Купчая

Саша больше молчал. Последние дни как-то само собой так выходило, что он делал всё то же, что делал Владимир. За Озолсом они следили тоже вместе. Всё, что видел, Саша уже рассказывал Соломону Давидовичу. Где живёт Озолс, где бывает, кроме работы, кто ходит к нему. Шпик из Саши был никакой, Арик даже шутил:

– Ну, мы же не людоеды, шпик из человека не делается, ещё скажите – шпикачки…

– А это может быть даже неважно, может быть неважно. Никакой? Не Штирлиц, конечно же, не Штирлиц, так на это, по большому счёту, ставка и не делалась. То есть уже засветился, засветился уже? Ну и что, зато клиент почуял, что под ним печёт, печёт под ним, и он будет больше паниковать, будет. И соответственно делать больше глупостей, больше глупостей. Сын, раз уж тебя называют Соломоновичем, – и хозяин с церемонной улыбкой наклонил голову в сторону Владимира, – прояви достойную сего мудрость, прояви мудрость! Как вёл себя клиент, когда ты как будто проговорился, что тебя и про других спрашивали?

– Льстивую харю сделал. Сладкую-сладкую. И с таким мармеладным выражением на ней попросил меня – не буркнул, а попросил! – чтобы я назвал фамилии.

– И ты назвал, ты назвал?

– Кого ты советовал. Силиня. Я ведь правильно понял, это деятель реституции? – И Арик пристально посмотрел на Сашу, который при упоминании этой фамилии вздрогнул и выпрямился, как будто его ударили – именно она стояла на разрисованной гербами и печатями бумаге, лишившей Сашу дома.

– Ну, ещё назвал фамилию, похожую на Вайман, – продолжал Арик, сверкая зубами весело-нахально, как мальчишка-озорник, отмочивший удачную выходку, – но переврал её. Нарочно. Я ж дубина безмозглая. Вдруг клюнет. Я-то у этой мымры свой паспорт вырвал, а если кому меньше повезло? И фамилию Гайгал. А это, кстати, кто?

– А, это благодаря нашей гостье, – и такой же церемонный полупоклон в сторону Кристины. – Она мне рассказывала одну детективную историю, одну историю. Про управление почт. Я нашёл там даму, которую этот Озолс заставил за нашей душечкой Кристиной следить, заставил следить, письма её читать. Шантажист поганый. Даже хуже, рабовладелец! Потом расскажу. Факт тот, факт тот, что я её разыскал и узнал, что по его просьбе, весьма подкреплённой просьбе, она следила ещё за письмами некоего Гайгала, фамилия родных которого Нагель. Подумать только – он принёс ей штуку, похожую на овоскоп, штуку принёс! Она же простая операторша, что она в этом понимает, вот и сказала – овоскоп, вот и сказала. Читать письма насквозь, через конверт. И читала ведь, читала, старалась, оправдывала вознаграждение. Когда я спросил прямо, дал понять, что всё уже знаю и прямо спросил – он принёс, он или как? – она так застеснялась, застеснялась. Но кивнула. Вот откуда Гайгал.

– А-а.

– Ну, и как это было встречено, как встречено?

– Вроде он… зашевелился, – сказал Арик после паузы. – Ну, или… самую чуть вздрогнул.

Было видно, что он старательно подбирает слова, лучше всего передающие малейшие оттенки поведения клиента. Не потому, что не хватает словарного запаса, с запасом там было явно не хуже, чем у мудрого бати Соломона – а потому, что это важно. От этого зависит… Что зависит? Владимир никогда не оказывался втянут в детективные истории, не интересовался чужими тайнами. Отчасти потому, что на родине, в Болотнинске, городе оборонных заводов, усвоил привычку, сформулированную впоследствии кавторангом с военной кафедры: не твоё ведение – не лезь. Кавторанг, отставной подводник, утверждал, что это – главное правило подводников. Правило работало и во время учёбы в ЛЭТИ, и на «Поповке». Но Владимир знал: из любого правила есть исключения.

