Прежде чем ты узнаешь мое имя

Жаклин Баблиц

Прежде чем ты узнаешь мое имя

Copyright © Jacqueline Bublitz 2021

© Я. Хусаенова, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Моему отцу,

который теперь

на другой стороне

Желание вернуться домой – это желание стать целостным, найти свое место, быть точкой, в которой сходятся все линии, соединяющие все звезды Вселенной, быть создателем галактик и центром мира, тем центром, который называется «любовь». Это как пробудиться ото сна, встряхнуться, укротить дикого зверя, дать душе разгуляться, укрыться во тьме или вспыхнуть ярким пламенем, молчать, но при этом быть понятым.

Ребекка Солнит

«Если добьюсь успеха здесь, то смогу повторить его где угодно».

Саундтрек из фильма «Нью-Йорк, Нью-Йорк»

Вы сразу поймете, кто я.

Мы, мертвые девушки, встречаемся достаточно часто. Если не вдаваться в подробности, наши истории выглядят одинаково. Такое случается, когда кто-то посторонний рассказывает, что произошло, говорит так, словно знал нас. Они перебирают наши останки, лепят новых персонажей из праха. Именно эти персонажи – лишь чужое воспоминание о тех, кем мы были раньше – и остаются живым.

Если я расскажу вам свою историю, если дам знать, что со мной случилось, может, вам удастся понять, кем я была. Кто я есть. Вдруг правда обо мне понравится вам больше, и тогда вы начнете желать того же каждой мертвой девушке – возможности говорить за себя, быть известной не только своей смертью.

Разве это не здорово? После того, что у нас отняли.

Один

Первое, что я подумала о городе, в котором умру: у него есть настоящее, живое сердце. Не успела я ступить на тротуар, а автобус, что привез меня сюда, с шипением отъехать, как я почувствовала пульс Нью-Йорка – он напоминал удары молота о наковальню. Мимо, подчиняясь этому ритму, бегут люди, а я стою разинув рот посреди самой широкой улицы, которую когда-либо видела, впервые ощущая вкус и запах реального мира. Хотя меня назвали в честь девочки, что провалилась в кроличью нору, я чувствую себя так, словно выбралась из темноты и оставила зазеркалье своей прежней жизни позади. Если бы вы оглянулись, увидели бы знак «стоп» на каждом углу перекрестка и машущие на прощание звездно-полосатые флаги маленьких американских городков. Вы бы мельком заметили неухоженные, усеянные выбоинами дороги и круглосуточные магазины без стекол, стоящие напротив таких же заброшенных лавчонок. Рядом с раздвижными стеклянными дверьми вы бы разглядели ржавые морозильники и девятидолларовые бутылки спиртного на пыльных полках. А если бы вы пригляделись еще внимательнее, возможно, даже нашли бы мое имя – оно нацарапано на полке, между просроченными пакетами картофельных чипсов и выцветшими банками сальсы.

Алиса Ли.

Я здесь, а там была она. А потом она сбежала в Нью-Йорк, оставив прошлое позади.

Вторая мысль, пришедшая мне в голову: я не могу снова провалиться в эту кроличью нору. Даже если мистер Джексон поманит меня своими изящными пальчиками. Мне нужно доказать, что я могу справиться сама, что могу выжить и без него. Я не стану такой, как моя мать, которая прощала любого мужчину, просто потому что он извинился. Я усвоила урок, который она никак усвоить не могла. Стоит мужчине найти твою болевую точку, он никогда не будет прикасаться к тебе как прежде. Не сможет удержаться от того, чтобы не надавить сильнее на больное, и неважно, сколько раз ты будешь из-за этого плакать.

Я никогда не позволю мужчине довести меня до слез. Никогда больше.

Свою дорожную сумку я пристраиваю на бедро, опускаю руку в ее недра. Пока иду, провожу пальцами по черному вулканиту старой Leica[1], спрятанной на дне, нащупываю канавки съемной линзы. Не знаю, зачем, но хочу убедиться, что камера действительно там, ведь всю дорогу сюда я ощущала ее тяжесть и то, как она бьется о мое бедро. Обвернутая, будто в кокон, моими свитерами, носками и нижним бельем, она не могла исчезнуть из сумки. Но мне все равно нужно убедиться, что Leica в целости и сохранности, потому что это все, что у меня осталось. Я прихватила ее с собой, и осознание того, что мистер Джексон скоро поймет, что я у него забрала, наполняет меня чувством триумфа. Если этот мужчина не будет скучать по мне, то, по крайней мере, заскучает по тому, как смотрел на меня через эту линзу.

