Избранное. Том 1

Я смотрю на предмет ревности – черный «Сони», солидный, изящный.

Он лежит передо мной, приобретенный года два тому назад, и я начинаю думать, что он – живое существо. Может быть, это такая небольшая, но очень умная, верная, элегантная собака, которая лежит у меня на столе и смотрит на меня зоркими глазами. Все понимает, все воспринимает, только, вот, не говорит. А если говорит, то только моим голосом. Может быть, не зря жена меня начинает ревновать? Я заметил, что мне действительно становится лучше, когда прихожу с работы и нажимаю кнопку записи. Закончив диктовать, чувствую некоторое облегчение и ощущение того, что я сделал что-то – пусть не очень важное, – но необходимое…

Детство у нашего поколения было, мягко говоря, неустроенное. Помню случай. Мне лет семь-восемь, отец около пяти лет лежит в госпитале после возвращения с войны. Идет уборочная. Машины гоняют с поля в «Заготзерно», возят дары нового урожая. А нам в это время практически нечего есть. Дед говорит моей матушке:

– Послушай, Катерина, там за селом по проселку ходят машины с зерном. В одном месте выбоина на дороге, грузовик подскакивает, зерно вылетает, сыплется на дорогу, и там можно набрать немного. Потом бы смололи, какая-никакая мука будет.

Взяв мешок, лопатку, веник и большое решето для просеивания, мы с матушкой пошли на это место. Действительно, все так и есть – и выбоина на дороге, и просыпающиеся зерна. Мы стали быстро подбирать эти зерна после каждого проезжающего грузовика. Так споро у нас пошло дело. Матушка сгребала вместе с дорожной пылью зерно, складывала в решето, а я его просеивал и ссыпал в мешок. Пыль была мягкая, знойная и она вся пролетала через решето, оставалось зерно и маленькие земляные камешки, которые мы решили выбрать дома.

Мы увлеклись и не сразу увидели, что мимо нас проезжает нарядная двуколка и на ней председатель райисполкома. Председателя я знал. Он был большой, лобастый, с головой круглой и лысой.

Когда мы приходили пацанами в клуб, там всегда был шум, гам, но вот наступал торжественный момент: в зал входило руководство района, наши районные руководители – с домочадцами, степенно шествуя гуськом. Их всегда было человек десять во главе с первым секретарем райкома партии и председателем райисполкома. Они снимали шапки на входе, в фойе, и обычно садились в первом ряду. Зал на двести человек замолкал, ни шума, ни шороха. Перед начальством робели все.

Оробели и мы с матушкой, разогнувшись над кучкой с зерном. Председатель райисполкома не обратил на нас внимания, глядя поверх наших голов. А я был заворожен его спутницей. В коляске была женщина. Молодая и красивая. По моим понятиям, женщина была одета, как в сказке, в белое платье с какими-то украшениями. Она выглядела так ярко и красиво, что ей в ее одеянии надо было быть на сцене театра, на сцене клубного зала, но не в поле. Она была либо его женой, либо дочерью, приехавшей из города. Когда они уже проехали мимо нас, женщина повернулась и посмотрела на меня. Затем она, наклонившись, что-то сказала своему спутнику, который так красиво держал вожжи в руках, что это напомнило фильм «Кубанские казаки». Председатель повернул породистую лошадь, подъехал к нам и как будто впервые увидев, спросил:

– Вы что тут делаете?

Мы молчали, все было видно и так.

– Прекратите, это зерно не ваше, это зерно государства. Вы поступаете скверно.

Все-таки председатель понимал, что зерно пропащее уже, что надо наводить порядок на транспортировке. И, говоря с нами (мы видели), он выбирал мягкие выражения и грубо с нами не поступил. Но собирать зерно запретил.

Он не стал ждать, прекратим мы или нет, развернулся и уехал. Но мы не могли осмелиться продолжать собирать зерно. То, что мы собрали, мы не высыпали на дорогу, а просто свернули свои вещи и пошли. А невдалеке уже ехал очередной грузовик, хозяин которого – государство – был где-то непонятно далеко. Машину как-то особенно сильно встряхнуло и из нее высыпалась солидная порция пшеницы, полуторка же, не останавливаясь, помчалась дальше. Мама не сказала ни слова, но я заметил на ее щеках слезы.

