Зачем нам выбирать что-то одно? А вдруг в ней есть много больше?

Разговор затянулся еще на час. И за это время… Теди сбежала в ночь следом за Томом Кармоди! Чарли прошиб пот. Эти двое явно что-то замышляли. У них явно был какой-то план. Остаток вечера Чарли просто утопал в поту…

Сход закончился поздно, и Чарли со смешанным чувством отправился спать. Сход его, безусловно, порадовал, чего нельзя было сказать о Теди с Томом Кармоди.

Уже совсем за полночь, в час, когда на небо слетаются стайки звезд, Чарли услышал шорох высокой травы, раздвигаемой маятниковым качанием ее бедер. И тихий стук каблуков – по крыльцу, в дом, в спальню.

Теди беззвучно легла в постель и лежала, глядя на него своими кошачьими глазами. Он не видел их в темноте, но чувствовал, как они на него смотрят.

– Чарли?

Он выждал время. Потом сказал:

– Я не сплю.

Она тоже выждала.

– Чарли?

– Что?

– Угадай, где я была. Угадай-ка… Угадай… – глумливо полусказала-полупропела она.

Он снова выждал время. Потом выждала она. Но надолго ее не хватило, и она сдалась:

– Я была… на карнавале в Кейп-Сити! Том Кармоди подвез меня туда. И мы, если хочешь знать, поговорили с хозяином цирка. Да-да, Чарли! Мы с ним поговорили!

Ее так и распирало от победного ликования. Чарли похолодел и невольно приподнялся на локте.

– И мы выяснили, что там в твоей банке, – сладким голосом закончила она.

Чарли перевернулся на другой бок и закрыл уши руками.

– Я не хочу это слышать!

– Ну, нет. Так не пойдет. Ты должен это услышать, Чарли. Это отличная история. Тебе точно понравится, – словно змея, прошипела она.

– Уходи, – сказал он.

– Ну-ну-ну! Зачем же так, Чарли? Радость моя. Сперва я расскажу!

– Уходи, – резко сказал он, – совсем уходи.

– Нет уж, ты послушай! Мы поговорили с хозяином цирка, и он чуть не умер со смеху, когда рассказывал нам про эту банку. Как он продал ее вместе со всей требухой какому-то… провинциальному дурачку. За двенадцать долларов! Притом что она не стоила и больше двух!

И у нее изо рта, прямо в темноту, вырвался смех – самый гадкий, который только можно себе представить. После этого она перешла на визг.

– Мусор! Ау! Чарли! В ней просто мусор! Жидкая резина, папье-маше, кусочки ткани, химикаты! А внутри – металлический каркас! И это все! Ты понимаешь, Чарли? Все! – торжествующе провизжала она.

– Нет! Нет! – Чарли вскочил и своими мощными пальцами с диким ревом разорвал надвое простыню, на щеках у него блеснули слезы. – Я не хочу это слышать! Не хочу это слышать! – снова и снова кричал он.

Но Теди продолжала его дразнить:

– Погоди, скоро все узнают, что это подделка! Вот посмеемся! Думаю, тебе будут аплодировать стоя!

Чарли схватил ее за оба запястья.

– Но ты ведь им не скажешь?

– Эй! Мне больно!

– Ты им не скажешь.

– По-твоему, я должна всем врать, да?

Он бросил ее запястья, как слепой, прозрев, отбрасывает белую трость.

– Да пошла ты к черту! Тварь! Ты просто завидуешь мне! Тебя всегда бесило все, что я делаю! А эта банка просто сбила с тебя корону! И теперь ты прямо спать не можешь, хочешь опять все сломать!

Теди засмеялась тем самым гаденьким смешком.

– Ладно, ладно, не буду, – сказала она.

Чарли снова схватил ее – как будто схватил суть всего, что произошло.

– А мне уже без разницы, – выкрикнул он, – расскажешь ты им или нет! Это уже не имеет никакого значения. Все равно все испорчено. Так хорошо, как мне было здесь, мне уже не будет никогда. Ты испортила мне все, слышишь? Ты и этот Том Кармоди. Он всегда насмехался надо мной. Его невозможно было заткнуть! Ну же, давай! Иди, рассказывай всем, веселись, твоя взяла!

