Никогда ты не будешь майором

– А известно ли тебе, что совсем не зря кузнецы из-за крайне вредных условий изматывающего труда уже в пятьдесят лет уходят на пенсию. Многие из них и до этого возраста не доживают.

– Так случилось и с моим отцом, – поник головой Виталий.

– Так вот, сынок, – не терпящим возражения голосом заключил директор, – завтра же ты подаёшь заявление на увольнение с работы и через две недели едешь в Ленинград поступать в высшее военно-топографическое командное училище.

– На кой чёрт, – неожиданно сорвался Виталий, – мне нужно ваше училище вместе с топографиями, командирами и всей идиотской армией. Мне и на заводе хорошо.

Худосочный директор, словно кузнец кувалдой, с неприсущей ему силой ударил кулаком по столу и, сорвавшись на фальцет, закричал:

– Как смеешь ты, паршивец, называть армию, которая охраняет нас от врагов, которая спасла нас от фашистской кабалы, идиотской.

– Извините, – ухмыльнулся Виталий, вспомнив, что находится не на дворовой площадке, где собиралось районное хулиганьё, – не хотел никого обидеть.

– Так вот, юный мой кузнец, – как ни в чём не бывало продолжил директор, – ты должен понимать, что в нашей стране после окончания института инженер получает зарплату: 100 – 120 рублей, старший инженер: 130 – 140 рублей, ведущий инженер: 150 – 160 рублей, начальники отделов и главные специалисты: 170 – 180 рублей, а оклад молодого лейтенанта, выпускника училища сразу по окончанию составляет 220 рублей. При этом каждые 2—3 года с очередным повышением звания он увеличивается на 20—30 рублей.

При этом монологе директора недовольное лицо Виталия стало приобретать оттенки некоторого оживления. Не обращая ровным счётом никакого внимания на поднимающееся настроение своего воспитанника, он методически добивал его словами:

– Но и это ещё не все. Выпускник училища вместе с офицерским званием получает диплом инженера, и по прошествии двадцати пяти лет службы, куда входят и четыре года учёбы, может выйти в отставку. Получается, что в возрасте чуть более сорока лет бывший офицер будет работать инженером на гражданке, получая при этом вдобавок совсем не маленькую военную пенсию.

Заметив, что его мажорная риторика впечатлила новоявленного выпускника, довольный Кирилл Захарович безапелляционно возвестил:

– Значит так, Виталий, приехав в Питер, находишь это училище, заходишь в кабинет генерал-майора Попова Юрия Владимировича и показываешь ему это письмо. Возражения не принимаются. А теперь, удачи, сынок!

Растроганный Виталий был отнюдь не сентиментальным юнцом, но сейчас ему захотелось обнять Кирилла Захаровича. Но тот, смахивая и скрывая выступившие слезинки из узких карих глаз, отрывисто скомандовал:

– Кругом, шагом марш! И помни – твой девиз: бороться и искать, найти и не сдаваться.

В этот момент Виталий и святым духом не ведал, что в эту минуту Кирилл Захарович заложил в нём ту самую надстройку, которую не успела заполнить мать.

Глава 2

Курсантские будни

Поезд прибыл на Витебский вокзал точно по расписанию. Большие округлые часы на крытом перроне показывали пять утра. Виталий не знал, что это был старейший, самый первый вокзал, России. Даже сейчас его экстерьер ещё дышал прошловековой стариной. Справочное бюро уже было открыто. Времени было много, и он спросил, как пройти к военно-топографическому училищу пешком. Заспанная блондинка нехотя пояснила, что надо пройти по улице Дзержинского до Дворцовой площади, а там любой прохожий объяснит, как идти дальше. Всё путешествие займёт больше часа.