В конце года два раза обращался к врачу по поводу болей в области сердца. И, наверное, каким-то образом информация прошла по заводу. Меня стали останавливать, желать здоровья, напрямую говорили, что надо себя поберечь, но с завода не уходить. Нельзя, чтобы сейчас менялось руководство. Стали задавать подобные вопросы и начальники цехов. Секретарь, Ирина, пришла ко мне с просьбой дать разъяснение что делать: очень много звонков в приемную, все встревожены тем, что я ухожу.

Это, наверное, льстило бы моему самолюбию, будь другое время, но сейчас не до этого. Слухи вносят дисгармонию в психологический климат. На одном из последних заводских совещаний, где присутствовало около шестидесяти человек руководящего состава, я вынужден был заявить, что никуда в ближайшее время не уйду. Прошел одобрительный гул. Подтвердили, что стало сразу легче думать о будущем.

Да, сегодня все прижимаются плечом к плечу, и потеря одного из тех, кто с тобой в круговой обороне, совершенно нежелательна.

В последнее время на пути в заводскую столовую в обеденный перерыв мне часто стал встречаться заводской наш поэт, балагур Владимир Вершинин. Замечательный слесарь-инструментальщик. Но немножко баламут. Мы с ним давно на «ты».

Сегодня он остановил меня вопросом: – Гендир, можно внести предложение?

– Кто?..

– Ну как: генсек, гендир.

– Ясно, давай предложение.

Смотрит озорно, я знаю, у него заготовлено про запас экспромтов, – хоть отбавляй. И они его тяготят, нужен собеседник. И не простой собеседник, нужен «уровень».

Подписывает он свои басни псевдонимом «Скорпион». Городская и заводская газеты с недавних пор ему уже тесны. Я знаю, он послал подборку своих басен Михалкову, а на прошлой неделе – самому Ельцину.

– Мое предложение не рационализаторское, оно тянет на изобретение!

– Не тяни.

– Я не тяну, оно тянет: как бы сделать так, чтобы у власти в стране оказались интеллектуалы, а не политики. Чтобы издать закон, по которому власть бы имели люди, которые ее не любят, и как только они начнут проявлять к ней вкус – их в сторону. Может быть, тогда бы построили что-то стоящее, а?

– Может быть.

– Вот, видишь, и ты стал в моем направлении думать. Хорошо. Не вязни в рутине. Послушай, можно я тебе, когда меня посетят умные мысли, буду послания через канцелярию в твою папку с почтой класть? Не перегружу.

– Можно, – согласился я, а про себя подумал: «Вот еще один, которому нужна отдушина, черный ящик».

Был партком на заводе, и вдруг его не стало. Все заботы и хлопоты легли на плечи директора. Мне тогда пришла счастливая мысль: необходимо общее дело, общая идеология, чтобы связывать и устремлять коллектив в одном направлении. Поэтому 1992 год мы провозгласили годом подготовки к тридцатипятилетию нашего завода. Составили программы помесячно, подекадно. Культурную программу, программу наведения порядка на территории завода, спортивно-массовые мероприятия, поиск бывших работников, оказание помощи пенсионерам. Серьезные меры были намечены по экологии, сокращению выбросов в атмосферу.

Взглянули на себя как бы со стороны. И была большая активность по цехам, по производствам. Народ откликнулся, все встрепенулись. Многие поняли, что конкретная цель сближает. Создали самодеятельный ансамбль. Если раньше нужно было упрашивать, то теперь всколыхнулись сами. Женский хор покорял русскими песнями. И такое было оживление в заводском коллективе, что многие даже искали повода, чтобы собраться вместе. Апофеозом всего этого оказалось 30 декабря, когда состоялся торжественный вечер. Зал Дома культуры на восемьсот мест был переполнен. Гости с родственных заводов, представители городской общественности, предприятий области пришли к нам на праздник. Борьба за трезвый образ жизни отучила людей от открытого праздничного общения. Все были благодарны за возрождение традиций нормального праздничного застолья.

В моей записной книжке есть слова Ильи Эренбурга из статьи «Полюсы», опубликованной в Киеве в 1919 году: «Какая странная, роковая страна Россия, будто на палитре господней для нее не осталось ничего кроме угля и белил».

