Избранное. Том 1

У меня была с собой фотография обоих Журавлевых: Григория и его брата Афанасия. Афанасий сидит на стуле, Григорий стоит рядом, на своих култышках вместо ног. Темная рубашка достает почти до пола. Сидящему своему брату Григорий, стоя, достает головой едва до переносицы. Но от фигуры художника, от взгляда, всей его позы исходит такое ощущение физической мощи и воли, что сразу вспоминаешь богатырский облик храма Святой Троицы и удивляешься их похожести.

Я молча показал фотографию Николаю Федоровичу, он с ходу назвал обоих по имени-отчеству.

– Он легонький был, маленький, его принесут мужики в церковь, он сидит и зорко на всех посматривает.

– А сколько вам было лет, когда Григорий помер?

– Я с тысяча девятьсот первого года, вот считай, а он умер в тысяча девятьсот шестнадцатом. Похоронили его около церкви в ограде. Там могила была. В ней уже были похоронены двое: церковный староста Ион Тимофеевич Богомолов и священник Владимир Дмитриевич Люстрицкий. Могилу разрыли и установили третий гроб.

– Большой гроб был?

– Да нет, короткий гробик, но широкий и высокий.

– Николай Федорович, а вы сами видели, как он рисовал?

Старик опускается на колени перед стулом и поясняет:

– А вот так и рисовал. Стоял на полу перед маленьким особым столиком, держа кисть в зубах.

– Как же он обучался?

– Вначале земский учитель Троицкий помогал. В Самаре художник Травкин. Мало ли добрых людей. Потом сам.

– Он рисовал красками?

– И красками, и углем. И писал всякие письма и прошения по просьбе сельчан, поэтому у него часто в избе кто-нибудь да бывал, приветливый был человек.

– Ну, а как вот с бытом его, кто за ним ухаживал?

– Да ведь вначале матушка его, а потом до самой смерти – его брат Афанасий, он был искусный чеканщик. И в церковь, и на базар, и в баню, и на рыбалку, все он – брательник его возил.

– А на чем возил его брательник?

– Были у него лошадь-бегунок и тарантас, ему дал это самарский губернатор после того, как Григорий был у царя.

– Он был у царя?! Точно?

– Так говорили, и я слыхал, а вот утверждать не буду. Народ лучше знает. Дали упряжь, тарантас, лошадь и пожизненную пенсию. Хороший был мужик, Григорий. Его все любили.

– А за что любили?

– Веселый был, шутить умел, поэтому мужики, особенно певчие, рады были его брать с собой. Часто его уносили и приносили на руках. Раза два мы, пацаны, на Рождество ходили к нему славить. Интересный был мужик. Взяв в зубы пастуший кнут, размахивался и хлопал им с оглушительным свистом. Умел красиво, мастерски расписываться.

– Николай Федорович, а как хоронили художника, с почестями либо кое-как?

– Что ты, мил человек, с уважением, с попами. Его все почитали. Я сам не знаю, но говорили тогда, что он помогал строить церковь, расписывал ее. Уважаемый человек.

– Кому помешала церковь, – спрашиваю, – коли ее начали ломать, а иконы и роспись почти что уничтожили совсем?

– Кому, кому? Время такое было. Мешала, видать, красота вершить неправедное. Укоряла молча. Ее и того… в распыл, значит, за это.

От Николая Федоровича я впервые услышал, что в селе Утевка было две церкви: храм Святой Троицы, построенный в конце восьмидесятых годов прошлого века, и более старый, Дмитриевский храм, на месте которого затем возвели деревянное здание районного дома культуры (его сейчас уже нет). Около него был большой базар. Все село было разбито на два прихода. Оказывается, тот край села, который примыкает к реке Самарке, славен был богатыми купцами, торговавшими зерном. А доставляли зерно по реке Самарке на баржах. Сам старик Корнев несколько раз ходил этим маршрутом.

Припомнил он и такой эпизод: лопнул колокол в храме, заказали новый и везли его от станции Грачевка до поселка Красная Самарка на лошадях. Колокол весил двести пятьдесят два пуда двенадцать фунтов, другой поменьше – восемьдесят пудов.