Забросив чемодан в камеру хранения и подкрепившись в станционном буфете ненавистным кофе из цикория и чёрствой булочкой с, вложенной в неё, прошлогодней котлетой, Виталий отправился в путь. Сумеречные ночные блики белой ночи постепенно скрывались в истинном рассвете. Июньское утро заискрилось позолотой куполов питерских храмов, заблестело, влажными от утренней росы, гроздьями парковой сирени и черёмухи, пролилось брызгами многочисленных изящных фонтанов. Через заспанные облака уже прорывались робкие блики восходящего солнца. Многокилометровая улица, по которой не спеша двигался Виталий, заполнялась гулом проезжающих легковушек и трезвоном дребезжащих по мостовой, трамваев. Эта улица являлась собой одной из трёх городских магистралей, расходящихся от Дворцовой площади, через которую ему ещё предстояло пройти. Он пересекал, уходящие в уличное бесконечье, живописные набережные, монументальные, с львиными изваяниями, разводные мосты, легендарные дворцы и соборы. Лёгкий утренний ветерок приятно щекотал лицо Виталия, запах речной свежести приятно обволакивал всё тело и, проникая во внутрь, заставлял забыть, где он находится и зачем он здесь. Один за другим перед ним мелькали таблички с названиями речушек, каналов и мостов, через которые проходила улица, названная в честь российского чекиста. Он проходил через мосты с названиями Семёновский, Каменный и Красный. Они были приурочены к речкам Фонтанка и Мойка и к каналу Грибоедова, которые вносили в сердце Виталия какую-то необыкновенную сумятицу. Этот душевный хаос, в свою очередь, вызывал у него, невиданное ранее, восхищение от фееричности увиденного. Виталий по складу характера никогда не был романтиком, лиризм и сентиментальность никогда не туманили его естество. Но когда он подошёл к Дворцовому мосту, который связывал берега Большой Невы, то почувствовал своё присутствия в волшебной сказке, которую ему раньше никто не рассказывал. С него открывался завораживающий по красоте пейзаж центра города с величественным Зимним дворцом, Адмиралтейством, куполом Исаакиевского собора, шпилем Петропавловской крепости и стрелой Васильевского острова. Такая сказочная панорама преследовала его по всему пути, пока не подошёл к улице с непонятным названием Красный курсант. Тут, на одном из старинных зданий, он и обнаружил неброскую вывеску «Высшее командное военно-топографическое училище».

Уже через четверть часа Виталий отыскал на третьем этаже кабинет с табличкой «Начальник училища генерал-майор Попов Ю. В.». Всё в точности совпадало с тем, что говорил Кирилл Захарович. Виталий Абрамов был не из робкого десятка, однако топтался у двери уже добрые пять минут, не осмеливаясь не то, чтобы зайти в кабинет, а даже постучать. Никогда в жизни он не только с генералом не разговаривал, а даже с капитаном или майором не вступал в беседу. Неизвестно, сколько ещё времени он бы промаялся у двери, но она неожиданно отворилась, и из неё вышел высокий, с благородной сединой в волосах, мужчина с генеральскими красными лампасами на форменных брюках. Он вопросительно посмотрел на рослого плечистого юношу, прытко отскочившего к стене, и, не без подозрения, спросил:

– И что здесь ожидают гражданские молодые люди возле моего кабинета?

– Я к вам от товарища Сураева, – неуверенно промямлил Виталий.

– От капитана Сураева, от Кирюши что ли, – недоверчиво протянул генерал, – какими судьбами?

– У меня к вам от него письмо, – тихо проговорил Виталий, вынимая из сумки аккуратно сложенный конверт.

– Ну, что же ты застрял у двери, – укоризненно покачал головой начальник училища, – заходи, милости просим.

Он несколько минут читал письмо, после чего окинул Виталия долгим оценивающим взглядом и чуть ли не приказал:

– Итак, товарищ абитуриент, быстренько все документы на стол, хочу посмотреть, какими кадрами пополнится наше училище.

Просмотрев, протянутые Виталием, бумаги, он с хмурым видом покачал головой и укоризненно промолвил:

– Прямо скажем, не густо. У меня тут училище не пехотное, а инженерное. Математику надо знать не на три, а на «шесть» баллов, да и другие предметы не мешало бы подтянуть.

Виталий молчал, а генерал встал из-за стола и закурил, жадно заглатывая сладковатый дым папиросы «Герцеговина Флор», которые любил Сталин. Пуская в приоткрытую форточку замысловатые дымные колечки, он резко повернулся к Виталию и непререкаемым голосом отчеканил:

– Значит так, господин Абрамов, мой фронтовой товарищ просит принять участие в твоей дальнейшей жизни. Его просьба для меня, если и не закон, то, как говорится, прямое руководство к действию. И это велит мне всеми правдами и неправдами зачислить тебя в училище.