Именно исключение – не нарушение, а исключение! – вступило в силу, когда он заинтересовался тем, откуда свалился под ноги ключ. Хотя даже наедине с собой он не мог сказать: спас человека. Отсрочил гибель, так вернее. Спас – это будет, когда жизнь этого человека, Саши Макартумяна, будет вне опасности, когда она будет налажена, когда вне опасности и налажена будет жизнь и самого Владимира, и братьев Сабитовых с матерью, и всех, кто был в тех фургонах. Теперь-то ясно, что все они связаны до тех пор, пока… Пока что? А вот, наверное: пока эти люди, взявшиеся им помочь – медсестра Кристина с симпатичным огненноволосым, белобрысым и курносым сынишкой Иваром, умелая мастерица-швея с суровым лицом – Мария Тимофеевна и другие её товарищи по «Запчелу», Соломон Давидович и его сын Арик, пока они вместе не раскроют тайну неведомого и чужого Озолса. Тайну, которой он окружил подкоп под право Владимира и его товарищей жить в прежних квартирах, ходить по этим улицам, говорить на родных языках, есть хлеб и пить воду, не сносить безропотно хватку полицейских лап.

Это право уже ставилось под сомнение. Уже было. В сорок первом. Но тогда ответ был дан силой оружия. Руками земляков Владимира и кровью его деда, бесфамильного шапошника Самохи, впервые именно от советской власти получившего фамилию Мосин по имени отца и защищавшего страну, что наконец-то дала ему полноту прав настоящего человека. И тогда никто не говорил «не твоё ведение» – это было дело всех в стране. А сейчас войны нет, ответ должен быть несомненным и твёрдым, но его надлежит дать мирными средствами. Сыщицкими? Дипломатическими? Интересуются из-за границы, говорил Арик. Владимир ничего не понимал ни в сыске, ни в дипломатии, но видел: правило «не твоё ведение» – не про этот случай. Его, Владимира, ведение…

Соломон Давидович размышлял, время от времени прихлёбывая из тёмно-синей чашки с золотыми ростральными колоннами и надписью «Ленинград». Владимир тоже отпил чаю, который почти перестал дымиться. Веснушчатого лица Ивара почти не видно было из такой же чашки – бесшумно, деловито и быстро он поглощал отливающую красным жидкость, не забывая о печенье и концентрированном молоке. Независимость полностью уничтожила сгущёнку советского образца, но этот продукт Владимир знал и до независимости, он был не хуже, а только лучше. Крошки не сыпались. Прибалтийская культура – парню лет десять от силы, а как умеет вести себя за столом, подумал Владимир с невольной завистью. Кристина тоже аккуратно обтачивала печеньице, держа его отдезинфицированными пальцами медика, глядя то на Владимира, то на Сашу. Чётко нарисованные – не помадой, а природой – губки её двигались, как лепестки цветка шиповника на тихом ветерке, иногда приоткрывая ухоженную белизну зубов. Саша, шевеля круглыми ушами под круглыми кольцами кудрей, молча наминал бутерброд с баночным паштетом. Молчание пахло чайным теплом. Оно могло длиться сколько угодно, прерываясь разве тихим звоном чашки о блюдце – от этого уют не нарушался сквозняком тревоги. Здесь был дом. Наконец Соломон Давидович сказал:

– Остаётся ждать, пока ответят из посольства. Они вроде как не бюрократы, кварталами не тянут резину, не тянут.

