Между Явью и Навью

Между Явью и Навью

Сборник под общей редакцией Александра Мазина

© Авторы, текст, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Дизайн и рисунки на обложке: Светлана Сапега

* * *

Пролог

Мстислав, великий князь киевский по праву меча и родства, прищурясь глядел на клубящуюся Тьму.

– Держится Кромка? – спросил он не поворачивая головы.

– Держится. До времени.

Его спутник, широкий в плечах, но худой, будто высушенный, воином не был. В обычном понимании. Но страшились его более, чем самого грозного богатыря.

Имя его было – Черномор. Черная Смерть. Смерть многих. Неотвратимая и страшная.

Назвали его так печенеги. И – прилипло. И стало гордостью.

Как говаривал Олег Вещий, сначала наставник, а потом друг Черномора: «Мы, стражи, добро для Руси. И нам должно быть страшней тех, кто зло. Иначе как победить?»

Он был мудр, Олег Вещий. И жил в те времена, когда Тот, Который Есть Любовь, еще не пришел на Русь.

Иногда Черномору думалось: лучше бы и не приходил. Чтобы никто не усомнился: есть только один путь – большей силы и большего страха.

– Митрополит Михаил сказал: «Христос спасет», – без особой уверенности проговорил великий князь.

Черномор промолчал. Но Мстислав его и без слов понял.

Не Христос помог Мстиславу, когда тот умирал от волшбы брата. Брата, которого он пощадил там, на поле близ Листвена.

Черномор спас. Обратил проклятие на проклявшего – и перешла мучительная смерть с одного брата на другого.

Но правы и христиане, когда говорят: зло порождает еще большее зло. Сгинул во тьме Ярослав Хромец. И, захлебываясь кровавой рвотой, умирая той смертью, что была уготована Мстиславу, успел-таки ненасытный братоубийца выхаркать последнюю волю: «Я вернусь!»

И вот он возвращается.

Спасет ли Тот, Кто сказал: «Каждому воздастся по вере его»?

Но крепка ли вера в Него на Руси?

Черномор знал ответ. Была б крепка – не истончилась бы Кромка меж Явью и Навью и не полезли бы мертвые в мир живых.

К счастью для мира, не одной лишь людской верой жива Русь, но – кровью верных.

К счастью для Руси, но не для них.

– Кровь отворяет врата, кровь их и закроет, – сказал Черномор Мстиславу три месяца назад, глядя на закатное небо с дозорной башни киевского детинца. – Кровь богатырей. Призови их, чтоб были они с нами, когда настанет срок.

– А когда он настанет? – спросил тогда Мстислав.

– По Боянову стиху, беда придет после Купалина дня, – ответил Черномор.

– Скоро совсем, – проговорил великий князь Мстислав Владимирович, прозванный Храбрым, и поежился, будто стало вдруг холодно под собольим плащом.

– Скоро, – согласился Черномор. – Еженощно вижу его во сне.

– Брата моего? – спросил Мстислав.

– Нагльфар. Корабль мертвецов. Брат твой – тоже на его палубе. Вместе со своими нурманами.

– Мы убили их однажды! – жестко произнес Мстислав. – Убьем еще раз, если понадобится!

– Так и будет, – не стал спорить Черномор. – А пока вели гриди своей капищ более не жечь и жрецов старобожьих не бить. И другим не давать. К худу это.

– Я их и не бил никогда, – покачал головой Мстислав. – То отец мой и брат мой…

Он вспомнил брата своего Ярослава, его строгое лицо, дивно спокойное, когда Ярослав сказал ему там, на поле близ Листвена:

«Моя жизнь – в твоей власти, брат. И я ее принимаю».

– Я не пролил крови брата, – сказал Мстислав. – Я его простил. И смерть братьев наших ему простил.

– А другие – нет. Отец твой стол взял братоубийством! – по-вороньи хрипло каркнул Черномор. – Навлек проклятие на землю нашу и род свой. Вину его христианский бог на себя принял. Но что в том зачатому в ненависти? Не мог стать преданным сыном тот, кто зачат силком в ночь великой крови. По обычаю Ярослав был в своем праве: мстить за деда, за дядьев, за мать…

– Христос говорит иное, – вздохнул Мстислав.

– Ты веришь? – спросил Черномор.

– Не мне о вере судить, – качнул головой Мстислав. – Мне о людях заботиться. Я – великий князь, но в час беды все ли за мной пойдут? Север помнит Ярослава. Их кровь на клинках моей дружины. Север против юга, христиане против язычников… Нам и умертвий не надо, чтобы кровь лить в усобицах.

– С христианами я договорился, – сурово произнес Черномор.

– Ты? – Мстислав удивился.

Кем только не полагали Черномора: ведуном, колдуном, жрецом вышних… Иные даже – стражем Калинова Моста. Но уж христианином его точно никто не считал.

– Митрополит Киевский Михаил в вере своей тверд. Но не слеп. Проникся. Наложил на богатырские знаки печать Веры.

– Христианской Веры? – уточнил Мстислав.

Черномор кивнул, но уточнил:

– Не обязательно быть христианином, чтобы принять знак. Главное – свобода от Тьмы. А мое плетение сотворит остальное: опознает истинного богатыря, веры родной и земли хранителя, достойного принять и силу, и бремя ее.

– И сколько их, знаков этих?

– Тридцать три. Более не требуется. А от тебя требуется: раздать их верным людям и отправить тех путями Бояновыми.

Мстислав поглядел на спутника, потом – на Тьму, и снова – на Черномора.

– Путями Бояновыми?

– Пророчество, – напомнил тот.

И вдруг заговорил нараспев, будто гусляр:

– Первым из призванных будет он, владыка клинков из закатного края, слуга престола каменного. И страшной станет служба его, и будет она точно замковый камень, выпавший из гнезда.

Проговорил, вздохнул, потер лоб:

– То первый будет, княже. А у второй даже имя названо: Залог. Еще сказано: глаза ее – как солнце в разрыве туч. Влага ее – дар непрошеный, знак ее – птах без имени, ибо неждан приход ее и нет ее в кругу призванных.

– Залог, значит? А у первого даже имя неизвестно. – Великий князь поглядел на чародея. Снизу вверх поглядел, хотя сам роста был немаленького. – И как их сыскать по таким стихам?

– Этих двух искать не надо. Сами найдутся. А где искать третьего – я знаю. Да ты и сам догадаешься. – И опять нараспев: – Сильный духом, верный роду двух рек, двух путей и двух солнц, встанет один против всех, но не падет на него тень крыльев сокола.

– Ты прав, – согласился Мстислав. – Знаю я, о ком речь. И где его искать – знаю. Но захочет ли он сам… отыскаться?

– Найдется, – уверил Черномор. – Ты, главное, воев подбери правильных. Вон Сувору поручи. Он – дотошный. Пусть проследит, чтоб слова правильные наизусть вызубрили. И чтоб с каждым отрядом непременно двое слуг божьих: старой веры и новой. Мы уж с владыкой Михаилом постараемся таких выбрать, чтоб силу имели и меж собой не передрались.

– Три десятка и еще три. Столько по Бояновому стиху. А скольких примут стоячие камни?

– Много званых, да мало избранных… – пробормотал Мстислав, глядя на черные с прожелтью клубы, накрывшие степь, и вновь поежился. – Думаешь, Сувор? Он для войны хорош. А тут ведь не только воины. Жрецы нужны, монахи. Да так подобрать, чтоб в дороге не передрались.

– Это война и есть. Сувор справится! – отрезал Черномор. – Пришло время богатырей. Их время.

– Их или наше? – спросил Мстислав, не сводя глаз с Тьмы.