Генерал испытующе посмотрел на Виталия и, выпустив изо рта очередную порцию дыма, продолжил:

– Хотелось бы, всё-таки, выполнить просьбу своего друга правдами, так сказать, на законном основании. До вступительных экзаменов остался месяц. С тобой интенсивно позанимается один из наших доцентов кафедры математики. Почти уверен, что он успешно подготовит тебя для успешной сдачи экзамена. Остальное – тоже попытаемся подправить.

Начальник училища очередной раз поспешно взглянул на часы и уже скороговоркой, не без пафоса, почти торжественно, сказал, видимо, уже многократно отточенную фразу:

– Нелёгкую, но нужную, как армии, так и народному хозяйству специальность военного топографа и инженера-геодезиста могут освоить только те, кого привлекает романтика неисхоженных дорог и белые пятна на карте, кто интересуется астрономией и движением небесных светил, кто не боится ни жары, ни холода, ни гор, ни пустынь, ни математики, ни физики, кто хорошо ориентируется на местности, умеет плавать и скакать верхом на лошади, хорошо владеет оружием и водит автомобиль.

Виталий восторженно смотрел на генерала. Его высокопарные слова попали в эпицентр юношеского сознания. Он, неожиданно для самого себя, привстал с краешка стула, на который боязливо приземлился четверть часа назад, и как-то боязливо, но в тоже время с приличной долей уверенности, произнёс:

– Спасибо, товарищ генерал! Я очень постараюсь оправдать ваше доверие и стать курсантом вашего училища.

Долгий путь Виталия к погонам советского офицера начинался с того, что на училищном сленге называлось «абитурой». Только, благодаря генеральской протекции, он был совсем не простым абитуриентом. Ежедневные трёхчасовые занятия по математике с доцентом -подполковником были для Виталия, если и не каторгой, то вселенской маетой и терзанием, которые он едва выдерживал. И это, несмотря на то, что подполковник не столько преподавал математику, сколько натаскивал его на геометрические задачи и алгебраические примеры, собранные прямо из реальных экзаменационных билетов. Получалось, что конспект Виталия превратился в огромную шпаргалку, которую при осторожном и умелом обращении можно было использовать. К концу занятий с военным репетитором он стал проявлять интерес к математике, а подполковник отметил, что у него есть способности к этому предмету. Временами ему даже казалось, что он сможет обойтись без этих законспектированных подсказок.

Поселили будущего курсанта в пристройке к трёхэтажному зданию училища, которую в обиходе называли абитуриентской общагой. Ничем хорошим и примечательным этот казарменный «хостел» не отличался. Повсюду витал запах рутинного и повседневного бытия. Светло-зелёные, с облупившейся краской, стеновые панели, дощатый, бордового цвета, облезший коридорный пол, зловонное амбре из недезинфицированных туалетов составляли интерьер этого, всё ещё жилого, помещения. В столовой доминировали свои ароматы, сопоставимые с душком, как невкусной, так и не очень здоровой пищи. Но больше всего Виталия раздражало, проводимые чуть ли не каждый час, никому не нужные, построения и долгие утренние и вечерние поверки. Даже в туалет надо было отпрашиваться. А ведь учёба ещё не началась, это была только преамбула. Виталий с ужасом пытался представить, чем же тогда будет являться её «амбула».

Больше всего поразил Виталия и контингент поступающих. По своей простоте наивной он полагал, что в инженерное, да ещё с приставкой слова высшее, училище поступают ребята с отличными оценками. Были правда и такие, трое даже закончили школу с медалями. Но они терялись на фоне середнячков, с такими же «трояками» в аттестате, как и у него. При этом конкурс поступающих составлял три человека на одно место, что свидетельствовало о престижности училища.

Позже Виталий узнает, что преимущество при поступлении отдавалось тем, у кого отцы или даже деды были офицерами. Если же родители поступающих заканчивали именно это училище или служили в военно-топографической службе, то для их сыновей экзамены, как правило, были пустой формальностью. Из поколения в поколение курсантов передавался рассказ о случае, когда один из таких абитуриентов получил отличную оценку по сочинению, состоящего из одного предложения.