Чарли бросился к банке, схватил ее – так, что она едва не расплескалась, и уже хотел швырнуть ее на пол… Но в последний момент остановился и бережно, дрожащими руками поставил ее на хлипкий стол. Он стоял, склонившись над банкой, и тихо плакал. Если он ее потеряет – в мире для него ничего не останется. Теди он уже потерял. С каждым месяцем она все сильнее отдалялась от него, только и делала, что мучила его и дразнила. Ее бедра были маятником, который отсчитывал время его жизни… Но, оказывается, не он один сверял время по этим часам. Были и другие. Том Кармоди, например.

Теди стояла и ждала, когда он разобьет банку. Но вместо этого Чарли стал гладить банку рукой. Он гладил ее – и на глазах успокаивался. Он думал о чудесных долгих вечерах, которые так радовали его весь прошедший месяц, – вечерах, наполненных духом товарищества. Об этих разговорах, переползающих из одного угла комнаты в другой. Это было все, что у него осталось. Ну хотя бы это – раз уж другого нет…

Он медленно повернулся к Теди. К Теди, которая была потеряна для него навсегда.

– Теди, ты ведь не ездила ни на какой карнавал.

– Ездила.

– Ты врешь, – тихо сказал он.

– Нет, не вру!

– В этой банке точно что-то есть. Что-то еще, кроме хлама, про который ты говорила. Слишком много людей верят, что в ней что-то есть. Теди. Ты не сможешь это изменить. Хозяин цирка, если вы правда с ним говорили, – он солгал вам…

Чарли сделал глубокий вдох и сказал:

– Иди сюда, Теди.

– Ну что тебе еще? – угрюмо спросила она.

– Подойди сюда.

– Не подойду.

Он сделал шаг к ней.

– Иди сюда.

– Отойди от меня, Чарли.

– Я просто хочу тебе кое-что показать, Теди. – Его голос звучал тихо, мягко и настойчиво. – Ну же, иди… Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс! КЫС-КЫС!

Был вечер, примерно через неделю после этого. Пришли старик Медноу и старуха Карнация, за ними молодежь – Джук, миссис Тридден и темнокожий парень Джаду. А следом заскрипели стульями и все остальные – как говорится, и стар, и млад, и сват, и брат. Все со своими мыслями, надеждами, страхами и поводами для удивления. На святыню никто не смотрит, все только шепотом здороваются с Чарли.

Все ждали, пока соберутся остальные. По блеску глаз можно было понять, что каждый видит в банке что-то свое. Либо из жизни, либо из бледного отражения жизни, либо из жизни, которая в смерти, либо – и из смерти, которая в жизни… Здесь у всех были свои истории, свои роли и свои слова в них. Знакомые и такие старые, что уже почти новые.

Чарли сидел один.

– Привет, Чарли… – спросил кто-то, оглядев комнату и заглянув в пустую спальню. – А где же твоя жена? Что, опять уехала к родителям?

– Да, опять сбежала в Теннесси. Через пару недель вернется. Вы же знаете Теди. Она вечно норовит улизнуть из дому.

– Это да. Кто-кто, а уж она любит погулять…

Когда все расселись и стих ровный гул голосов, из темноты под навесом крыльца вдруг сверкнули чьи-то глаза. Это был Том Кармоди – Том Кармоди, у которого подгибаются и дрожат колени, а трясущиеся руки безвольно висят по бокам. Том Кармоди, который стоит за дверью, вглядывается внутрь и не решается войти. Том Кармоди, у которого открыт рот, но при этом он не ухмыляется. Да, у него просто слюнявый и обвисший в уголках рот – и никакой ухмылки. Да и лицо – белее мела, как будто по нему как следует пнули ботинком.

Взглянув на банку, старик откашлялся и сказал:

– Какая четкость сегодня. Раньше так не было. Прямо видно, что глаза голубые.

– Да у ней всегда были голубые глаза, – сказала старуха Карнация.

– Не скажи… – проскрипел старик, – в последний раз, как мы собирались, глаза были карие. – Он мигнул, кивнув на банку. – Да и волос другой – русый какой-то. Раньше вроде не русый был!

– И правда! – охнула миссис Тридден. – Другой!

– Никакой не другой!

Том Кармоди, который смотрит на банку во все глаза, и, несмотря на летний вечер, его начинает трясти.