Я, было, высказал сомнение по поводу веса колоколов, но старик уверенно его отклонил. От поселка Красная Самарка несли на руках. Вручную поднимали на колокольню. Желающих ударить в колокол было много, и каждый, кому посчастливилось это сделать, тут же жертвовал деньги. Звон новых колоколов слышен был в окрестных селах Бариновке, Покровке.

– Что двигало, – спрашиваю, – людей на такие труды?

Ответ последовал такой, каким я его ожидал:

– Вера!

…Конечно, можно предположить, что вокруг имени Григория Журавлева сложилось много легенд, и здесь надо все внимательно отбирать. Но не могу не привести выдержки из документа, подписанного К. Е. Даниловым в июле 1975 года. Оставляю, впрочем, и за собой право поиска более убедительных подтверждений изложенных фактов.

Вот они эти выдержки:

«О необыкновенном художнике стало известно царствующей фамилии дома Романовых. В этой связи Григорий Николаевич был приглашен Николаем Вторым во дворец…

Николай Второй пожизненно назначил пенсию в размере двадцати пяти рублей в месяц и приказал Самарскому генерал-губернатору выдать Журавлеву иноходца с летним и зимним выездами.

В последней четверти века (1885–1892) в селе Утевка по чертежам и под непосредственным руководством Журавлева была построена церковь, а также по его эскизам была произведена вся внутренняя роспись.

На пятьдесят восьмом году своей жизни Григорий Николаевич Журавлев скончался от скоротечной чахотки и по разрешению епископа Михаила Самарской епархии похоронен в ограде церкви, которая явилась его детищем».

…Бытует легенда (ее мне рассказывали несколько человек), что по пути из Петербурга, где он писал групповой портрет царской семьи, Григорий Николаевич попал к циркачам и ездил с ними полгода по России. Его показывали публике как диковинку. Еле от них вырвался.

По страницам газет

В разное время в газетах мелькали сенсационные для рядового читателя сведения о художнике-самоучке. По сути, они повторяли одно и то же. С одной стороны, это объясняется тем, что краеведы мало что до настоящего времени находили нового, с другой – большим и естественным желанием новых людей, которые впервые близко прикоснулись к судьбе Григория Журавлева, обнародовать, закрепить в газетной строке хотя бы то, что есть. Отсюда и перепевы.

Я не претендую на первооткрывательство, поэтому перечислю газетные статьи.

Очевидно, можно думать, что одной из первых публикаций в советское время была заметка в нефтегорской районной газете «Ленинский луч» от 25 мая 1966 года под названием «Письма из Югославии». Затем последовали: «Крупицы большого таланта» в той же газете от 10 июля 1966 года К.Данилова, «Григорий Журавлев – живописец из Утевки» А. Праздникова в областной газете «Волжская коммуна» от 5 февраля 1987 года и, наконец, «Забытое имя» Р. Чумаш в «Волжской коммуне» от 17 октября 1987 года. Номера этих газет сохранились в моем домашнем архиве. Была еще одна публикация, может быть, вообще самая первая, в газете «Литературная Россия». Я ее читал лично в присутствии К. Данилова у него дома, разбирая его архив, видимо, где-то в начале 1966 года. Этого номера потом я не нашел.

Впрочем, и за границей, в Белграде, издающийся на материалах агентства печати «Новости» журнал «Земля Советов» опубликовал статью…

Я пишу эти заметки и ловлю себя на тайной мысли, что вот где-нибудь подрастает молодой человек, в котором загорится искра и ему, более усердному и удачливому, предстоит сделать больше, чем нам… Как сказал великий поэт: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».

Заботы отца Анатолия

Он оказался очень молодым человеком, отец Анатолий (в миру Анатолий Павлович Копач). В первый день, когда мы познакомились, я его видел на богослужении и в светской одежде на строительной площадке. В храме работал только маленький придел с иконостасом, собранным с миру по нитке. Несколько икон были возвращены из села Мало-Малышевки, куда они попали после закрытия утевского храма. Кстати, в церкви Мало-Малышевки в военное лихолетье и я был крещен. Отец Анатолий назвал ряд икон, находящихся в иконостасе Троицкого храма, которые могут принадлежать кисти Журавлева, сделав оговорку, что в написании некоторых из них и росписи на стенах храма ему могли помогать его ученики: у Журавлева их было двое. Это икона «Господь Саваоф». Ее принесла какая-то старушка и, не сказавшись, оставила в храме. Икона «Жены Мироносицы», привезенная из села Мало-Малышевка, а также иконы «Крещение Господне» и «Воскресение Христово». Еще икона «Царь Давид» с изображением псалмопевца Давида с арфой в руках, ее подарил когда-то школьному музею Владимир Борисович Якимец, житель Утевки, утверждавший, что она написана Журавлевым, и икона «Спаситель Благословляющий», которую подарила Мария Пестименина, правнучка Иона Богомолова – попечителя храма, захороненного слева от Григория Журавлева.