Вот такими красками оценивается судьба России. Но этого же не может быть! Я думаю, что все-таки впереди у России больше красок, и россияне увидят и другое: отразится в их глазах и голубое, и розовое, и все многоцветие, которое есть в нашей жизни. Этого хотят все, только понимают, что это не может наступить сразу. Но посмотрите, какие лица были у наших соотечественников в прошлом веке! Вглядитесь в фотографии, которые часто показывают по телевидению, в журналах и газетах. Это совершенно другие лица, другие взгляды. Таких глаз не может быть, когда смотришь на черное и белое.

Сегодня тяжелый день. Я подписал приказ о закрытии производства полиэтилена. Дело усугубляется тем, что рентабельность полиэтилена практически нулевая при нормальных нагрузках. Сейчас же, из-за отсутствия сбыта, мы можем быть загружены менее, чем наполовину, поэтому держать в работе это производство, даже ради сохранения рабочих мест, невозможно. Мы продержались месяц. Это, по сути, скрытая безработица. Скопилось достаточно большое количество продукции на складе. При нынешнем росте инфляции, скорости роста цен, для нас это – беда.

Начали останавливать и производство фенола. Причина – нет сырья.

Вернее, сырье так дорого, что мы не можем оплачивать его, причем все предприятия требуют предоплаты. К тому же остановились два самых главных наших потребителя фенола. Осталась заграница, но там такие низкие для нас цены…

Одиннадцатого января в десять часов приступило к работе Российское Федеральное собрание, избранное сроком на два года, которое дает отсчет новому периоду нашей Российской парламентской практике.

Странно быстро, как в калейдоскопе, мелькают события. Еще только избраны председатель Совета Федерации и Государственной Думы, как тут же идет перестановка в Правительстве. Сегодня Егор Гайдар объявил о своей отставке. Причину отставки объяснил тем, что принимаются решения в Правительстве Черномырдиным без согласования, без уведомления вице-премьера. В частности, он назвал решение по Белому дому, объединение общерублевой зоны – российской и белорусской.

Сегодня по телевидению Геннадий Зюганов бросил реплику, что Гайдар все свое уже сделал: развалил промышленность, фундаментальную науку. Я не сторонник Зюганова, но в данном случае, так оно и есть. От большой науки, от промышленности могут остаться одни руины.

Двадцать четыре года как я женат. Помню, через месяц после нашей свадьбы мы купили с женой новый симпатичный шифоньер, собрали его и установили у торцовой стены комнаты. И вдруг мне показалось, что ближе к углу он будет стоять более рационально. Передвижку я затеял один, когда жена была в институте. Непростое дело для одного: передвинуть трехстворчатый внушительный шкаф. Но я был молод, изобретателен и, главное, хотел сделать сюрприз жене.

Тогда шифоньеры выпускались с ножками, ввинчивающимися снизу в днище шкафа. Это я успешно использовал. Просто так двигать было нельзя, ножки кособочились и грозили сломаться, тогда я решил подкладывать под каждый угол поочередно стопку книг и выворачивать ножку. На стопке книг, как на шарнире, разворачивал шкаф, передвигая его ближе к углу. Все шло хорошо, шкаф был уже почти на месте, когда вдруг дверцы во время очередного поворота раскрылись, крепеж не выдержал и… огромное зеркало, со звоном упав на пол, разлетелось на куски. Я был потрясен. Но не потерей зеркала, а тем, что по примете должно было следовать за этим. Разбил зеркало – значит, ждать большого несчастья. Я сразу почему-то соотнес это с нашим браком, с моей женой. Я не мог допустить разрыва. Я любил свою молодую жену.

Что это, чистая случайность? Я ведь мог не разбить зеркала, и все было бы нормально, а тут, пустячное неверное движение – и оно дает начало действию уже других событий. Вступают в силу законы этой мрачной приметы.

Я решил идти наперекор и вопреки всему. В этот же день, пока не было жены, раздобыл в комиссионке (мне повезло) почти такое же зеркало. Вставив его, разумеется, ничего жене не рассказал, а себе дал слово: сделаю все, чтобы брак наш был вечен. Наперекор и вопреки всему! И я, особенно первые годы, постоянно помнил о своей установке. Это было моей постоянной заботой и тайной.