– Их, – тихо, почти шепотом, произнес Черномор. – Наше на исходе. – И добавил уже совсем беззвучно: – Здесь – на исходе.

Александр Мазин

Душегуб

Сильный духом, верный роду двух рек, двух путей и двух солнц, встанет один против всех, но не падет на него тень крыльев сокола.

Бояново пророчество. Стих седьмой[1]

На крыльцо вышли трое. Немолодой уже, толстоусый гридень, с золотой гривной великого князя киевского на груди, черный, как ворона, длинный и тощий монах и плечистый, с распущенной по плечам гривой жрец-волох[2], с посоха которого щерилась по-доброму собачья голова с ушами-крыльями.

Толпа загомонила. Соседство монаха и жреца людям было удивительно.

– Люд плесковский! Слушай! – закричал глашатай воеводы, дородный, важный, издали похожий на боярина. – Великокняжье повеление! Слушай!

Толпа утихла. Всем было интересно: что киевские скажут? На дай боги, новый налог какой назначили…

Не налог. Хуже.

– Я – голос великого князя киевского Мстислава Владимировича! – грозным басом прогудел гридень. – Он говорит: «Сбывается пророчество Бояново! Истончилась грань между Навью и Явью[3], землей и Преисподней! Порушены границы меж мирами людей и тварей! Злая сила идет на крепость земли Русской! Страшная сила!»

Воин умолк. Эхо его голоса несколько мгновений металось по площади, а потом утонуло в рокоте толпы.

Князь плесковский[4] Турбой, в крещении Константин, невысокий, смугловатый, лицом и статью более схожий с матерью, чем с отцом-варягом, убитым свеями покойного Ярослава, выждал некоторое время, потом махнул рукой – и, перекрывая шум, поплыл над головами звон вечевого била.

Взвились и закаркали воро́ны, вечные алчные спутники человеческих толп.

– Тише! – взвился крик глашатая.

– Русь сильна! – рявкнул воин Мстислава. – Великий князь, дружина его, люди его уже встали на пути вражьем! Однако не устоять им, ежели не поднимутся рядом с ними лучшие, богатыри русские, вои славные да люди мудрые, тайны ведающие! Так сказано Бояном Вещим! Так тому и быть!

– Потому мы здесь, люди плесковские! – подхватил речь воина монах. – Избрать угодных и указать им истинный путь!

Выговор у монаха был правильный. Не ромей, значит. Из русов.

– Говорит Господь: много званых, да мало призванных!

– Нам ваше призвание – до курьей гузки! – пронзительно выкрикнул кто-то из толпы. – Все вы, киевские, под себя тянете! Отощали совсем от поборов ваших!

– То-то ты отощал, Кошель! – хохотнул Турбой. – Аж брюхо в кафтан не влазит!

– А я не за себя! – Крикун протолкался вперед. – Я за люд плесковский радею! Зло, слышь, оно везде лезет, не в одном лишь Киеве ихнем. Вот вчера на выселках упырь мальца уволок! На Ситней гати водяники целый обоз сгубили! А ты – в Киев! Киев ваш и так крепок. А ты еще и воев с нас требуешь! Свой град защитишь, а наш – падет! Так я говорю, люди плесковские?

Толпа одобрительно загудела.

– А еще тати Хилька с зимы озоруют! Людей наших как курей режут! А ты, князь, их извести не можешь! Что молчишь? Я правду говорю!

– Знаю! – рявкнул Турбой. – Перуном… и Христом клянусь: убивцам смерть будет! Скорая и неминуемая!

– Это ж когда будет! – закричали из толпы.

– Киевским – лучших людей, а нашим – пропадать! – завопил Кошель, срывая с головы шапку.

Турбой погладил усы, чтобы скрыть усмешку. Скрыть от киевских.

– Нет тут ваших и наших! – надрываясь, закричал Мстиславов гридень. – Есть вся земля Русская! Она как крепость, которую оборонить нужно! Но Киев – врата той крепости! На врата – самый страшный удар! Падут врата – вся крепость врагу отдастся!

Его не слушали. Толпа вновь загудела. Похоже, не убедил ее киевлянин.

И тогда вступил волох.

Вскинутый посох сверкнул. Может, сам, а может, солнце отразилось в глазах-рубинах пса-семаргла.

– Хорош орать, – вроде негромко, но слышно всем произнес волох. – Не дружину ж мы вашу уводим. Может, одного позовем, может – двух, а может, и никого. Может, и не родила земля ваша годного для лучшей рати. Вы нас услышали. Завтра здесь же ждем охотников. Или… – Волох ухмыльнулся. – Охотниц.

– А если не захочет никто? – Кошель присмирел, нахлобучил шапку на голову, но уняться никак не мог. – С чего бы нашим молодцам денежки тратить да ноги топтать? А если убьют по пути? Сами ж сказали: зло повсюду!

– А затем, что князь Мстислав в дружину к себе зовет! – возмутился воин. – То честь великая!

– А я от себя обещаю: ежели найдется достойный среди вас, людей плесковских, дам я ему на прокорм дорожный гривну серебром и коня! – подал голос Турбой.

Толпа разом успокоилась. Гривна – деньги немалые. А еще и конь. Каждый теперь прикидывал: как бы он употребил этакое богатство.

– А помимо того, будет ему от великого князя и Господа нашего полное прощение за все, явное и тайное. И велено будет всем власть имущим содействовать в пути, долгов не спрашивать и обид не чинить под страхом княжьего гнева! – выкрикнул уже монах. – И в том дан будет ему знак великокняжий, в Святой Софии запечатленный!

– А еще оберег волшебный, – вступил волох. – Лично от меня.

– Все слыхали, люди плесковские? – не прибегая к помощи глашатая, осведомился Турбой.

В ответ – нестройный, но вполне дружелюбный ропот.

– Охотники на гривну мою и прочие полезности пускай завтра пополудни к детинцу подходят. Там их посланцы великокняжьи пытать будут!

– А что ж за испытание? – крикнули вразнобой не менее полудюжины плесковцев.

– А простое! – ответил им уже монах. – Годен ты Богу да Добру служить или нет!

– И кто ж такое скажет?

– Бог и скажет! – Монах сделал строгое лицо. – Моими грешными устами!

– А я б, княже, уста медом иль пивом смочил, – вполголоса сообщил Турбою усатый гридень. – Две седмицы в дороге, руки с меча не снимая. В горле от пыли уж кроты завелись.

– Будет, – тоже вполголоса пообещал Турбой. – И питье, и яства, и банька тоже. А скажи: волох ваш, он только женской волшбой владеет или только…

– Я всякой владею, – услыхал жрец. – Только бог мой зазря тревожить его не дозволяет.

– Сочтемся, – пообещал плесковский князь. – У меня немного алатырь-камня[5] осталось. Сгодится?

На следующий день у ворот детинца, а точнее – у дверей Жалобной избы собралась изрядная толпа.

Под присмотром плесковских дружинников-отроков испытуемые поочередно входили внутрь… И выходили опечаленные. Их не взяли.

Внутри, в избе, помимо шестерых дружинников расположились четверо: сам князь плесковский, гридень-киевлянин, волох и по-вороньи черный монах, который, собственно, и занимался отбором достойных. Вернее, отсевом недостойных.

Князь и гридень, носивший по Крещении грозное имя Михаил, развлекались нурманской игрой с трудновыговариваемым названием хнефаталф. Михаил выигрывал. «Конунг» плесковского князя был зажат с трех сторон. Полное окружение – вопрос нескольких ходов.

Волох уже второй час стоял не шевелясь, прислонясь к стене. Может, с богом своим общался, а может, просто спал стоя.