Они лежат рядом – заказчик и исполнитель иконы. Храм строился двадцать лет. Иона Тимофеевич Богомолов, прадед Марии Емельяновны Пестимениной (с ней меня познакомил отец Анатолий), был его попечителем. Он умер в 1915 году, через год – Григорий Журавлев. Семью Марии Емельяновны раскулачили, и она долго жила на чужбине. Но место захоронения своего прадеда помнила хорошо. Она и указала нам место захоронения и прадеда, и иконописца Григория Журавлева.

Это она разрешила мне порыться в жалких остатках, должно быть богатого материала, который когда-то собирал К. С. Данилов.

Я сидел около раскрытого сундука с пожелтевшими бумагами, перебирал их, а она рассказывала спокойно и отрешенно как их раскулачивали и высылали из Утевки.

Но потом вдруг спохватилась, словно боясь, что второй такой встречи у нас уже не будет и позвала на улицу, к Храму. И там вновь мы оказывались на месте, пока еще никак не обозначенном, захоронения художника и попечителя.

– Ты знаешь, сынок, ведь когда закрывали церковь, иконы со стен срывали баграми, и большинство увезли никто не знает куда. Икону «Спаситель Благословляющий» Григорий писал по просьбе моего прадеда, народ ее сохранил.

Она помолчала, и, пристально посмотрев на меня, спокойно сказала:

– А ведь людей, которые баграми срывали красоту, святых наших, я их знаю. Они живы и сейчас. Прошлый раз на вечере в клубе в президиуме сидела одна старушка из Самары, как ветерана пригласили, а ведь она была комсомолкой и орудовала тогда в храме с такими же. Хотела я к ней подойти спросить, чего же это она делала тогда и как она теперь так живет да подумала: Бог ей судья.

Позже, уже в доме, священник за чаем рассказывал, что храм был закрыт в 1934 году. Отца Гавриила пытались брать несколько раз, но каждый раз звонарь при подъезде «воронка» успевал дать призывный звон, и народ вставал на защиту священника. В конце концов, веревки звонарю обрезали. Отца Гавриила забрали. Старый храм сломали и сделали гараж. Новый же храм намеревались взорвать, разрушили верхнюю часть колокольни, но дальше почему-то отступили, ломать не стали. Не осталось и следов от церковной ограды, от колодца. Когда храм превратили в склад, тут уж красота не выдержала, роспись стала осыпаться и большей частью пропала совсем.

– Собираемся восстанавливать церковную ограду, могилу Григория Журавлева, – говорит отец Анатолий. – Обычно в храмах при строительстве предусматриваются подвалы, где хранятся иконы, возможно, большая часть при закрытии храма была спрятана там. Я разговаривал с прихожанами: они говорят, что их родители свято верили, что все вернется на круги своя, но о подвале знали только два-три человека, так что и подвал и могилу теперь будем пытаться искать специальными неразрушающими методами, здесь нужна техническая помощь.

У него много забот: он депутат районного совета, ездит по району, старается как можно ближе быть к прихожанам. Его здесь любят.

У храма нет пока никаких подсобных помещений. Нет сносного освещения вокруг него. Но здесь уже свой хор певчих, часть из которых приезжает из села Бариновка.

На прошлой неделе я попал в храм в родительскую субботу, когда поминают усопших. Поминали и Журавлевых.

«У Бога все живы», – так меня поучали богомольные старушки.

«Как приду в церковь, поставлю свечку, помяну своих и – праздник на душе».

Моя матушка, Екатерина Ивановна Шадрина тоже зачастила в храм.

– В душе что-то по-новому ворохнулось, – говорит она, светлея лицом.

«А я и помянуть не могу своего внучка-афганца, не крещеный он, не Богов, значит, и – ничей», – услышал я на выходе из храма.