Кажется, я сделал то, что обещал себе. Об этой истории говорю вслух впервые. Конечно же, о ней не знает и жена.

Много позже этот случай мне неожиданно помог.

В 1984 году я получил предложение стать директором завода. Предложение не было для меня внезапным. Анализируя ситуацию с возможным моим назначением, вспомнил фразу, оброненную писателем Солоухиным. Он сказал (цитирую по памяти): «Я не смог бы быть директором – я слишком люблю справедливость». И еще мне не давала покоя фраза, сказанная моим приятелем: «Чем выше по ступенькам карьеры, тем меньше остается порядочных человеческих качеств».

После неспешных раздумий решил: если мне предложат быть директором, – соглашусь. Но поставлю перед собой, как тогда – в начале семейной жизни, – зеркало. И пусть оно будет беспощадным. И пусть про него никто не знает. Но оно будет. И это будет моей заботой и тайной.

«Вопреки и наперекор» – этот девиз, который родился у меня, держащего осколки зеркала в руках, остался во мне и со мной навсегда.

Если наше общество катится к катастрофе, то катастрофа будет обусловлена тремя причинами. Первая: отсутствие концепции в построении демократии. Нет четкой идеи демократии, все абстрактно, и прояснением того, что такое демократия, никто у нас не занимается. Ответственными за все это считаются верхи: Парламент, Правительство. Их критикуют. Но демократия тем и отличается от недемократии, что порядок наводится снизу. И надо это понять, а потом действовать. Демократия устанавливается снизу.

Вторая причина: полное непонимание обществом целей и задач средств массовой информации. Почитайте газеты: одни вопросы, кто допустил то-то, почему получилось то-то и то-то. Вопросы и вопросы. Спрашивают тех, кто по другую сторону. А спрашивать надо тех, кто мог, должен был, но не сделал необходимого.

И третья, которая тяготит меня каждый день как директора: отсутствие четко разработанной политики государственной поддержки на местах, в отраслях, на предприятиях, в производственных структурах.

Мы задолжали три миллиарда рублей, нас заставляют брать кредит под 213 процентов, что является откровенным грабежом.

У нас два дня был представитель одной из германских фирм. Когда я назвал эту грабительскую цифру, то он несколько раз переспросил, боясь, что ослышался. Мы ему с трудом могли объяснить столь глупейшую ситуацию. И это еще льготные (!) проценты! (Он схватился за голову.) Но это еще ничего. Кредиты даются сейчас только под залог оборудования, помещений, под основные фонды. Мы намерены были взять 1,5 миллиарда рублей, чтобы заплатить долги. Но нам поставили условие: дайте в залог детские садики, туристическую базу на Волге, профилакторий. Берут в залог только то, что можно превратить в офисы, в доходные объекты. Если учесть, что стоимость профилактория и садика намного меньше ежемесячного долга энергетикам, то практически два, три, четыре месяца – и промышленное предприятие останется без них.

Все отдано коммерческим банкам. Сначала коммерческие банки задержали оплату за нашу продукцию, средства крутили по три-пять месяцев, зарабатывая на этих деньгах большие прибыли, затем из этих же средств дают нам кредиты, беря от нас под залог наши объекты. Они вконец нас разорят! Мне кажется, что беда еще в том, что в первую очередь Правительство допустило коммерциализацию банков, а надо было сначала коммерциализировать предприятия.

Я невольно вспомнил последний пуск завода после капитального ремонта в сентябре прошлого года. Мне в это время потребовалось срочно уехать в Москву. Из гостиницы «Ленинградская» звоню через день главному инженеру узнать, как идут дела, а тот в смятении докладывает, что начали пускаться и на середине остановились.

Что значит оставить без энергетики завод в момент пуска? Это только специалистам понятно. Энергетики требуют оплатить 1,5 миллиарда рублей долга. Такая ситуация. Если я лет семь назад, когда были проблемы с пуском завода, обеспечением материалами, мог приехать в Министерство и с замминистра или министром обсудить ситуацию и надеяться, что будет принято объективное решение, то сейчас все совершеннейшим образом изменилось. Будучи в Москве, я ни к кому не мог пойти и обсудить проблему. Нет таких структур. А если завод не пустим, мы ничего не оплатим вообще, ибо не будет продажи продукции. Наши десять миллиардов рублей, которые должны потребители нам, где-то крутятся. Просить помощи в наведении порядка с оплатой продукции не у кого.