Математику Виталий сдал на «отлично». При этом, оценка была не натянутой и не полученной по протекции, а реально отражала его знание предмета. Впервые в своей жизни абитуриент Абрамов почувствовал себя человеком, который был способен на большее, чем командовать мальчишеской бандой. Когда же он нашёл себя в списках, поступивших в училище, то понял, что в его жизни открывается новая, неведомая ранее, страница. Именно с этого момента начались четыре года, которые можно было определить затасканным словосочетанием «курсантские будни».

Однако до получения звания «курсант» следовало ещё преодолеть препятствие, обозначаемое армейской аббревиатурой «КМБ». В переводе на человеческий язык это зашифрованное название обозначало не что иное, как «курс молодого бойца», где в течение месяца обучали азам армейской службы. Только после его прохождения принималась присяга, и, сдавший экзамены, становился курсантом.

Всё началось со стрижки под, так называемый, «ноль». Это через три десятка лет «лысая причёска» станет модной и будет в некоторой степени определять сильного, мужественного и уверенного в себе мужчину. Сейчас же, после этой процедуры, из, давно немытого, треснувшего посередине, зеркала на Виталия пучились немного испуганные, ошеломлённые глаза незнакомого отрока, в котором он с трудом узнавал себя.

Буквально через полчаса после экзекуции в училищной цирюльне последовала баня, в которой будущие курсанты предстали в виде, который в искусстве назывался кратким словом «ню». Не стесняясь исподлобья рассматривать мужские достоинства друг друга, будущие офицеры тщательно тёрли свои мускулистые тела выданным хозяйственным мылом и смывали его не, очень-то и тёплой, медленной струёй, едва стекающей из ржавого душа.

В предбаннике телесно вымытых и очищенных от бытовой грязи молодых отроков ожидала беспогонная, бывшая в употреблении, форма, похожая на солдатскую. Не отходя от скамеек в раздевалке, тут же провели получасовой инструктаж по подшивке подворотничков к гимнастёрке и наматыванию портянок на ноги. Эти несложные, на первый взгляд, процедуры оказались не такими простыми и требовали определённого навыка. Подворотничок, по незыблемым армейским канонам, должен был ровно, всего на несколько миллиметров, выглядывать из под ворота гимнастёрки. Его чистота ежедневно проверялась: он безжалостно срывался командиром взвода, если был грязный, и подлежал, в этом случае, немедленной перешивке. Особым реквизитом являлось романтическое слово «портянка». Правильность их наматывания никто не проверял, однако в случае некорректности этого армейского действия страдал сам солдат, болезненно натирая ноги. Нижние конечности, обутые, вместо привычных носков, в портянки, вставлялись в кирзовые солдатские сапоги. Эта неказистая армейская обувь, по тем же неписанным армейским правилам, должна была неотразимо блестеть. Именно по этой причине гуталин и сапожный скребок являлся для будущего курсанта такой же неотъемлемой частью утреннего туалета, как зубная щётка и паста.

После домашней пищи то, что называлось армейской «кормёжкой», не вызывала чувство удовлетворения у будущих курсантов Основным её элементом была «оранжевая субстанция» или картофельное пюре, которое приобретало этот цвет благодаря пережаренному соусу (комбижир с томатной пастой и паприкой). К нему добавлялись: перловая каша – «шрапнель», каша из дешёвой ячменной крупы – «кирза», гороховая каша, которую солдаты называли «клей», армейский бигос из мяса и квашенной капусты, в котором последней было в десятки раз больше, чем первой, а также брикетный кисель под названием «сопли».