Какой политбеседой ответишь на это?

Спрашиваю отца Анатолия, как он относится к художнику Журавлеву.

– Иконопись – это служение Христу. Он не закопал свой талант, а оживотворил его и принес на службу своему народу. Люди помнят это. Не скудеет рука дающего, ибо она будет возблагодарена.

Чувствуется, молодой священник много читал, многое видит по-своему. Невольно сравнивая его со светскими сверстниками, натыкаюсь на мысль, что дремучее невежество наше в религиозных и экологических знаниях – это две составляющие того провала, который ведет нас к уродству души и тела.

Во время нашего разговора раздался телефонный звонок: отца Анатолия вместе с женой Ольгой приглашали в гости знакомые.

На мой вопросительный взгляд ответил:

– Пастырь, не знающий свой народ, – не пастырь.

Он считает, что в общении с людьми идет взаимоочищение. Горько переживает, что молодежь погрязла в мате, скверне и прочих грехах. Разучилась деревня нормально разговаривать.

– Апостол послал своих учеников в дома прихожан, и если Вас приняли, то способствуйте соединению с Богом.

Уже на ходу вспоминает, что времени остается мало, а он обещал к концу недели статью в районную газету. Очень озабочен, что запущено в селе кладбище. Кладбище – тоже сфера забот церкви. А на столе у него лежат листочки с эскизами памятника Григорию Журавлеву, которые нам предстоит обсудить.

Качимова Мария Федоровна, певчая из хора, рассказывала мне, что отец Анатолий в телогрейке на морозе освобождал забитые досками окна храма. Горы мусора, вывезенные с того места, где сейчас иконостас, тоже дело его рук. Конечно, пастырю сейчас трудно. Ему приходится самому заниматься стройкой и становлением храма.

Я смотрел на прихожан в храме и думал: но ведь это одиночки, их мало, мало верующих осталось, а из тех, кто приходит сюда, много просто любопытных, неверующих. Какой же путь надо преодолеть отцу Анатолию, чтобы восстановить разлад между Богом и моими односельчанами, и что будет с нами со всеми? Ведь сказал же Пушкин, которого я почему-то считал большим безбожником, что религия создала в этом мире искусство и поэзию, все великое и прекрасное. Но если это так и если не будет у религии будущего, что будет с искусством, со всеми нами?..

Костры посредине села

Мой крестный, полковник в отставке, бывший военный летчик Василий Дмитриевич Лобачев, живущий сейчас во Владимире, узнал, что я собираю материал о нашем селе, и тут же откликнулся.

Удивительны воспоминания человека образованного, пытливого, остро чувствующего время и себя в нем.

Его маленькие истории мне очень дороги еще и потому, что действующие лица в них либо мои родственники, либо хорошие знакомые, и все они освещены особым светом того сложного времени. Вот они эти маленькие кусочки нашей общей жизни, увиденные семилетним утевским мальчиком:

«Наша церковь разрушалась долго. Она как бы сопротивлялась людям, потерявшим разум. Связка между кирпичами была намного прочнее самого кирпича. Для того чтобы получить один целый кирпич, три-четыре надо было разбить.

Особенно долго не могли свалить колокольню. Хотели взорвать, но хватило ума этого не делать. Вначале долго горели костры, уничтожавшие деревянные опоры внутри кирпичной кладки. Потом привязали веревки к верхней части колокольни, попытались ее свалить. Я с ужасом ожидал, что мужиков, тянувших веревки, накажет Бог и они провалятся сквозь землю. Но этого не случилось.

Церковь обрушилась в другую сторону, когда подгорели столбы, выбросив из себя, как последний выдох, с синеватым облачком, пламя.

Как и почему это случилось? Ведь люди разрушали самое красивое, святое место в своем селе?

Сказать, что кто-то виноват только со стороны – не могу, ведь этому кощунству предшествовал опрос граждан. Заходили с тетрадями в каждый дом и под роспись прихожан спрашивали мнение о судьбе церкви.

Ну ладно председатели, бригадиры, коммунисты могли нести ответственность за свое мнение, но рядовые-то колхозники чем рисковали? Я точно знаю, что моя мать высказала мнение «против разрушения». Мнение отца мне неизвестно. Ничего же с моей мамой не сделали. Дорогие мои земляки должны винить и себя в содеянном.

…А вокруг церкви была хорошая такая ограда, часовня, ухоженные могилы, просвирня, колодец с замечательной водой. Лучше вода для чая в то время была только в Самарке.

…Весной 1934 года мой отец готовил ульи для колхозной пасеки. Однажды ему вместо досок привезли целую подводу икон из нашей церкви. Это событие, конечно, стало известно жителям села, которые стали собираться в нашем дворе. Сокрушались, плакали. Какой грех! Но как раздать иконы? Могут посчитать врагом советской власти. Воинствующий атеизм набрал большую силу. Что делать? Отец принимает решение: с просьбой не давать этому огласку, раздает иконы, как бы взамен досок, по площади равных иконе. Таким образом, ни одной иконы из привезенных не погибло. Все разошлось по жителям села Утевки. Конечно, это были не все иконы. Поговаривали тогда, что предварительно их просматривали специалисты и наиболее ценные увезли в Самару. Одна икона была у нас в переднем углу. Потом ее отдали кому-то из родственников.

Мне в то время было семь лет. Я все отчетливо помню. Никто тогда отца не предал».

Эти строчки не нуждаются в комментариях.

Все сурово и просто, как сама тогдашняя жизнь.

Радостная встреча

«Уважаемый Александр Станиславович, получил материалы о Вашем земляке-иконописце Журавлеве. Спасибо. Я передам эти материалы в Церковно-археологический кабинет. Прочел все, что Вы любезно прислали в письме, а также Вашу книгу.

Со страниц всего мною прочитанного сквозит неподдельный интерес и любовь к художнику-калеке.

В нашем ЦАКе действительно находится икона кисти Григория Журавлева. На иконе изображен святой Лев – папа римский.

Размер иконы 35,4×28 см. На тыльной стороне доски надпись: «Сию икону писалъ зубами крест. Григорий Журавлевъ Самарской губ. Бузулукского уезда с. Утевки июля 30.1892 года».

…С пожеланиями Вам творческих успехов и уважением

Протоирей Николай Резухин.»

Я прочитал это письмо и вновь мне вспомнилась моя удивительная поездка.

Читатель, очевидно, помнит, что отец Анатолий как-то обмолвился, что видел одну из икон Григория Журавлева в Церковно-археологическом кабинете (ЦАК) в Сергиевом Посаде. Вот это обстоятельство мне и захотелось уточнить прошлым летом.

…Я сошел с электрички и, влекомый общим движением людей, пошел почти что наугад, полагая, что не придется долго идти.

Так оно и оказалось. Минут через пять ходу я вышел из стареньких улиц на простор и увидел Его.

Город лежал чуть ниже, передо мною – златоглавый и величественный.

С этой минуты я уже не замечал, казалось, бытовых деталей вокруг – меня манил сказочный город-крепость.

Но надо было как-то ориентироваться, ведь я приехал просто наудачу.

Две идущие впереди монашки, к которым я обратился, оказались неожиданно разговорчивыми и добрыми. На мой наивный вопрос, смогу ли я попасть в город и посмотреть его, одна из них, высокая и светлая лицом, хихикнула задорно и ответила:

– Тысячи людей попадают в город, почему Вам не попасть, смотрите какой поток народу туда и обратно льется!

Действительно, мой первый вопрос был явно не совсем удачным. Но у меня был второй, для меня настолько важный, что я не мог задать его с ходу, боясь встретить равнодушие и отрицательный ответ.

Я все-таки собрался с духом:

– А Вы слышали что-либо об иконах, хранящихся в ЦАКе, написанных безруким художником Журавлевым?

Та, что пониже, сразу ответила, что нет, о таком не слыхала.

Высокая, которую, как потом я узнал, зовут Олей, тут же скороговоркой заспешила:

– Слышала и видела, я не знаю имени художника, но картину видела, видела. Она в кабинете висит одна всего.

– А как мне попасть туда?

– Да идите с нами к Царским чертогам, а там разберетесь сами.

Так я оказался в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре.

Монашки на территории Лавры как-то спешно отделились от меня, сказав, чтобы я спросил любого семинариста Духовной Академии и мне помогут.

Я так и поступил. Стоящие у входа в Академию молодые люди тут же ответили, что без протоиерея Николая Резухина я не смогу ничего увидеть, сегодня ЦАК не работает, а у протоиерея какая-то серьезная делегация вне плана и его не поймать.

Мои планы рушились, ибо мне надо было вечером быть в Москве, – в кармане лежал билет на поезд до Самары. Очевидно, как-то угадав мое отчаянное состояние, один из студентов приблизился ко мне и вполголоса проговорил, озорно сверкнув глазами.

– Мы его изловим, я знаю, где он – идите за мной.

Так мы и поступили.

Протоиерей Николай Резухин – помощник ректора Московской Духовной Академии и семинарии по представительской работе, заведующий ЦАК, депутат местного городского совета – оказался очень занятым человеком. Невысокого роста, в обычной светской одежде, с рыжеватой бородкой, быстрый в движениях, он был похож на доцента с институтской кафедры.

Не останавливаясь, на ходу выслушав мои сбивчивые извинения и просьбы, он, глядя на меня цепкими и колючими глазами, назидательно сказал, что времени у него нет для того, чтобы сегодня поговорить со мной. Казалось, все рушится.

И тут мне внезапно пришел на ум еще один довод, который я тут же и использовал:

– Вы понимаете, Журавлев мой земляк, мы с ним из одного села, я неделю назад был в его доме – ходил по его комнате. Понимаете мои чувства?

Мой собеседник все понял.

– Ну, если так, посидите вон там где-нибудь в скверике, часа через два-три я, может быть, Вас найду.

И ушел.

Что мне оставалось делать?

Боясь потерять возможность встречи с протоиереем, я решил неотлучно два-три часа просидеть на скамейке под липами у Троицкого собора.

…Я сидел в тени старинных цветущих лип и пытался разобраться в своих чувствах.

Кругом была изумрудная свежая зелень, аромат сирени в воздухе, группы туристов, слушатели Академии. Звучала русская и нерусская речь. Звонили колокола.

И мне на какой-то миг показалось, что моя мечта – найти и посмотреть икону Журавлева – несбыточна, что грандиозность соборов, монументальность всего и официоз отделили художника и его иконы от меня и моих сельчан, что здесь не до него и не до меня. Настолько микроскопичен человек перед этой беспредельной вечностью, осевшей на куполах соборов.

Оказалось, что я ошибся. Меня тихо позвал совсем молодой человек, сказавшись, что он от отца Николая. Мой новый знакомый оказался студентом Московской Духовной Академии. Назвался он – брат Тимофей, и мы направились в ЦАК.

Пока кто-то ходил за ключами, из рассказа моего гида я узнал, что Церковно-археологический кабинет расположен в Царских Чертогах, одном из интереснейших сооружений восьмидесятых годов XVII века в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, что Чертоги – целая веха в истории Московской архитектуры. До того обычно дворцы являли собой сложные по планировке постройки, живописные и причудливые. Чертоги же отличаются строгим единым объемом, они-то и определили в последующем развитие Московской архитектуры в сторону «регулярности». ЦАК расположен на втором парадном этаже, создан по благословению Святейшего Патриарха Алексия в 1950 году при кафедре Церковной археологии. Экспозиция кабинета размещена в исторической последовательности.

Принесли ключи. И вот она – комната с экспозицией, посвященной работам русских художников XVIII–XX веков. Первое, что бросается в глаза, – картина В. И. Сурикова на сюжет из IX главы Евангелия от Иоанна «Исцеление слепорожденного». Тут же картина А. П. Рябушкина «Благословляющий Христос Спаситель», этюды В. М. Васнецова «Богоматерь с младенцем Христом», М. В. Нестерова «Портрет священника», В. Д. Поленова «Христос Спаситель» и многие другие. И, наконец, она – цель моей поездки.

На этом стенде восемнадцать икон в четыре ряда.

В верхнем правом углу вторая справа – икона Григория Журавлева «Святой Лев – папа римский».

Изображение выполнено на доске. Мягкий коричневый цвет и бледно-розово-голубые тона на нежном сером фоне. Икона не теряется в ряду работ знаменитых авторов, более того, она не отпускает от себя и притягивает своей проникновенностью и тонким лиризмом.

Икона основательно прикреплена к стене. Поэтому я не мог осмотреть обратную сторону ее. Но брат Тимофей заверил, что как только время позволит, либо он, либо отец Николай икону снимут и текст, который там есть, перепишут и пришлют мне в письме.