В конце концов завод пустили, но только тогда, когда я дал добро, чтобы главный инженер от моего имени дал письменное указание управляющему банка – все средства, которые в ближайший месяц придут на счет завода в необходимом количестве, в первую очередь направлять энергетикам.

У нас в российском самосознании укоренилась бравада, что очень многое мы можем сделать враз, экспромтом, на эмоциональном подъеме. Мы не педантичны, как Запад, зачем нам анализ? Даже классики, интеллигенция, Федор Иванович Тютчев, которого я люблю как поэта, даже он, невольно, способствовал тому, чтобы мы жили чувством больше, чем рассудком. Мы бравируем теперь даже тем, что «умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Умом Россию не понять… Как же не понять? Я думаю, что Федор Иванович с болью говорил об этом. И в подтексте этой фразы звучит, наоборот, призыв к потомкам, чтобы они попытались Россию понять именно умом. Мы же сначала делаем, а потом думаем.

На прошлой неделе был на презентации книги самарского писателя Ивана Ефимовича Никульшина. Он выпустил пятый или шестой поэтический сборник «Лесной колодец». У него есть несколько прозаических книг, выпущенных местным издательством. Издавался он и в московском «Современнике». Проза очень хорошая, я бы сказал, насквозь пропитана русским духом, русским бытом. Я давно его знаю. Он начинал как поэт. Его первая книга «Семь цветов песни» вышла в 1967 году. Редактировал ее Владимир Шостко – поэт, живший в нашем городе, поэт совершенно урбанистического плана, парадоксального мышления. Он был в восторге от книги.

В свое время я был влюблен в прозу Василия Макаровича Шукшина. Мне, родившемуся в селе, очень близко его творчество. И я полагал, пока не появился прозаик Никульшин, что так и надо писать о селе. Но с самых первых книг и рассказов Ивана Ефимовича во мне появилась какая-то раздвоенность. Я очень любил Шукшина, но не мог не любить и Никульшина. Мне кажется, что я знаю Заволжье, его быт. Конечно, мне трудно говорить, об укладе сел близ Барнаула, я не был в Сростках – родном селе Шукшина, но мне много слышится общего даже в звучании фамилий: Шукшин… Никульшин… Василий Макарович писал свои рассказы, как бы находясь в городской жизни и вглядываясь из нее в деревенскую. Никульшин – весь в российской деревне, посреди нее, и взгляд его – изнутри деревни на деревню. А оттуда – взгляд на себя, на всех и на весь мир. Ему пятьдесят восемь лет, но он до сих пор весь в деревенском быте. Это его позиция. Жизнь.

И еще. Многие из рассказов Василия Макаровича как бы основаны на анекдоте. Часто повествование идет о человеке-чудике. Я по своей деревне знаю: на каждой улице был свой блаженный, свой чудик. Без этого деревня как бы и не деревня. На каждой улице есть такой острослов, сев с которым за стол, обязательно поперхнешься от веселья и от горчинки.

Это все есть, но не на чудиках держится деревня. Деревня держалась и держится на людях степенных, немногословных, точных в своем поведении, в своем повседневном труде. Для них главное: создать семью, иметь детей, обеспечить нормальную жизнь, быть справедливыми и праведными в своем немногословии. Неистребимо желание в сельском укладе к упорядоченности, к порядку, к ясности отношений. А уж чудинка, скоморошество потом, в праздник, в потеху.

Или я чего-то пока не понял? Я дал себе обещание обязательно побывать в Сростках, а до этого прочесть всего Шукшина. У меня такое чувство, что я встретился с айсбергом…

Литература бедствует. За книгу стихов в 3,5 печатных листа издательство платит десять тысяч гонорара. Что такое десять тысяч рублей на нынешние деньги, если универсальный эквивалент наш – колбаса – стоит четыре тысячи? Сразу все становится понятным. Не скрашивают быта и те полставки, на которые можно устроиться в большой серьезной областной газете.

Я знаю многих писателей, которые, имея рукописи романов, сборников стихов, рассказов, не могут их издать. Чтобы выпустить поэтический сборник в тысячу экземпляров, надо иметь полмиллиона рублей.