– Не годен, – изрек монах, и очередной кандидат в ратоборцы, ругнувшись шепотом, освободил место.

Монах прижал кожаный кругляш с великокняжьей печатью к руке следующего.

– Не годен.

– Ты, монах, не разумеешь! – возмутился тот. – Я сызмала нечисть гонял. У меня…

– Иди давай. – Дружинник-плескович ухватил гоняльщика за шкирку и перекинул напарнику, который и спровадил того из избы.

Еще одна десница легла на стол.

Монах поднес кругляш…

И тот вспыхнул даже раньше, чем коснулся кожи.

Глаза монаха тоже вспыхнули. Лицо его, темное, костлявое, суровое, будто подсветили изнутри.

– Достоин, – проговорил он, но как-то неуверенно. И громче: – Эй, Михаил! Поди сюда. Вроде есть один.

– Да ну? – Гридень забыл об игре, повернулся сразу всем телом. – Этот?

Волох открыл глаза, отлепился от стены, глянул на избранника, чье лицо пряталось в тени наброшенного на голову капюшона:

– Ну, покажись, красавец!

Избранник медленно стянул с головы капюшон.

– Хилько! – рявкнул князь, вскакивая на ноги.

Его дружинники подхватились еще раньше. Уперли в избранника острия копий.

– Сам пришел! – радостно воскликнул воевода. – Уж мы, Михаил, его ловили, ловили, душегуба! – И, обращаясь к избраннику: – Удивил ты меня, душегуб! Истинно удивил!

– Вы что творите? – Монах даже удивился. – Этот человек теперь под рукой Мстиславовой! А ну прочь оружие!

– Ты не понимаешь, божий человек, – рассудительно произнес князь. – Это ж Хилько. Он мирных людей погубил больше, чем мы с Михаилом в бою положили. Никак не может такой Богу твоему служить!

– Нет, это ты не понимаешь, Турбой, – строго произнес уже киевский гридень. – Кем бы он ни был прежде, теперь он – наш. И печать эта теперь – его. Уйми воев своих.

– А ты, тать, не ухмыляйся, – бросил волох. – Ты уразумей: печать-то – твоя. Но и ты теперь – ее. Ты теперь часть пророчества.

Но Хилько осклабился еще шире, подмигнул Турбою:

– Понял, князь плесковский! Я теперь – часть пророчества! А тебе шиш, намасленный в…

И захрипел, когда по знаку Турбоя один из дружинников вбил копье разбойнику меж ребер.

Кругляш в руке монаха потускнел и погас.

– Что ж ты сотворил? – растерянно проговорил тот, глядя на оседающее тело избранника-татя.

– А вот! – без малейшего раскаяния весело произнес Турбой. – Я же Христом поклялся! Это же грех – твоего Бога обмануть!

– Нашего Бога, – буркнул монах. – Уберите это. – Он указал на мертвое тело. – И давайте следующего.

Наталья Ильина

Зверь из ада

…И придет из града Змиева тот, кого люди нарекли Зверь из ада. Знак крылатый на вые его, и не страшит его огнь темный…

Бояново пророчество. Стих третий

– Это он! Оборотень! – Первый испуганный выкрик сменился волной встревоженного гула, которая расходилась в толпе.

Волшан изо всех сил старался сдержать рвущегося наружу зверя, но уже сводило челюсти, и спину молнией прошила сладкая боль. Его выгнуло дугой, бросило на четвереньки. Толпа ахнула и отхлынула. Он лихорадочно соображал, как будет прорываться из городища, когда в глазах взорвалось ослепительное солнце и мир погрузился во тьму.

– Не очухался? – пробился в сознание грубый бас.

– Шевелится, – ответил кто-то.