После разговора в машине с тем дубиной-монтёром Озолсу дома не сиделось. Так же, как прежде он не мог бывать в излюбленных им раньше барах и ресторанах – тянуло домой, к витражно-мозаичной тишине орехового буфета, убаюкивающей, как море, покачивающей мягкости ковра, к бессловесно-сочувственным вздохам кожаного кресла, так же теперь тишина тикала в висках, истекая бездарно потерянными секундами. Скрючивала и леденила пальцы на ногах, делала безвкусным, жестяным кофе и даже коньяк. Требовалось заглушать тиканье полновесным стуком пивной кружки, мелким звоном вилок и скрежетом ножей, рассыпчатыми аккордами рояля. Нет, не страх выгонял его на люди. Если раньше он отдавал себе отчёт в том, что творилось в извилинах – да, азарт, но не горячей пива, подвластный расчёту – то теперь былой азарт уступил место какому-то новому. Неуправляемому разумом. Подвластному только тому самому тиканью. Время уходило, оставляя только ноющую, некомфортную тяжесть в голове. Тонуло в пивной пене, разменивалось на чаевые официантам и кельнерам. А требовалось опередить людей Визенталя. С выгодой – иначе какой же был смысл влезать в спецовку и резиновую рубаху, проливать пот и кровь из носу, прятаться, рисковать, водить за нос полицию? Опередить. Водить за нос полицию. Опередить. Водить. Тик-так. Тик-так.

После очередного вечера в «Старой мельнице», после рассказа кельнера Эдика – да, были тут такие двое, как ты говоришь: один – двухметровый дебил с лошадиными оскаленными зубами и волосатыми руками, другой чернявый такой, кудрявый, да, мог бы быть и еврей, и вроде про Израиль и про Вторую мировую что-то между ними говорилось – в голове тикало особенно явно. И на следующий день Озолс решился.

Арвид Репша тоже ходил в джинсах «Levi’s», когда их можно было только достать, а не купить. И слушал он тогда «AC/DC» и «Black Sabbath» – в основном по тем же соображениям. Теперь он ходил в костюмах, пошитых не очень известными фирмами в Соединённом Королевстве. Таков был дресс-код на месте его работы, так как работал он в Министерстве внутренних дел. По образованию он был экономист, соответствующие службы не носили формы. Теперь он сидел перед Озолсом в неторопливо вздыхающем кресле, расплываясь в нём всем своим округлым и мягким телом, сплетя коротенькие ножки, и вальяжно рассказывал про жизнь, делая закруглённые жесты рюмкой с чуть-чутью коньяка на донышке. И так же по глоточку, как коньяк из рюмки в горло, проливались на него многоцветные блики от витражного буфета.

Кресло под Озолсом как-то неровно, смятенно всхлипывало. Новости из жизни шапочного знакомого были не очень утешительны. А ведь причину, по которой Репше следовало именно в этот вечер посидеть в гостях у Озолса, тот объяснил так:

– Ты один остался удачник из моих хороших знакомых. Работа – почтенная, солидная, жизнь налаженная, метаться между поставщиком и покупателями не надо. Хоть послушаю, как живут оседлые люди. А ты коньяк отведаешь на правах не внутренних, а иностранных дел, настоящий французский…

И теперь Репша рассказывал министерские байки. В основном они сводились к добыче денег. Такой-то через знакомых депутатов сейма провёл поправку к закону, чтобы при сделке с правосудием часть суммы, уплаченной в виде штрафа и возмещения ущерба, не шла в казну, а оставалась непосредственно министерству. Такой-то раскрыл крупных нелегальных торговцев металлом, уговорил заместителя министра выписать управлению по борьбе с экономической преступностью особый бонус, не оговорённый законами, специально по данному случаю, в особом порядке. Такой-то берёт, и все знают, что он берёт, но он всерьёз предлагает установить таксу оплаты различных не упоминаемых в законах услуг – тогда это не будет называться «берёт», а будет легальной коммерческой деятельностью, разрешённой сегодня практически всем учреждениям и организациям…