Чарли, который бросает в сторону банки рассеянный взгляд и небрежно закуривает. У него все просто отлично – и в жизни, и в мыслях. В душе его царят мир и покой. Никто, кроме Тома Кармоди, не видит в банке того, чего там не было раньше. Все видят только то, что они хотят увидеть. И их мысли шуршат по комнате частым дождем:

«Это мой ребенок! Мой крохотный малыш!» – вопит мысль миссис Тридден.

«Кажись, мозг!» – думает старик.

За ним темнокожий парень хрустнет костяшками пальцев: «Это мамка наша с Бамбуковой средины!»

Какой-то рыбак посмотрит, поджав губы: «Медуза!»

«Котенок! Кыс-кыс-кыс! – с плеском упадет мысль в череп Джука. – Котенок!»

«И так далее, и тому подобное!» – гаркнет старая, вся покрытая морщинами, мысль старухи, – «ночь, болото, смерть, скользкие бледные морские твари!»

Они помолчали. Потом старик сказал:

– А все-таки, интересно – это он или она? Или так, не пойми чего?

Чарли удовлетворенно качнулся в своем кресле, помял в пальцах сигарету, поднес ее ко рту. И посмотрел на Тома Кармоди. Который уже больше никогда не будет усмехаться, стоя в дверях.

– Сдается мне, что мы никогда этого не узнаем, – сказал он, – да, что-то мне подсказывает. Что не узнаем. – Он усмехнулся.

Это была просто такая штука в банке – из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит…

The Lake

Озеро

Небо уменьшили до моего размера и бросили его над озером Мичиган. Добавили туда несколько орущих детей с мячами, прыгающими по желтому песку, парочку чаек, ворчащую маму – и меня, который, пытается вырваться из мокрой волны, придя к выводу, что мир стал слишком мутным и водянистым.

Я выбежал на берег.

Мама вытерла меня пушистым полотенцем.

– Стой там и сушись, – сказала она.

Я стоял «там» – и смотрел, как солнце по очереди слизывает с моих рук водяные бусинки. И как мое тело заменяет их крупными мурашками.

– Ну и ветрище, – сказала мама, – надень свитер.

– Сейчас, только посмотрю на мурашки, – сказал я.

– Гарольд, – сказала мама.

Я надел свитер и стал смотреть, как волны поднимаются и обрушиваются на берег. Они не просто обрушивались. Они старались сделать это с особой зеленой грацией. Даже пьяный не смог бы рухнуть на песок так грациозно, как эти волны.

Был сентябрь. Самый его конец, когда уже совсем грустно, причем без всяких причин. И берег был такой огромный и пустынный, и на нем не больше шести человек. Даже дети не хотели больше гонять мяч. Этот ветер со своим свистом навевал на них тоску. Они просто сидели и смотрели, как по бескрайнему берегу гуляет осень.

Как один за другим заколачивают свежими досками киоски с хот-догами, запечатывая внутри горчичные, луковые и мясные запахи, которые радовали нас все лето. Как будто заколачивают гробы. Крышку за крышкой, дверь за дверью. А дальше прилетает ветер и ворошит песок. Он уже сдул все следы, оставленные миллионами ног в июле и в августе. Сейчас (в сентябре) здесь были только следы от моих теннисных туфель и от ног Дональда и Делаус Шабольд. В самом низу, у кромки воды.

Над тротуарами, как тюлевые занавески, взлетал песок. Карусель укрыли брезентом, и все лошадки застыли в воздухе на своих латунных шестах, продолжая скалить зубы и мчаться галопом. Теперь музыку им играл ветер, громко просвистывая мелодию сквозь брезент.

А я стоял «там». Все остальные сегодня в школе. А я – нет. И завтра утром я уже буду ехать на поезде – на запад, через Соединенные Штаты. Мы с мамой приехали сюда совсем на чуть-чуточку.

И здесь была такая пустынность, что в ней хотелось побыть одному.

– Мам, можно я побегаю по пляжу? – спросил я.

– Хорошо, только недолго, и не подходи к воде.

Я побежал. Ветер нес меня, под ногами взвивались вихри песка. Знаете, как это бывает: бежишь, раскинув руки, и чувствуешь, как ветер залетает в пальцы, и за тобой будто несется какая-то пелена. Как крылья.