Волшан приоткрыл глаза. В разбитом затылке поселились тягучая боль и нарастающий зуд (топором рубанули, что ли?), а руки и ноги оказались связанными. Он валялся в полутемном помещении с единственным окошком, забранным кованой решеткой. Да и то было прорезано в крепкой двери. Едва не усмехнувшись – что волкодлаку дверь да веревки? – Волшан попытался обернуться и сразу захрипел. Шею обивала крепкая цепь, которая не давала зверю выйти наружу – она впивалась в мощную шею и душила огромного волка, в которого он превращался. Не в силах поверить, что мог попасться так нелепо, он повторил попытку дважды под презрительные смешки из-за решетки, а потом обессиленно затих.

Дверь распахнулась, и кто-то вошел, тяжело вбивая шаги в сырой пол. Волшан мог видеть только запыленные сапоги, остановившиеся совсем рядом. С усилием он приподнял голову, но не успел и слова произнести. Один из сапог с размаха ударил его в живот. И еще раз. И еще.

– Нечисть поганая! – рыкнул истязатель, и окованный медью носок сапога прилетел Волшану в лицо.

Кровь залила глаза, и он перестал видеть, по опыту зная, что промаргиваться не стоит – только хуже будет. Боль заставляла зверя рваться наружу, а ошейник душил, не давая завершить оборот… Пытка показалась бесконечной, но неожиданно в комнате появился кто-то еще.

– Уймись, Збыня. Успеешь еще. Посторонись, я на него гляну.

Получив передышку, Волшан скорчился от нестерпимого зуда – раны заживали на нем очень быстро, но расплатой за это была мучительная чесотка.

– Эк его крючит, – удивился пришедший.

– Так на цепь три гривны серебра пошло. Самое верное средство против оборотня! – самодовольно заявил тот, кого назвали Збыней.

– Ты воды плесни, пусть лицо покажет.

– Поостерегись, отец Мефодий. Он опасен, пока жив.

– Нечего бояться, со мной Бог, – ответил священник.

Холодная вода немного уняла зуд и позволила Волшану расслабиться. Он отфыркался и с трудом разлепил глаза. Так и есть – над ним стоял низенький, расплывшийся под рясой монах, а рядом – широкий в плечах, рыжеусый вой, недоверчиво буравивший Волшана тяжелым взглядом.

– Ты откуда такой появился? – спросил монах.

Волшан дернулся сесть – смотреть с пола было неудобно. Монах и вой отшатнулись.

– Ненашенский он, – отрезал Збыня.

– Может, и так, но где-то же обретался, пока не схватили? Ты что в городище делал? – повернулся монах. – Жертву высматривал?

Волшан шевельнул разбитыми губами. Они горели зудом, как и вся нижняя челюсть.

– Какую жертву? – просипел. – Я вчера только в Змиев пришел. Заночевал в общинном доме, вышел осмотреться…

– Это мы знаем. Тебя конюх признал. Ты же, нечисть, двоих добрых купцов в общинном доме ночью задрал!

Волшан замер, уставившись на монаха. Ночь накануне он беспробудно проспал и ничего о купцах не слышал. На конюха, который вечером насилу успокоил коней, когда появился Волшан, наткнулся, когда с утра вышел посмотреть, что за шум-гам снаружи поднялся. Теперь произошедшее стало понятным, но встревожило другое. «Убьют!» – без тени сомнения решил он. Серебряная цепь не жгла, как воображал истязатель-Збыня – тут волшба старого жреца не подводила – но и обернуться не давала, а в человеческом облике ему из темницы не выбраться.

– Не драл я никого, – обреченно вздохнул Волшан, и тут же Збынин сапог припечатал его к стене сильнейшим ударом.

Во рту засолонело, зверь снова рванулся изнутри, и Волшан захрипел.

– Д-дурак, – брызгая кровью с губ, прокашлял он. – У тебя людей режут, а ты не того взял.

И добавил, без особой надежды:

– Отпусти, я за то настоящего душегуба поймаю.

Вой расхохотался. Глухое эхо ударило в низкий потолок.