Каждый что-то теряет, Алиса.

Разве не это он сказал мне буквально на днях?

В течение трех великолепных недель в конце лета 1995 года моя мать красовалась на рекламном щите на Таймс-сквер. Стоя перед старым рестораном Роя Роджерса, вы могли бы посмотреть через улицу и увидеть ее красивое лицо, украшающее стену огромного здания, прямо там, между рекламой ток-шоу Донахью[2] и фильма под названием «Шоугелз», который вот-вот должен был выйти в прокат. Я знаю эти подробности из рассказов моей матери о том лете. Как она сбежала в Нью-Йорк не в силах больше терпеть побои от своего отца. Словно у каждого папаши есть разрешенный лимит на такие вещи – и на восемнадцатом году маминой жизни этот лимит истек. Она рассказывала, как, со все еще кровоточащей губой, украла деньги из кошелька моего дедушки, чтобы купить билет на автобус из округа Бейфилд, штат Висконсин, в Нью-Йорк, – самое далекое место, которое она смогла придумать. В свою первую ночь в городе, пытаясь не заснуть за дальним столиком какой-то грязной закусочной на 8-й авеню, она встретила начинающего фотографа. Еще не забрезжил рассвет, а он пригласил ее в свою квартиру, привел в порядок, а когда она снова стала милой и хорошенькой, заявил, что влюблен в нее. Конечно, он не был влюблен. Или был, но мимолетно, потому что свою богатую жену в Хэмптоне любил больше. Так что в конце концов он бросил мою мать. Она уже была беременна, когда он сделал снимок ее улыбающегося лица, который после красовался на Таймс-сквер в течение трех знойных недель.

– Ты тоже была там, со мной, Алиса Ли, – напоминала она мне. – Все смотрели на нас так, будто мы были частью Нью-Йорка.

Я так и не узнала, сказала ли мать моему отцу, что на самом деле он видел, когда делал этот снимок. Узнал ли он, что его нерожденный ребенок тоже был в кадре. Мельчайшие подробности того, как я появилась на свет, стали смазанными и размытыми к тому времени, когда история дошла до меня.

Вот о чем я теперь думаю. Мы вдвоем на рекламном щите высоко над Таймс-сквер. Тогда мое присутствие осталось незамеченным, как и сегодня, пока я бреду мимо улиц, вдоль которых выстроились оживленные рестораны и сверкающие вывески, – кроссворд из названий, бегущих по стенам самых причудливых зданий, которые я когда-либо видела. Кем ты должен быть, что должен сделать, чтобы твое имя появилось там?

Всего через несколько недель люди будут говорить обо мне без остановки, а этот город даст мне новое имя. Настоящее станет вопросом, на который никто не сможет ответить, поэтому они будут называть меня Джейн Доу. Мертвая девушка, которая…

Но сегодня мы только в начале пути. Меня зовут Алиса Ли, и я только вышла из перегретого автобуса, только начала пробираться по 7-й авеню города Нью-Йорк. Я бодра, жива, все еще здесь, вдыхаю специфический запах картона, мочи и металла. Это мой первый час в этом городе. В произошедшем есть порядок, след из хлебных крошек, по которому вам следует пойти. Прямо сейчас я хочу, чтобы вы заблудились вместе со мной, пока я верчу карту, так и этак разглядывая ее на своем подержанном телефоне, наблюдая за синей пульсирующей точкой, определяющей мое местоположение. Пока что я не имею ни малейшего понятия, что значат все эти линии и круги.

И вот мы здесь, на острове. От того, что вокруг вода, каким-то образом становится легче дышать. Меня доставили на оживленный автовокзал с двумя сумками и шестьюстами долларами наличных, а также с адресом, сохраненным в моем телефоне. Мне только что исполнилось восемнадцать, и существует миллион вещей, на которые я не способна, но с этим заданием я справлюсь. Нельзя назвать это бегством.