– С таких, как ты, будем кормиться – и всё, все финансы. А что? Скоро и вправду будем вынуждены. Государству не на что содержать своих служащих. Про государственный долг уже и в газетах пишут. Да ещё эта реституция. Два наших здания имеют хозяев. Нашлись, понимаешь, наследники в Аргентине – ближе не найти было! А домики не последние, не одна сотня миллионов латов. Лепнина, архитектор какой-то ненулевой, и вообще всё, что старше ста лет, называется теперь югендстиль и подлежит ведению ЮНЕСКО – а редставляешь себе, что такое международная экспертиза! Этих евробюрократов звать, ждать, селить в пять звёзд, устрицами кормить за счёт казны. А эта лощёная публика, пресыщенная до икоты, ещё и ковыряться будет в устрицах: несвежее, замените. Бедный бюджет, дыра на дыре…

Озолс затаил дыхание. Вот сейчас и подсекать. Стараясь, чтобы прозвучало лениво, почти безразлично, он процедил:

– Ишь ты, в Аргентине… После Второй мировой, что ли, туда удрали?

– Да наверно. Ну, так и что? Тем более разыщут и отдадут, прямо-таки всучат эту собственность – у нас любят таких, которых не любят в России. Ничего не имел бы против, сам люблю, когда у москауэров физиономии перекашивает. Но если бы им не надо было отдавать имущество моего министерства.

– Арвид, а если им не надо будет ничего отдавать?

– Да ну, Янис, это всё разговоры в пользу бедных…

– Я серьёзно. Есть один господин, он из центра Симона Визенталя. Ты же знаешь, что такое добросовестный и недобросовестный приобретатель?

После ещё двух-трёх рюмок коньяку и некоторого количества подробностей, хотя Озолс мало мог их сообщить, а ещё менее того хотел сообщать, Репша наконец осознал, что ему предлагается выгодное дело. А требуется от него всего ничего. Узнать, замешаны ли Андрис Силинь из комиссии по реституции, кто бы то ни было по фамилии Гайгал и кто бы то ни было по фамилии Нагель в военных преступлениях, прежде всего в акциях уничтожения евреев. Если замешаны – узнать, в каких родственных отношениях состоит с теми, предположительно замешанными в чём-то, Гайгалами и Нагелями Имант Гайгал, предприниматель, год рождения приблизительно тридцать седьмой, тридцать восьмой. И уж если он, Арвид Репша, действительно хочет быть полезен старому знакомому – что-нибудь разузнать про того господина от Симона Визенталя.

Где-то через неделю Репша позвонил.

Всю эту неделю Озолс просидел как на иголках. Ему начало мерещиться, что за ним следят. Какие-то смахивающие на еврейские физиономии, в точности подходившие под описание кельнера Эдика – чернявые и кудрявые. И даже если не чернявые, а с соломенными лохмами, торчащими во все стороны, так всё равно лица не латышские, по-восточному скуластые. Сколько их – Озолс уверен не был. Четверо? Пятеро? Ещё больше? Вдобавок все плохо одеты, в поношенных и чуть ли не латаных шмотках совершенно секонд-хэндовского вида. Не иначе, местная агентура центра Визенталя – правду говорили во времена старой власти: кругом одни евреи. Теперь Озолс был как никогда солидарен с родным государством, обласкавшим легионеров, и понимал даже Силиня, которого ни разу не видел и который гордился своим арийством настолько, что не пожелал с ним, Озолсом, иметь дело. Да, Латвия должна быть для латышей. Ну, другим западноевропейским народам должен быть открыт путь сюда – в гости, в торговлю. Но не этим.

– Ни в коем случае не у «Старой мельницы», – раздался в трубке высокий, слегка гнусавый, маслянистый голос Репши, более торопливый, чем обычно, словно этот баловень судьбы чем-то был встревожен, – у меня и сейчас голова кругом, а будет в результате этого – ни рукой, ни ногой. Ты понял. Даже не у тебя дома. Там тоже атмосфера неподходящая, душновато. Надо бы на воздухе, подальше от толпы, от шума, ты понял.