Сидящая мама удалялась все дальше. А потом превратилась в коричневую точку – и я остался один.

Быть одному – это что-то совсем новое для двенадцатилетнего ребенка. Он привык, что вокруг всегда какие-нибудь люди. А один он может побыть только в своем воображении. Их обычно так много – реальных людей, указывающих детям, что и как делать, что приходится сбегать от них на пляж, хотя бы воображаемый. Чтобы побыть там одному в своем собственном мире, со своими крошечными ценностями.

Сейчас я был один по-настоящему.

Я зашел по пояс в воду, чтобы немного остудиться. Когда здесь были толпы людей, я не решался прийти на это место, посмотреть на него, заглянуть в воду. Тем более произнести вслух имя. Только сейчас…

Вода – как фокусник. Который распиливает тебя пополам. Кажется, как будто тебя разрезали пополам, и одна твоя часть, нижняя, сахарная, – тает и растворяется. Ты не можешь просто быть в прохладной воде, об тебя все время спотыкается грациозная волна, которая падает и превращается в белые кружева.

Я выкрикнул ее имя. Я позвал ее раз десять.

– Талли! Талли! Ну, Талли!

Так странно – когда тебе еще мало лет, ты прямо вот по-честному ждешь, что кто-то откликнется на твой зов. Тебе кажется, что все, о чем ты думаешь, может стать реальностью. И иногда это даже случается.

Я думал о Талли – девочке с тоненькими светлыми косичками, которая в мае прошлого года плавала в этой воде, и смеялась, и на ее маленькие двенадцатилетние плечи светило солнце. О том, как на ее месте вдруг стала просто гладкая вода, и в нее прыгнул спасатель, как кричала мама Талли, но Талли так и не вынырнула…

Спасатель пытался уговорить ее выйти обратно, но она не вышла. Когда он вернулся, в узловатых пальцах у него были только куски водорослей, а Талли исчезла. Она больше не будет сидеть напротив меня в школе, гонять мячики по мощеным улицам летними вечерами. Она ушла слишком далеко, и озеро не отпустит ее обратно.

И вот теперь, пустынной осенью, когда есть только огромное небо, и огромная вода, и страшно длинный пляж, я в последний раз зашел в воду, один.

Я звал ее по имени, снова и снова. Талли, ну же, Талли!

Ветер тихонько дул мне в уши – так же, как он дует в устья морских раковин, чтобы в них был шепот. Вода поднималась, обнимала мою грудь, спускалась к коленям… Тянула вверх-вниз, назад-вперед, засасывая в дно мои пятки.

– Талли! Вернись, Талли!

Мне было всего двенадцать. Но я понимаю, насколько сильно я любил ее. Это была любовь, которая выше всех телесных и моральных ценностей. Вроде той, что соединяет в неразлучный союз ветер, море и песок. В нее входило все – наши теплые долгие дни на пляже, и тихое жужжание школьных будней со всей их учебной болтовней, и долгие осенние дни прежних лет, когда я носил из школы домой ее книжки.

Талли!

Я выкрикнул ее имя в последний раз. Меня била дрожь. И эти капли на щеках – я не понял, откуда они там взялись. Брызги от волн не долетали так высоко.

Я вышел из воды на песок и стоял там еще примерно полчаса, надеясь отыскать хоть один промельк, хоть один знак, хоть маленький кусочек Талли на память. А потом опустился на коленки и стал строить замок из песка. Я лепил его очень старательно, так же, как мы их строили обычно с Талли. Но в этот раз на песке была только одна половина замка. Моя. Я встал и сказал:

– Талли, если ты меня слышишь, приходи и дострой остальное.

Я пошел к далекой точке, которая была мамой. В это время вода одну за другой размывала круглые стены песочного замка, постепенно превращая его в мокрый гладкий песок.

Я молча шел вдоль берега.

Вдалеке позвякивала карусель, но это она просто от ветра.

На следующий день я сел на поезд и уехал. У поезда плохая память – все пролетает мимо, ничего не задерживается. Он проезжает и тут же забывает кукурузные поля Иллинойса, реки детства, мосты, озера, долины, дома, обиды и радости. Он отбрасывает их назад – и они падают куда-то за горизонт.

У меня удлинились кости, я оброс плотью, сменил свой юный ум на более взрослый, выбросил одежду, потому что она мне больше не годилась, прошел все ступени от начальной школы до средней, и дальше – к университетским учебникам и книгам по праву. А потом у меня появилась девушка, в Сакраменто. Какое-то время мы встречались, потом поженились.

Я продолжал изучать право. К двадцати двум годам я почти забыл, как выглядит восток.

Но Маргарет предложила провести в этих краях наш отложенный медовый месяц.

Так же, как и память, поезд работает в обе стороны. Он может вернуть все то, что было оставлено позади много лет назад.

На горизонте появился Лейк-Блафф – город с населением 10 000 человек. Маргарет прекрасно выглядела в своей красивой новой одежде. Но я уже чувствовал, как мой старый мир начинает затягивать меня обратно в свое бытие. И Маргарет заметила это. Все время, пока поезд подъезжал к станции Блафф и вывозили наш багаж, она не выпускала моей руки.

Годы, что они делают с лицами и телами людей… Когда мы шли по городу, мне не встретилось никого, кого бы я узнал. Были лица с какими-то отзвуками. Как эхо в ущельях. Лица, в которых узнаются глупые смешки на уроке где-нибудь в закрытой гимназии, и как они качались на железных качелях и гоняли туда-сюда на роликах. Но я молчал. Я шел и смотрел, и складывал в себя все эти воспоминания, как осенью сгребают листья, чтобы потом сжечь.

В общей сложности мы пробыли там две недели и все места объезжали вместе. Дни были счастливыми. Маргарет была очень любима мной. По крайней мере, мне так казалось.

В один из последних дней нашего пребывания мы гуляли по берегу. Было еще не то время года, как в тот день много лет назад, но на берегу уже появились первые признаки запустения. Толпа поредела, несколько киосков с хот-догами были закрыты и заколочены, а ветер взял дыхание, чтобы исполнить нам свои извечные песнопения.

Я почти как наяву увидел маму, сидящую на песке, как она обычно сидела. И точно так же мне захотелось побыть одному. Но разве я мог сказать об этом Маргарет. Нет, я только держал ее за руку и ждал.

День клонился к закату. Почти все дети разошлись по домам, и только несколько мужчин и женщин нежились в лучах солнца.

К берегу подплыла спасательная лодка. Из нее стал медленно вылезать спасатель, который нес что-то в руках.

Я замер на месте. Затаил дыхание – и вдруг стал маленьким. Мне всего двенадцать, я ужасно мал, просто бесконечно мал, и мне очень страшно. И завывает ветер. И нет никакой Маргарет. Я видел только берег и на нем спасателя, который медленно-медленно выходит из лодки с серым, видно, что не очень тяжелым, мешком в руках, почти таким же, как его серое морщинистое лицо.

– Посиди здесь, Маргарет, – сказал я.

Я не знаю, почему я это сказал.

– Но почему?

– Просто посиди здесь, и все…

Я медленно пошел по песку к месту, где стоял спасатель. Он посмотрел на меня.

– Что это? – спросил я.

Спасатель долго смотрел на меня и не мог говорить. Он поставил серый мешок на песок, вода с шипеньем обступила его и тут же ушла обратно.

– Что это? – еще раз спросил я.

– Погибшая, – тихо сказал спасатель.

Я ждал.

– Это очень странно, – сказал он тихо, – никогда не видел ничего подобного. Она погибла… очень давно.

Я повторил за ним, как эхо.

Он кивнул.

– Я бы сказал, уже лет десять как. В этом году здесь не было ни одного утонувшего ребенка. С 1933 года здесь утонуло двенадцать детей, но их всех нашли, в течение несколько часов. Всех, кроме одной, я помню. А это тело, как раз, наверное, лет десять пролежало в воде. Зрелище не из приятных.

Я, не отрываясь, смотрел на серый мешок в его руках.

– Откройте, – сказал я.

Не знаю, почему я это сказал. Ветер взвыл еще громче. Спасатель продолжал возиться с мешком.

– Насколько я понял, это девочка, потому что на ней сохранился медальон. Больше ничего сказать не могу.

– Открывайте, скорее! – крикнул я.

– Лучше не стоит, – сказал он.

Но потом, похоже, увидел, что стало (как я думаю) с моим лицом.

– Совсем девчонка…