Как и моя мать, я ждала, когда мне наконец исполнится восемнадцать. Такая забавная штука эти годы. Определенное количество лет дает вам разрешение на все виды вещей. Вот тебе восемнадцать, и ты вдруг можешь позволить себе все. Происходит ли это в полночь, или через минуту после наступления определенного часа? Возможно, существует какой-то другой способ рассчитать время и подготовиться к этой вседозволенности? Подготовиться к возможности давать согласие. Означает ли это, что раньше я не могла определять, на что мне соглашаться, а на что нет? Определенно, мистер Джексон именно так и думает.

Мои пальцы путешествуют по металлу и линзе. Не могу думать о нем, не прикасаясь к тому, что когда-то ему принадлежало.

Раньше и я принадлежала ему.

Теперь же я сама себе хозяйка. Я больше не находящаяся под опекой государства несовершеннолетняя девчонка. Всего один день, и больше никакой нависшей над моей головой угрозы, никакого списка незнакомцев, у которых есть власть над моей жизнью и контроль. И вот мне восемнадцать, и теперь ко мне никто не может прикасаться без моего разрешения. От осознания этого я чувствую себя такой легкой, что, если бы не вес сумок, пошла бы вприпрыжку. Широкие, оживленные улицы Манхэттена, кажется, созданы для того, чтобы забыть о сне в эту первую прекрасную ночь: гудят клаксоны, шипят двигатели, а прохожие слишком громко разговаривают по своим мобильным телефонам.

Я словно огибаю эти звуки, стараюсь избегать всех бетонных трещин и больших, прикрытых металлическими решетками дыр, которые, кажется, встречаются все чаще и чаще. Я понимаю, что это двери подвалов, только после того, как вижу, как некоторые из этих ржавых ловушек открываются, а по потайным лестницам на улицу выбираются мужчины в фартуках с ящиками цветов или пакетами фруктов в руках. Я понятия не имею, откуда у них эти сокровища. За какими такими садами у меня под ногами они ухаживают? Возможно, подо мной живет и процветает целый город. Эта мысль заставляет меня ускорить шаг и подвинуться ближе к обочине, подальше от ям и людей. Я только что поднялась в этот новый мир; не хочу, чтобы что-то или кто-то тянуло меня обратно вниз.

Продвигаясь дальше на север, я верчу головой по сторонам, изучаю каждую незнакомую вещь, приветствую каждую бело-зеленую уличную вывеску, каждую статую Свободы в сувенирном магазине – встречаются огромные, размером с ребенка. Знаки «Халяль» и «Кошер» приветственно мигают, а светофорный человечек меняет цвета. Биение моего сердца, впитавшего пульс города, теперь такое же громкое, как и Нью-Йорк. У меня возникает внезапное желание щелкнуть пальцами и поймать такси, как это делают в кино. Но эта улица ведет на юг, машины виляют влево и вправо, проезжая мимо меня. Они заявляют права на дорогу и уступают друг другу в лучшем случае несколько дюймов. Похоже, никто не доберется до нужного места быстрее меня.

Ноги болят, мышцы затекли от долгой поездки на автобусе. Я подумываю о том, чтобы позвонить Ною и узнать, какой кратчайший путь ведет к его квартире. Но мы еще не говорили друг с другом. Не совсем. Поспешно отправленные сообщения, на которые так же поспешно ответили, не в счет. К тому же, я даже не знаю его фамилии. Учитывая все это, я, вероятно, должна быть осторожна. Мужчина, вот так просто открывающий свой дом незнакомому человеку. Свободная комната, говорилось в объявлении. Собственная кровать, общая ванная комната. Как будто это нормально – делить и постель тоже. 300 долларов в неделю – все включено. Я не знаю, что подразумевается под «все включено», но надеюсь, что речь идет о завтраке или, по крайней мере, о чашке кофе. Для начала я сняла комнату на неделю, что обошлось в половину тех денег, что лежат в моем кармане. Я предпочитаю не думать о том, что может произойти по истечении этих семи дней, разве что напоминаю себе, что недели вполне достаточно, чтобы решить, что делать дальше. Если с этим Ноем с неизвестной фамилией что-то не так, я просто найду другой выход. И быстро.

Не то чтобы раньше я не попадала в подобные ситуации. Только на этот раз, если придется начинать все сначала, я начну новую жизнь в Нью-Йорке.

Несмотря на боль в ногах, я чувствую прилив возбуждения, словно этот город заставляет мою кровь кипеть. Я вернулась в то место, где была зачата. Все эти годы переездов по Среднему Западу, когда я даже не успевала запомнить детей из моего класса или имени последнего парня моей матери, когда я не знала, где она и почему не вернулась ночевать домой – были своего рода уроками жизни, подготовкой к сегодняшнему дню. К моменту, когда я буду твердо стоять на ногах, когда меня никто не обращает внимания – наконец-то. Много лет назад, прибыв сюда, моя мать сразу же решила положиться на сочувствие незнакомых ей людей. Я не стану делать подобного с Ноем, кем бы он ни был, даже если он окажется самым милым человеком в Нью-Йорке. В этом городе я не буду полагаться ни на кого, кроме себя. Я заслужила свою независимость и не собираюсь растрачивать то, что было завоевано с таким трудом. Мне обещали, что я проживу 79,1 лет. Это средняя продолжительность жизни, которую прогнозировали таким же девочкам, как я, то есть родившимся в 1996 году. 79,1 лет. Я узнала это во втором или третьем классе какой-то школы какого-то города, уже не могу точно вспомнить. Тем не менее я никогда не забывала это число или чувство, которое возникало, когда я подсчитывала уже потраченные годы, вычитала их из продолжительности жизни, чтобы понять, сколько мне осталось. Сегодня вечером, в мой восемнадцатый день рождения, у меня в запасе более шестидесяти лет. Начиная с этого момента я собираюсь построить из этих лет целый мир.

Позже, когда мы доберемся до следующей части этой истории, мужчине, что сжимает мою шею своими пальцами, не потребуется много времени, чтобы доказать, как сильно я ошибаюсь. Ему удастся высмеять мою искренность, идею о том, что такая девушка, как я, может создать свой собственный мир. Он будет настолько уверен в собственном праве обладать моим телом, что не оставит после себя ничего, кроме воспоминаний об этой девушке.

Мы еще вернемся к этой части. Как бы я ни старалась, звуки улиц Манхэттена затихнут, мужчины с фруктами и цветами в руках исчезнут, а мы окажемся там, внизу, на скалах. Неважно, как сильно я стараюсь вас отвлечь, это неизбежно. Потому что эта полная надежд, волнующая ночь – всего лишь часть моей истории. Другая часть такова: внизу, на берегу реки Гудзон, лежит тело мертвой девушки.

Человек, который убил ее, оставил свою жертву там, а сам ушел домой. Скоро появится одинокая женщина, которая посмотрит вниз, на мертвую девушку. Я вижу, как она приближается, или она уже там. Эта женщина печальнее, чем была я когда-либо, потому что ее тоска все еще бурлит в ней, но никак не прольется через край. Она до сих пор внутри нее, она пока не обжигает, и женщина полагает, что с ней никогда не происходило ничего важного или значимого.

Эта женщина вот-вот встретится со мной.

ДВА

Руби Джонс понятия не имеет, сколько ей лет. Вернее, она знает свой возраст – но исключительно по календарям и датам. Само число кажется чужим, ее года исчисляются лишь цифрами на бумаге, словно возраст – это реальное место на карте, ориентир на теле планеты. Другими словами, Руби Джонс не чувствует себя на тридцать шесть. Возраст, который она пишет при заполнении документов, как и количество свечей на торте, постоянно сбивает ее с толку. Настолько, что она искренне удивилась, обнаружив, что та или иная знаменитость, за чьей жизнью она наблюдала издалека, на самом деле намного моложе ее. Она могла бы поклясться, что эти женщины с их карьерами, многочисленными браками и детьми – ее ровесницы. Может, даже старше, с их-то насыщенными жизнями.

Правда в том, что Руби примерно на три года старше тех, кого еще можно назвать хорошенькими. Хотя в наши дни фильтры камер предназначены для того, чтобы скрыть недостатки, каждое утро она видит суровую реальность в зеркале: обвисшая линия подбородка, опущенные уголки рта, округлившиеся живот и бедра. У Руби не было возможности состариться с кем-то, так что каждое утро она встречает только в собственной компании и видит женщину, которую уже не назовешь хорошенькой. Она все еще сексуальная, возможно, временами даже красивая, но в ее чертах почти не осталось молодости. Руби больше не может выглядеть молодо без каких-либо ухищрений, и нет смысла это отрицать.

Как же тогда быть тридцатишестилетней? Как понять, что это значит, когда все совсем не так, как ей говорили мать, женские журналы или ее любимые авторы, на чьих книгах она выросла. Хотя они вроде бы должны были знать об этом больше. Все, что Руби известно наверняка, – это то, что она внезапно стала старше, чем до этого полагала. Вот так и получилось, что посреди импровизированной танцплощадки в Аполло-Бей, в трех часах езды от Мельбурна (и за тридевять земель от того места, где она действительно хочет оказаться), под визжащие из дешевых колонок в углу песни восьмидесятых Руби Джонс принимает решение подбросить в воздух накопленные тридцать шесть лет, закрыть глаза и посмотреть, куда они разлетятся.

Она не успеет осознать произошедшее, ибо друзья, натыкающиеся друг на друга и ревущие ей в ухо тексты песен, не помня слов, втянут ее в свой круг. Она пьяна, и они тоже. Когда наступит полночь, Салли, невесту, в конце концов вырвет на пляже, а Руби будет придерживать ее волосы, успокаивать и рассказывать, какой это был волшебный день.

– Я бы хотела, чтобы и у тебя появился кто-то, кто тебя любит, – пробормочет Салли, закончив, и тушь потечет по ее лицу. – Ты такая замечательная девушка. Наша драгоценная Руби.

Эти слова. Эта свадьба. Эта поздняя летняя ночь, наполненная звоном бокалов, босоногими танцами под мелким дождем. Все это вдруг показалось «драгоценной» Руби чересчур (или, наоборот, всего этого было мало. Она решит, когда сможет мыслить более ясно). Ее друзья в дорогих нарядах, пьющие модное вино и тайком, между поздравительными речами и выступлениями приглашенной группы, подбрасывающие в бокал таблетки. Пьяная и плачущая Салли в платье, ради которого сидела на диете все лето, выходит замуж за отличного парня, с которым познакомилась благодаря Тиндеру[3] всего год назад. «Правильный свайп»[4], как они назвали это в своих клятвах, хотя Руби, хоть убей, не могла вспомнить, влево или вправо нужно смахивать фото, чтобы сказать «да».

Позже, в пляжном домике, который она и ее друзья арендовали на выходные, Руби берет подушку и одеяло и тихо выходит на балкон нижнего этажа. На часах три часа ночи, и все остальные уже вырубились в общих кроватях. Парочки, прильнув друг к другу, свернулись калачиком или беззаботно храпят, спина к спине. Только Руби, как обычно, одна. Хотя сама она себя одинокой не считает. Должно быть более подходящее слово, чтобы описать ее вечное состояние.

Одна.

«И так сойдет», – думает она, опускаясь на влажный плетеный диван. Кто-то убрал с него губчатые подушки. Руби видит, что они сложены под выступом балкона второго этажа, но у нее нет сил их перетаскивать. Дождь всерьез разошелся, и она даже рада, что ей не слишком комфортно, рада влаге на лице и неподатливому основанию дивана, что упирается в бедро. В комнате у нее кружилась голова. Теперь же она может видеть черноту океана, слышать, как чернильная вода залива шипит на песке. Звук будто бы исходит у нее изнутри, словно это она взлетает и падает, и Руби требуется мгновение, чтобы понять, – она плачет, на этом балконе, наедине с дождем, волнами и беззвездным небом. Вскоре она рыдает так же сильно, как и природа. Все накопленное за последние несколько лет находит выход. Она не должна быть здесь.

В этот момент Руби понимает, что жизнь прошла мимо нее. Она пережила столько лет и зим, была в центре чужих вечеринок и танцполов, но каждый раз по утрам она просыпалась лишь старше на еще один день. Кроме этого ничего не менялось. Она поставила свою жизнь на паузу, в то время как мужчина, которого она любит, живет так, как ему вздумается. Предлагая ей крошечное пространство, на котором она обязана поместиться, прося ее стать маленькой, чтобы он мог держать ее поблизости, но не рядом. Одну.

Она здесь одна.

И она больше не хочет быть здесь.

По мере приближения рассвета план не становится яснее, волны, дождь и слезы пропитали все вокруг нее. Даже несколько дней спустя, когда Руби соберет свои сбережения и закажет билет в один конец из мельбурнского аэропорта Талламарин в аэропорт Кеннеди, она не поймет до конца, что делает и почему. Единственное, что Руби знает, – здесь она больше оставаться не может. Ей отчаянно нужно, чтобы что-то произошло, что угодно, лишь бы оно вывело ее из нынешнего состояния. Нью-Йорк кажется подходящим местом для переосмысления жизни – как, впрочем, и любое другое.

Итак, наши с Руби миры становятся ближе с каждой секундой.

Я могу представить ее в самолете, когда она летит ко мне, в Нью-Йорк. То, как она продолжает мысленно возвращаться в Австралию, и ее время скручивается в тугую пружину. Так что Руби летит на высоте 35 000 футов[5] над своей прежней жизнью, застыв при этом прямо посреди нее. Я вижу, как ее воспоминания проматываются, как старая кассета со сборником лучших песен, что она слышала много раз, но там, в воздухе, даже самые незначительные моменты кажутся трагичными. То, как он смотрел на нее, когда… первый раз, когда они… последний раз, когда она… Смаргивая слезы, Руби с силой прижимает указательный палец к маленькому иллюминатору. Она наблюдает, как ее ноготь белеет, а по другую сторону толстого стекла образуются идеальные крошечные звездочки инея. Вокруг нее люди уже откинулись на спинки сидений и начали храпеть. Но я знаю, что Руби не сомкнет глаз весь полет – и я тоже не могу заснуть, пока трясусь в автобусе из Висконсина. В один и тот же момент мы обе не спим, направляясь в Нью-Йорк.

И так же, как я, Руби Джонс проводит свое путешествие, снова и снова мысленно возвращаясь к любовнику, которого оставила позади. К доказательству его существования. Для меня это украденная камера, для нее – последнее сообщение, которое он отправил прямо перед тем, как она сядет в самолет.

Я скучал по тебе. В прошедшем времени.

Я скучал по тебе.

Как будто их разделяли годы, а не часы.

Мы прибываем с разницей в несколько минут.

– Вам куда? КУДА, леди?

Таксист на шумной стоянке аэропорта Кеннеди повторяет громче, почти кричит на Руби, и та лишь моргает, от разнообразия возможных ответов у нее замирает сердце. Ему просто нужен адрес. У нее есть адрес. Она может его назвать, если только ее страдающий от дефицита сна разум вспомнит детали.

– Я… э-э-э…

Руби читает название улицы и номер дома с экрана своего телефона, и звучит это, скорее, как вопрос, а не утверждение. Водитель фыркает в знак согласия и встраивается в плотный поток машин, текущий из аэропорта. Темнеет, в воздухе висит сизая дымка, а в глазах Руби начинает покалывать. Она пытается стряхнуть с себя усталость от тридцатичасового путешествия, пытается найти какую-то маленькую часть себя, которая рада оказаться здесь. Она ощущала восторг – хоть и недолго, – когда приземлилась в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Мимолетное мгновение, когда она широко раскинула руки навстречу свободе, которая ее ждет. Но это было несколько часов назад, пока она ждала пересадку и пила дешевый кофе. А затем другой рейс перенес ее через три часовых пояса, так что она дважды пропустила рассвет и теперь понятия не имела, сколько сейчас времени.

Когда Руби смотрит в окно такси на мелькающее перед ней ее новое окружение, она думает, что, возможно, первый взгляд на знаменитую панораму Нью-Йорка поднимет ей настроение. Всем известный мост, который она тоже узнает, или одно из тех знакомых зданий, что пылают огнями, словно рождественская елка. Но пока что она видит только серые пластиковые пакеты, что подобно раздутым птицам парят над деревьями, и автостраду, врезающуюся в кривые дворы тощих, покрытых шифером домиков. Руби знает, что если сможет продержаться еще немного и удержать глаза открытыми, эти дома, рекламные щиты, агитирующие присоединиться к церкви, и заборы из металлической сетки скоро уступят место мерцающей воде, неоновым огням и тем знаменитым небоскребам из стекла и металла, настолько тонким, что они напоминают манящие пальцы. После этой мысли Руби признается себе, что бредит. Она, должно быть, больше спит, чем бодрствует, раз видит раздутых птиц и манящие пальцы.

(В то время как Руби прижимается лбом к стеклу пассажирского окна, наблюдая за манящими пальцами, я перешагиваю через трещины, лавирую между людьми, машу уличным знакам и статуям. В какой момент этого путешествия наши пути пересекутся?)