Вот как, завертелось в голове у Озолса. Ни рукой, ни ногой. Боится, что посадят, так выходит. Вот какие у него новости. И даже в квартире – душновато? Значит, боится слежки, подслушки. Так что же – выходит, не чудятся эти оборванные типы с нездешними, неевропейскими мордами? Ему они тоже кажутся – но двоим одинаково казаться не может. На воздухе. Ну, что ж.

– Давай на Вецакю, у знака, у выезда из города, – сказал Озолс.

Вот и знак.

«AINAŽI 105 km

PÄRNU 170 km

TALLINN 298 km»

А вот и чёрная «Ауди» Арвида. Она резко берёт с обочины следом за ним. Ездил Озолс в меру быстро.

На хуторе всё было привычно, только уже по-сентябрьски промозгло. Дверь разбухла, открылась с трудом, будто одичала, забыла хозяина – давно никто не жил, не бывал. Озолс растопил голландку – руки с детства помнили, как это делается. Репша тем временем доставал из хитроумно сделанного тайничка – CD-проигрыватель в его «Ауди» был только муляжом, на самом деле за передней панелью со всеми полагающимися надписями и кнопками было пусто и как раз хватало места для не очень толстой папки – то, из-за чего он потребовал встречи где-нибудь подальше.

«Договор купли-продажи» – увидел Озолс заголовок по-латышски.

Лист представлял собой синюю аммиачную копию. Из тех, что на заводе при прежней власти назывались синьками. И воняли сортиром для нищих. Этот лист, слава богу, ничем не вонял – выветрились все запахи за десятилетия. Договор на покупку дома. Мартиньш Силинь покупал дом у Генриха Лейбовитца. Озолс перевернул страницу. Второй лист – такая же синяя копия, и он же последний. Подписи, дата. Пятое марта тридцать четвёртого года. Печать. Надпись: свидетельствую – и подпись: нотариус Клейнмихель. Дата та же.

А вот следующая страница намного интереснее. Пожелтевший машинописный лист. Заголовок по-русски: «Акт экспертизы». Суконным языком советского протокола сообщалось: договор купли-продажи от 05.03.1934 года – поддельный. Подпись не принадлежит Генриху Лейбовитцу. Гербовая бумага, на которой составлен договор, не использовалась на территории буржуазной Латвии в 1934 году, она изготовлена в Германии после 1939 года. И наискось красным карандашом: «Дом национализирован Риж.Гор.Советом рабочих и красноарм.депутатов. Возбуждение дела считаю лишним. Зам. нач. УНКВД Кожевников. 12/VI-1945».

Дальше было рукописное заявление некоей Иды Лейбовитц о розыске её отца Генриха Лейбовитца. Сорок пятый год. Справка за подписью капитана МГБ, тоже с какой-то посконной фамилией, о том, что Лейбович Генрих, такого-то года рождения, в сорок втором уничтожен в Треблинке. Сорок восьмой год. Аммиачная копия расписки Генриха Лейбовитца в том, что он согласен на вселение в его собственный дом по адресу … – дальше длинный список вселяемых и подпись. Уже сороковой год. Действительно, подпись не совсем такая, как на договоре. И расписка сорокового года, а договор тридцать четвёртого! Да, Силиня эти бумажки изобличают полностью. Недобросовестный приобретатель.

– А как его московская власть не… – начал Озолс.

– Эти бумажки были в разных делах и в разных конторах, – самодовольно прогнусавил Репша. Слова точно катились округло по жирно смазанному жёлобу. – Про Лейбовича я у нас в архиве полиции нашёл, бывшем милицейском, с сорок пятого эту папочку никто не брал, а куплю-продажу – в городском архиве. Ту брали, там выписка есть, я позаботился. Ты дальше посмотри, там ещё кое-что.

– Так Лейбович или Лейбовиц? Или «т» и «ц» пишется? Это один и тот же?