– Видал, отец Мефодий? Нечисть и на колу осиновом станет за жизнь торговаться!

Волшан оскалился на Збыню:

– А ты бы не стал?

– Истинный зверь из ада, спаси Бог! – перекрестился монах. – Утром прилюдно закончим с ним. Людям надо знать, что церковь и дружина их защищают.

– Порешили, – согласился вой.

На прощание он засадил Волшану сапожищем так, что тот взвыл, скрючившись, чем развеселил Збыню и еще больше напугал монаха.

Кормить и поить его никто не собирался. Волшан привалился плечом к стене, с трудом шевеля пальцами – связанные руки совсем затекли и начинали зудеть. Ему хватило бы и ковша воды, а вот зверь почти обессилел – оборот забирает много сил, и волк вечно был голоден. Ведь меняясь, Волшан становился втрое массивнее.

Сознание медленно уплывало. В полузабытье вспомнилось, как его мальчишкой выхаживал да учил Семарглов жрец, уже и тогда старый, как идолы на его лесном капище. «Человеком ешь то, что человеку потребно. Зверя корми мясом да кровью, только человечину чтобы пробовать не смел, слышишь?» За этим «слышишь» последовала звонкая оплеуха, потому как Волшан отвлекся и почти не слушал старика. Годы годами, а длань у того была крепкой как лопата. В ушах звенело…

…в ушах зазвенело, и Волшан очнулся. В полумраке перед глазами плавали черные и красные кляксы. Он моргнул, но те не пропали, наоборот – обрели полузнакомые очертания. До помраченного сознания оборотня дошло – не привиделось ему и не бред это вовсе. Грань между Явью – с темницей воеводиной – и Навью проявилась как никогда близко, и кто-то двигался там в красном мраке, к Волшану присматриваясь.

«Ждет, – вздрогнул Волшан. – Как добычу стережет. Что же, скоро свидимся». От горечи сжалось горло.

Тяжелые мысли роились в голове. Сколько сделал для него старый жрец – от людей уберег и над натурой звериной власть подарил… Всего-то раз и попросил о помощи. По великому своему смятению, послал в Дикое поле, разведать, не идет ли беда. Надеялся, что приемыш его опасения отведет, а Волшан-то и не сдюжил. Не получит жрец вестей из Дикого поля. Не узнает, что вовсе не напрасны были его опасения… А главное: так и останется неоплаченным долг Волшана перед стариком, заменившим ему семью.

Убьет его Збыня поутру, хоть виновен, хоть – нет, тут и гадать нечего.

После сумеречного полумрака темницы утренний свет резко ударил по глазам, и Волшан скривился, щурясь. Это не помешало ему разглядеть последний отрезок своего пути. Несколько шагов от воеводиного крыльца по пыльной вытоптанной земле, к невысокому помосту напротив, в центре которого раскорячилась широкая колода. Он дернулся в сторону, но Збынины дружинники держали крепко. Площадь за помостом гудела, заполняясь людьми. Спотыкаясь и медля, под тычки в спину, он одолел всход на помост.

Зверь внутри него сделал очередную попытку вырваться, и у Волшана подкосились ноги. «Не сейчас! – беззвучно взмолился он, сжимая челюсти, – только хуже будет!» Только куда уж хуже? Из центра колоды торчал топор, каким необхватные деревья рубят. Длинное топорище, отполированное многими руками, блестело на солнце. Сбоку прислонился толстый осиновый кол, затесанный на конце до игольной остроты. Не кол – бревно целое.

При виде пленника зеваки заволновались, взревели. Волшан пошатнулся от шквала ненависти, хлестнувшего из толпы.

– Тихо, люди змиевские! – прогремело с высокого крыльца.

Площадь не сразу, но затихла. Волшан поднял голову. Збыня, одетый как для битвы и серьезный, опирался на резные перила. Рядом встал отец Мефодий, со скорбным выражением лица.