Самой труднопереносимой частью суток для Виталия являлось утро. Оно начиналось не столько с рассвета, сколько с оглушительной команды дневального «Рота – подъём!» и следующей за ней надоедливой физзарядки. Впоследствии оказалось, что лёгкая пробежка в сапогах и в галифе оказалось цветочком по сравнению с той ягодкой, которой являлись строевые занятия. Бесконечная по форме и нелепая по содержанию шагистика на асфальтовом плацу больше всего донимала вольнолюбивого Виталия и это никак не вязалось с инженерной деятельностью, обещанной начальником училища. Если к этому добавить монотонный голос замполита по изучению, вызывающих обрыдлую скукотищу, воинских Уставов, то в итоге получалось, что весь этот бедлам, замаскированный под буквами «КМБ», вызывал у Виталия только лишь чувство какой-то вселенской обречённости. День, по сути дела, неторопливо вклинивался в рутинный диапазон: от утренней до вечерней поверки. Между этими, не вызывающими никакого оптимизма, событиями ничего примечательного не происходило. Штатные офицеры училища и, назначенные на сержантские должности, курсанты, служившие ранее в армии, ни на мгновение не давали будущим полковникам и генералам передохнуть и снять напряжение. По сути дела вся предкурсантская «дрессировка» сводилась к запретам: не положено, нельзя, не годится, не разрешается, так дело не пойдёт, «кина не будет», а команды «Равняйсь», «Смирно» и «Шагом марш» звучали на три порядка чаще, чем «Вольно» или «Разойдись». В один из вечеров после долгожданной и самой любимой команды «Отбой» Виталий прикинул, что, если бы курс молодого бойца проходил перед вступительными экзаменами, то с высочайшей долей вероятности он наверняка не стал бы поступать в это училище. Хотя нашлись трое «бойцов», успешно прошедших конкурс, а затем также успешно забравших документы после нескольких дней солдатской муштры. Да и Виталий не раз задумывался о том, чтобы покинуть расположение этой доблестной военной бурсы. Но в решающий момент, когда он уже стоял перед дверью кабинета генерала Попова, ему грезилось укоризненное лицо Кирилла Захаровича, который совсем недоброжелательно размахивал кулаком и отчаянно кричал:

– Вот уж не думал, что боксёры могут быть такими слабаками. Я же тебе твердил – бороться и искать, найти и не сдаваться.

В данный момент, как раз, искать и находить было нечего, да и бороться – не за что, оставалось только не сдаваться и не срамить седину боевого капитана Сураева. Поэтому после вечерней поверки приходилось следовать чему то вроде солдатской молитве, позаимствованной у старослужащих. Когда накануне ночного сна сержант не своим голосом орал:

– Рота, отбой! – будущие курсанты в дружный унисон нецензурно провозглашали:

– Вот и снова день прошёл, да и на – - – он пошёл.

Дни, посвящённые строевой, огневой, тактической и политической подготовках, тянулись по черепашьи медленно. Цитата из грибоедовской комедии «счастливые часов не наблюдают» была явно неприменима к будущим офицерам. На самом деле они наблюдали не только часы, а даже минуты и секунды, которые отделяли их от ночного сна. Но, как сказал классик, «ничто не вечно под луной», всё всегда заканчивается: и хорошее, и плохое. В данном случае подходил к концу не то, чтобы плохой, а просто тяжёлый и непривычный этап жизни. Длился он всего навсего месяц и заканчивался принятием присяги. Она состояла из четырёх невероятно пространных, сложноподчинённых и сложносочинённых предложений и начиналась парадными словами «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, принимаю присягу и торжественно клянусь…» и заканчивалась устрашающей фразой «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Последний фрагмент присяги звучал больше, как красивое клише, чем приговор военного трибунала. Особенно помпезно сотрясали сознание сплетение словес «ненависть и презрение трудящихся». Ни до этого торжественного момента, ни после него Виталий никогда не слышал, чтобы народные массы выражали злобу и отвращение кому-нибудь из нарушивших эту клятву. Да и впоследствии, за долгие годы службы, он ни разу не встречал «присягоотступников».

С принятием армейской клятвы Виталий бесповоротно перешёл в ипостась курсанта военного училища, меняя былую гражданскую жизнь на будущий бренд офицерских погон, до которых его отделяли, совсем непростые, четыре года. Первый день отсчёта после принятия присяги начался с совсем не торжественного возлияния, которое на доступном языке называется просто выпивоном. Перед ужином, когда объявили свободное время, к нему подошёл новый приятель Максим. Так сложилось, что он был тоже из Минска и что они знали друг друга ещё по секции бокса. Здесь в училище держались вместе. Оба были совсем нехилого сложения, их мускулистые тела вызывали у остальных курсантов не только восхищение, а и чувство некоего страха перед их силой, стойкостью и кажущейся неуязвимостью. В казарме их койки стояли рядом, как бы являясь неодушевлённым символом их зарождающейся дружбы. Сегодня же Максим полуразвязным тоном, подражая «дембелям», выпускникам училища, членораздельно прогнусавил:

– Ну что, салага, отметим событие.

Пока Виталий соображал, что означает слово «отметим», приятель потянул его за рукав и завёл в высокий кустарник за туалетами. Не долго думая, он вытянул из форменных брюк флакон, на красочной наклейке которого красивым шрифтом было выписано «Тройной одеколон» и небрежно промолвил:

– Давай, Виталик, выпьем за наше курсантское здоровье!

С этими словами, не давая «однофлаконику» опомниться, Максим прильнул губами к парфюмерному зелью и сделал внушительный глоток, после чего долго откашливаясь, протянул ему одеколон.

– Максим, ты с ума сошёл, – возмутился Виталий, – за кого ты меня принимаешь? Не буду я пить эту дрянь.

– Какая же это дрянь? – в свою очередь встрепенулся бывший боксёр, – да будет тебе известно, что её начали изготавливать несколько веков назад и называли не одеколоном, а лечебной настойкой от всех недугов.

– Ну, прямо таки живительная вода, – рассмеялся Виталий, – сказал не буду, значит не буду.

– Только, когда сам Наполеон Бонапарт попросил производителей добавить туда несколько эфирных масел, – продолжал гнуть свою линию Максим, – настойка стала парфюмом под названием Кёльнская вода.

При этом он отпил ещё глоток «наполеоновской» воды, протягивая флакон новоиспечённому курсанту. Тот схватил одеколон и поднёс к носу проверить, пахнет ли он лечебным снадобьем. В этом момент Максим выхватил его и быстро прислонил к губам Виталия. Так получилось, что он в этот момент сделал вдох, и приличное порция «тройного лекарства» попала внутрь пищевода, обжигая его градусностью непотребного напитка. Несмотря на хулиганское прошлое, Виталий практически не потреблял спиртных напитков. Возможно поэтому он мгновенно опьянел от небольшой дозы крепкого одеколона. Впрочем и состояние Максима существенно отличалось от кондиций трезвенника. Надо же было, чтобы в этот момент из туалета выходил их командир взвода лейтенант Востриков. Увидев своих подчинённых в нетрезвом статусе, позорящего советское офицерство, поражённый лейтенант нецензурно выругался, поминая при этом ничем не винных матерей своих подчинённых.

Друзьям несказанно повезло, что молодой лейтенант совсем недавно закончил училище. Нарвались бы они на другого офицера, дело бы закончилось сиюминутным исключением с теоретически возможной, упомянутой в присяге, ненавистью всех трудящихся СССР. Праздник её принятия закончился для Виталия и Максима трёхчасовым доведением до блеска десятка унитазов курсантского туалета, возле которого они потребили незабываемый советский парфюм с математическим названием «Тройной». Спать легли часа через два после отбоя. В этом послеприсяжном и послеодеколонном сне Виталию до самого подъёма слышались не очень приличные команды офицеров:

– Втяни живот в брюки, твою мать. Ходишь тут на сносях, как баба в декретном отпуске.

– Ты что на панели французской вышагиваешь здесь, как проститутка на «Плас Пигаль» в Париже.

– Ну а ты, служивый, что мамкиной сиськи не отведал, что раскачиваешься при команде «Смирно», как камыш на болоте.

– Ну, а ты, будущий курсант, с бабами в своём селе так вытанцовывать будешь, а здесь ритмика нужна: «Раз-два! Раз-два! Левой! Левой!

– Это вам не танцы-шманцы летку-енку отплясывать. Я быстро выбью с вашей головы «Спокойной ночи, малыши». Шагом марш, в ногу, в ногу, вашу мать, и равнение направо, на меня, на своего командира.

С началом курсантской учёбы все эти фразы из тревожного сна больше не посещали Виталия. Несмотря на то, что всё также продолжались привычные команды, и обычный день в училище начинался с возгласа дневального «Рота подъём! На зарядку становись!», это уже были совсем другие дни. Это уже было время, насыщенное настоящей учёбой, отличающееся от университетской, разве что, ненужными построениями перед занятиями и армейскими командами. Даже лекционная аудитория имела вид, как в гражданском институте, с наклоном вверх: когда каждый последующий ряд находится выше предыдущего.