– Господам представителям нового порядка оно даже для меню не требовалось. Анекдот помнишь про Кука и гавайцев? Так и так в крематорий. А для москауэров, видишь, одно и то же. Ты выписку посмотри, в ней-то самое-самое!

И действительно, выписка. Договор о купле-продаже дома брали четыре года назад. А вот и обещанное кое-что, оно же самое-самое. Машинописная страница по-немецки. Машинописный готический шрифт! Озолс еле разобрал только слова в заголовке «U-Bahn» и «Gesellschaft». Эти слова он знал. Метро и коммерческая компания. Пришлось сказать, что в немецком он слаб.

– Приказ о зачислении Мартиньша Силиня в арийский штат государственной компании по строительству метро, с полномочиями отчуждать имущество в зоне будущих сооружений, – небрежно бросил Репша. – Ты понял уже, что это папаша Андриса Силиня, про которого ты спрашивал? Это я раскопал в третьем месте, знакомый из бывшего КГБ уступил за то, что я подтвердил его непричастность, и ему дали гражданство…

Ещё готическая бумага. В шапке – «Waffen SS». Репша опять свысока, явно демонстрируя превосходство, перевёл: настоящее свидетельство подтверждает права Силина Мартина на участок земли такой-то площади, находящийся там-то, план участка прилагается. Подпись: губернатор Лифляндии, гауляйтер Померании, группенфюрер СС фон Вален. Видимо, факсимиле. А впрочем, чем чёрт не шутит. План действительно прилагался. Насколько Озолс мог понять – это была нынешняя многоэтажная окраина Риги. А тогда, вот и дата – 12.03.1944 – видимо, это была ещё пригородная, сельская земля, вот какие-то хутора, вот просёлочная дорога, ручей, впадающий в Даугаву, пруд. Имя Мартиньш Силинь для немцев, конечно, непроизносимо. Ну и что? Он, Озолс, мирится сейчас с высокомерием Арвида – сам он проситель, а тот благодетель. Так и Силинь мирился с теми надутыми баронами. Фон Вален, сами видим. Фон. Властелины мира. Значит, смирится и с тем, что готовит ему Озолс. Выпал наконец козырный туз.

А вот копия, сделанная на аппарате «Эра», на материале, похожем на кальку. Копия анкеты, заполнявшейся при московской власти поступающими в институты. Имя, фамилия – Андрис Силинь. Год рождения… ну, это неинтересно… ага: отец на временно оккупированной территории был, мать была, сам был. А внизу штамп: сведения проверены. И ниже другой штамп: связей с оккупантами не выявлено. Подпись: исполнитель лейтенант Тихомиров, 11/Х-1957.

– А… что там ещё… про метро? – и Озолс сам удивился, каким несолидным сипением прозвучал его голос. – В Берлине, что ли, работал?

– А, – опять небрежно уронил Репша, – это я и сам буквально до вчерашнего не слыхивал. Это тот тип из КГБ мне принёс такую вот байку в документах. Деза какая-то, видно – будто здесь метро во Вторую мировую строили. Или, может, так они называли контору совсем другого назначения, а для отвода глаз – метро. Да это не главное!

– Может быть, как раз это главное, – так же сипло, но уже вполне слышным голосом выдавил Озолс, пускаясь во все тяжкие, – ты сам говоришь, название для отвода глаз. А я видел самолично, как на нашем заводе при ремонте инженерных сетей выкопали труп того времени, это был заключённый, и при нём нашли какой-то документ, где упоминалось про это самое метро! То есть к военным преступлениям оно имеет самое прямое отношение. И субъекта из Израиля очень даже может заинтересовать.

– Документ выкопали, так и поверил. Скрижаль ветхого завета, глиняную табличку, не иначе. Да у нас и глина-то расползётся, в нашей сырости, а ты говоришь, документ. Это господа полицейские темнили, они такие штучки любят – всегда говорят: у нас есть все документы, запирательство бессмысленно. Уж поверь мне. Так ты хочешь продать эти копии в Израиль?

– Они твои, как я могу что-то продавать? – пожал плечами Озолс. – А там, тем более, вряд ли копии нужны. Меня интересовали Силинь и Гайгал…

– А, ты предлагаешь соглашение о разделе прибыли. Тебе – политические дивиденды, мне – коммерческие, – усмехнулся Репша. – Или агентское соглашение? Ты нашёл покупателя на мои бумаги, тебе процент?

– Мы не делим шкуру неубитого медведя? – ответил Озолс вопросом на вопрос. Внутренне он перевёл дух. Кажется, наживка проглочена. Старина Арвид заговорил на своём экономическом жаргоне – это хороший знак.

– Тебе же нужно доказать ничтожность какой-то старой сделки? Ты решил, через то, что другая сторона – недобросовестные приобретатели, я так тебя понял? – лениво протянул Репша. – А может, твой тип из Израиля сразу купит спорное имущество, когда убедится, что спор разрешим в его пользу? Я тебе принёс, что ты просил, я сделал тебе бонус. А ты уж сделай бонус мне. Если те домики не понадобится возвращать, как ты сказал, это будет немаленький бонус, и я с тобой даже поделюсь.

Озолс молча вышел из дома. Неторопливо прошагал через двор к машине, взял пакет с выпивкой и закуской, принёс в дом. Репша не торопил его, он вообще никогда никуда не торопился, но в висках продолжало тикать: тик-так. Тик-так. Ку-пить. Про-дать. Ноющая боль исчезла, остался скачущий азарт. Озолс не успевал за собственной мыслью. Что лучше – взять эти бумаги и ждать, пока тип из центра Визенталя набежит, как зверь на ловца? Или искать его самому, а найдя, предложить сделку с домами, про которые говорит Арвид? Или не брать, просто ждать? Или пойти к Силиню, выложить эти синие копии, как козыри, и уж что удастся вырвать? Пока можно, нужно потянуть время. Он расставил стопки, разлил водку, разложил закуску – рижский хлебец с тмином, копчёного угря, сала по-домашнему, нарезал лука и лимона. Выпили за успех намечаемого предприятия.

– Ну, протокол о намерениях, считай, подписан, – резвился Репша.

Стук в калитку оба услышали не сразу. Сначала закусили копчёным угрем, потом налили по второй. И наконец до обоих донеслись не только удары в калитку, но и женский голос:

– Соседи, эй, соседушки!

Кричали по-латышски. Озолс сразу узнал этот голос. Он выпрямился и напряжённо смотрел в окно. От калитки не видно, есть ли кто в комнате – это он знал точно. Показал Репше на документы, приложил палец к губам. Тот поспешно и бесшумно, с ловкостью, неожиданной для его рыхлого тела, убрал документы в папку и сунул в стол, поверх ложек и вилок.

К женскому голосу прибавился мужской, кричавший тоже по-латышски:

– Эй, хозяева, выручите бензинчиком!

Этого уже снести было невозможно ни под каким видом. С кем она ездит? Куда? Озолс выскочил на крыльцо. Кристина стояла у калитки, так, чтобы её было видно в просветы между штакетинами забора. Рядом виднелась долговязая фигура молодого белоголового парня. Нарочно нашла себе латыша, чтобы и он, Озолс, не мог ни возразить что-либо, ни уколоть её напоминанием о бывшем русском муже – так, что ли? Всё это вихрем пронеслось у него в мозгу, но вслух он сказал только:

– Добрый день, Кристина.

Похоже, она смутилась, увидев его. Слегка покраснела и ответила:

– Добрый день, Янис.

А её спутник повторил:

– Выручите бензинчиком, в баке совсем сухо.

– Надо брать с собой, – наставительно сказал Озолс. Хотелось как-то помучить, причинить хоть малую досаду спутнику Кристины.