Если сейчас не будем спасать наше искусство, какие книги мы будем читать лет через пятнадцать-двадцать, каких писателей будем иметь? И будем ли мы их иметь? Ведь, соблазненная когда-то отечественной государственностью и брошенная теперь, наша интеллигенция пребывает в растерянности. Социальная катастрофа ускорила физическое исчезновение ее.

– Виктор Сергеевич, установку по очистке спирта, которую мы сейчас строим, нам удастся эксплуатировать не более года.

– Почему? – спрашиваю почти машинально главного экономиста завода, хотя ответ давно ясен самому.

– Первые месяцы продукция этой установки даст чистой прибыли на каждой тонне до семидесяти долларов. Это замечательно. Но до конца года цены на пар так вырастут, что она может стать убыточной.

– Считали сами?

– Сам. Даст около десяти миллиардов прибыли, а там – в металлолом.

– А если возобладает разум и цены на энергетику заморозят?

В ответ – горестный вздох.

– Каков же выход?

– Найти более экономичную установку, чем эта, без затрат пара.

Только так.

– Так-то оно так, да только есть ли такая технология вообще в мире?

– Надо искать!

Да, надо искать, повторил я про себя. В энергосбережении – выход.

Частенько заглядываю в цеховые курилки. Нравится окунаться в атмосферу здорового юмора, попав под прицел крепкого вопроса, дать хлесткий ответ.

Я долго работал в цехах, меня не стесняются.

Вот и сегодня заглянул, и не зря. Попал в самый кон, а может чуть опоздал: Виктор Шарапов, его в этом цехе зовут «Шурупов», а чаще – «Шуруп», кажется подводил черту под серьезным разговором. Увидев меня, он на секунду запнулся, дружелюбно поприветствовал, закивали головами и остальные.

Упругая пружина разговора еще подпирала, и Шуруп продолжил:

– …что тут непонятного-то? Отчего народ на выборах прокатил демократов? Опыт у него есть. Народ за последние семьдесят лет до конца понял вранье существующей власти. Преданный своим государством, равнодушно взирал на развал бывшей империи. Повернулся к ней многомиллионной задницей. Вот вам. Нечто похожее случилось и теперь на выборах. Веры не стало. Устали.

– Что верно, то верно. Но подожди, Витек, маленько, дай мне сказануть о вещах попроще, раз директор у нас.

Я смотрю на бойкого мужичка – вроде не наш, не заводской. Либо из подрядчиков, либо новенький из сварщиков.

А тот бросил от азарта, не докурив, папиросу. Весь в себе, глаза раскосые, движения рысьи. Коготки спрятаны, но о них догадываешься сразу. Кажется, появился новый местный вожачок.

Я заметил: в углу сидит Скорпион, ухмыляется, довольный, мотает на ус. Кивнул мне одобрительно головой.

Между тем ниточка разговора уже потянулась:

– Товарищ директор, хочу заметить, что руководство не торопится проявить себя, облегчить жисть народу.

– То есть?

– Сегодня дефицит налички, так?

– Так, – отвечаю.

– А вот соседний нефтеперерабатывающий завод второй раз дает зарплату бензином, а трикотажная фабрика – майками и трусами. Доколе ждать нам? Коль на нас денег не напечатали?

– Чего ждать? – подыгрываю я. – Мы расплачиваемся одеждой, сахаром, маслом.

– Не то это, скучновато. Убедите городскую администрацию, пусть скоординирует директоров.

– Хотите новый почин выдвинуть?

По взгляду понял: он оценил мою догадку, почувствовал во мне партнера в своей игре и ему надо довести ее до конца:

– Надо, чтобы колбасный цех выдавал получку колбасой, тепличное хозяйство совхоза – огурцами, а наш завод – естественно, спиртом. Два раза в месяц – по баклажечке! После борьбы за трезвость хорошее покаяние перед народом. Вот вам и долгожданный коммунизм. В отдельно взятом городе. Мечта! Правда? Выпить и закусить! Что еще надо?

– Любите выпить?

– И закусить тоже. В меру нельзя, что ли?

Смотрит из глубины своих щелочек-глаз смело и пытливо. Он расположен к разговору, идет на диалог, ему это надо.

Продолжаю помогать ему: