Время, бесстрашный художник…

Юрий Левитанский

Время, бесстрашный художник…

© Ю. Д. Левитанский (наследники), 2022

© М. Н. Пазий, фото, 2022

© В. Ф. Плотников, фото, 2022

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА®

Кинематограф (1970)

Вступление в книгу

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.А потом в стене внезапно загорается окно.Возникает звук рояля. Начинается кино.И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!Этот луч, прямой и резкий, эта света полосазаставляет меня плакать и смеяться два часа,быть участником событий, пить, любить, идти на дно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Кем написан был сценарий? Что за странный фантазерэтот равно гениальный и безумный режиссер?Как свободно он монтирует различные кускиликованья и отчаянья, веселья и тоски!Он актеру не прощает плохо сыгранную роль –будь то комик или трагик, будь то шут или король.О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицомв этой драме, где всего-то меж началом и концомдва часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Я не сразу замечаю, как проигрываешь тыот нехватки ярких красок, от невольной немоты.Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня спервавыразительностью жестов, заменяющих слова.И спешат твои актеры, всё бегут они, бегут –по щекам их белым-белым слезы черные текут.Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Ты накапливаешь опыт, и в теченье этих лет,хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.Слишком черное от крови на руке твоей пятно…Жизнь моя, начальный возраст,детство нашего кино!А потом придут оттенки, а потом полутона,то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.А потом и эта зрелость тоже станет в некий часдетством, первыми шагами тех, что будут после насжить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!Я люблю твой свет и сумрак – старый зритель, я готовзанимать любое место в тесноте твоих рядов.Но в великой этой драме я со всеми наравнетоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.Даже если где-то с краю перед камерой стою,даже тем, что не играю, я играю роль свою.И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,как сплетается с другими эта тоненькая нить,где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,потому что в этой драме, будь ты шут или король,дважды роли не играют, только раз играют роль.И над собственною ролью плачу я и хохочу.То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.То, что видел, с тем, что знаю, помогисвязать в одно,жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Время слепых дождей. Фрагменты сценария

Вот начало фильма.Дождь идет.Человек по улице идет.На руке – прозрачный дождевик.Только он его не надевает.Он идет сквозь дождь не торопясь,словно дождь его не задевает.А навстречу женщина идет.Никогда не видели друг друга.Вот его глаза.Ее глаза.Вот они увидели друг друга.Летний ливень. Поздняя гроза.Дождь идет,но мы не слышим звука.Лишь во весь экран – одни глаза,два бездонных,два бессонных круга,как живая карта полушарийэтой неустроенной планеты,и сквозь них,сквозь дождь,неторопливочеловек по улице идет,и навстречу женщина идет,и ониувидели друг друга.Я не знаю,что он ей сказал,и не знаю,что она сказала,но –они уходят на вокзал.Вот они под сводами вокзала.Скорый поезд их везет на юг.Что же будет дальше?Будет море.Будет радостьили будет горе –это мне неведомо пока.Место службы,месячный бюджет,мненья,обсужденья,сожаленья,заявленьяв домоуправленья –это все не входит в мой сюжет.А сюжет живет во мне и ждет,требует развития,движенья.Бьюсь над нимдо головокруженья,но никак не вижу продолженья.Лишь начало вижу.Дождь идет.Человек по улице идет.

Время, бесстрашный художник…

Время, бесстрашный художник,словно на белых страницах,что-то все пишет и пишетна человеческих лицах.Грифелем водит по коже.Перышком тоненьким – тоже.Острой иглою гравера.Точной рукою гримера…Таинство света и тени.Стрелы, круги и квадраты.Ранние наши потери.Поздние наши утраты.Черточки нашего скотства.Пятна родимые страха.Бремя фамильного сходствас богом и с горсточкой праха.Скаредность наша и щедрость.Суетность наша и тщетность.Ханжество или гордыня.Мужество и добродетель…Вот человек разрисовантак, что ему уже больно.Он уже просит:– Довольно,видишь, я весь разрисован!Но его просьбы не слышитправды взыскующий мастер.Вот он отбросил фломастер,тоненькой кисточкой пишет.Взял уже перышко в руку –пишет предсмертную муку.Самый последний штришочек.Малую черточку только…Так нас от первого крикаи до последнего вздохапишет по-своему время(эра, столетье, эпоха).Пишет в условной манереи как писали когда-то.Как на квадратной фанерепишется скорбная дата.Отсветы. Отблески. Блики.Пятна белил и гуаши.Наши безгрешные лики.Лица греховные наши…Вот человек среди поляпал, и глаза опустели.Умер в домашней постели.Выбыл из вечного боя.Он уже в поле не воин.Двинуть рукою не волен.Больше не скажет:– Довольно! –Всё. Ему больше не больно.

Воспоминанье об оранжевых абажурах

В этом городе шел снег,и светились оранжевые абажуры,в каждом окнепо оранжевому абажуру.Я ходил по улицами заглядывал в окна.В этот город я вернулся с войны,у меня было все впереди,не было лишь квартиры,комнаты,угла,крова.Снова и сноваходил я по улицами заглядывал в окна.Под оранжевыми абажурамилюди пили свой чайс послевоенным пайковым хлебом.Оранжевые абажуры были моей мечтой,символомвсей несправедливости мира,в котором,как мне казалось,лишь у меня одногоне было никакого пристанища,комнаты,угла,крова.У меня было все впереди,все впереди настолько,что я не мог оценить размеровсвоего богатства.– Скажите, пожалуйста, –спрашивал я, –здесь не сдается угол? –А в городе шел снег,и светились оранжевые абажуры,оранжевые тюльпаныза тюлевой шторкой метели,оранжевая кожура мандариновна новогоднем снегу.

Взаимосвязи

Слепому гневу солнечной короныподвластны наши ливни и ветра.А к ливню ломит кости у вороны,и оттого орет она с утра.Все бабочки, кузнечики и мухи,гиена, антилопа или туриспытывают дьявольские мукиот разницы дневных температур.Но странно, что и мы,цари природы,творенья совершенные богов,зависим от превратностей погодыне меньше мух, жуков и пауков.Что столбик атмосферного давленьятаранит наши мощные тела,и действуют небесные явленьяна наши повседневные дела.И мы следимза сменою ненастий,морозов, снегопадов и дождейне меньше, чем за сменою династий,парламентов, правительств и вождей.Как странно знать,что в некий день весеннийна части разрываются сердцаиз-за каких-то слабых сотрясений,случившихся в созвездии Стрельца.Что я могу испытывать страданьеи жизнь моя мне кажется пусталишь оттого, что где-то в мирозданьепогасла безымянная звезда.Что и моя когда-нибудь дорогавнезапно оборвется оттого,что где-нибудь в созвездье Козероганебесное распалось вещество.

«Музыка, свет неближний…»

Музыка, свет неближний,дождь, на воде круги.Музыка, третий лишний,что же ты, ну, беги!Выдохлась? Притомилась?Хочешь не хочешь – пой?Музыка, сделай милость,очередь за тобой.С каждою перебежкой –дождь, на воде круги.Музыка, ну, не мешкай,музыка, ну, беги!Не дожидаясь зова,не выбирая дня,круг обегии сновавстань впереди меня.Да не сочтем за мукуэтот,из века в век,по роковому кругузавороженный бег.Этот смиренный пафоси молчаливый зовперемещенья пауз,звуков и голосов.Это чередованьефлейты и бубенца.Это очарованьедудочки и скворца.Это –сплетенье вьюгис песенкою дрозда.Это –синицей в рукивыпавшая звезда.Это –звезда и полночь,дождь, на воде круги.Этот призыв на помощь –музыка, помоги!

Иронический человек

Мне нравится иронический человек.И взгляд его, иронический, из-под век.И черточка эта тоненькая у рта –иронии отличительная черта.Мне нравится иронический человек.Он, в сущности, – героический человек.Мне нравится иронический его взглядна вещи, которые вас, извините, злят.И можно себе представить его в пенсне,листающим послезавтрашний календарь.И можно представить в его письмекакое-нибудь старинное – милсударь.Но зря, если он представится вам шутом.Ирония – она служит ему щитом.И можно себе представить, как этот щитшатается под ударами и трещит.И все-такисквозь трагический этот векпроходит он, иронический человек.И можно себе представить его с мечом,качающимся над слабым его плечом.Но дело не в том – как меч у него остер,а в том – как идет с улыбкою на костери как перед этим он произносит:– Да,горячий денек – не правда ли, господа!Когда же свеча последняя догорит,а пламень небес едва еще лиловат,смущенно – я умираю – он говорит,как будто бы извиняется – виноват.И можно себе представить смиренный лик,и можно себе представить огромный рост,но он уходит так же прост и велик,как был за миг перед этим велик и прост.И он уходит –некого, мол, корить –как будто ушел из комнаты покурить,на улицу вышел воздухом подышатьи просит не затрудняться, не провожать.

«Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь…»

Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь.Стрелки, цифры, циферблаты – сутки прочь.Гири, маятники, цепи, медный гуд.Все торопятся куда-то, все бегут.На ходу махнуть рукою, крикнуть «будь!»,Съесть сосиску на ходу и снова в путь.Сдать багаж, и в самолет, и в облака.– Как там наши? – как там ваши? – ну, пока!Гири, цепи, шестеренки, медный звон.Телеграмма – вместо писем – телефон,телефонные кабины – о стеклостук монеты – ваше время истекло!Нету времени присесть, поговорить,покалякать, покумекать, покурить.Нету времени друг друга пожалеть,от несчастья от чужого ошалеть.Даже выслушать друг друга – на бегу –нету времени – приедешь? – не могу!На автобус, на троллейбус, в этот гон,в эту гонку, в переполненный вагон,то в обгон, а то вдогонку – на ходу –в эту давку, суматоху, чехарду,в автогонку, в мотогонку, в нету мест,в не толкайтесь, переулками, в объезд,и в затор у светофора – как в тупик…Что за время? Наше время, время пик.Только выхлопы бензина, дым и чад.Только маятники медные стучат.Только стрелки сумасшедшие бегут.Стрелки, цифры, циферблаты, медный гуд.Словно мир этот бессонный городскойстал огромной часовою мастерской,часовою мастерскою, где со стен –циферблаты всех фасонов и систем,где безумные живут часовщики.Спать ложишься – ходят стрелки у щеки.Стрелки, цифры, циферблаты, медный зов.Засыпаешь под тиктаканье часов.И летишь под этим небом грозовым –как на бомбе с механизмом часовым.

Воспоминанье о костеле

Костел называлсяименем святой Анны,а может быть, как-то иначе.Я шел туда ночью,по полю,по черной пахоте,ночь была черной,и можно было идти не иначе,как перебирая рукоюневидимую нитку провода,натянутого связистами, –жесткий проводскользил между пальцами и ладонью,обдирая ее до крови.В костелебыл наблюдательный пунктнаших артиллеристов.Стоял полусумрак,горели свечи,и еще был какой-то свет,и кто-то упорно и долгоиграл одним пальцемна старинном органе,выжимая из него по каплегрустный какой-то мотивчик.Начало артподготовкибыло назначено на шесть ноль-ноль.Постепенно светало,и на стенах костелаоживали старинные фрески,а в левом приделе,у входа,на черном огромном крестепечально и кротко светилисьглаза Иисусаи проступалитемные пятна крови,нарисованной густо на руках и ногахв тех местах,куда были вколочены гвозди –дюймов, наверно, в десять-двенадцать,огромные черные гвозди, –неожиданно бытовая подробностьв этом зыблющемся воспоминанье,где все так призрачнои нереально.

Как показать лето

Фонтан в пустынном сквере будет сух,и будет виться тополиный пух,а пыльный тополь будет неподвижен.И будет на углу продажа вишен,торговля квасоми размен монет.К полуднюна киоске «Пиво – воды»появится табличка «Пива нет»,и продавщица,мучась от зевоты,закроет дверь киоска на засов.Тут стрелка электрических часовпокажет час,и сразу полвторого,и резко остановится на двух.И все вокруг замрет,оцепенеет,и будет четок тополиный пух,как снег на полотне монументальном.И, как на фотоснимке моментальном,недвижно будет женщина стоять,и, тоненький мизинец оттопырив,держать у самых губ стакан водыс застывшиминедвижнопузырьками.И так жеза табачными ларькаминедвижна будет очередь к пивной.Но тут ударит ливень проливной,и улица мгновенно опустеет,и женщина упрячется в подъезд,где очень скоро ждать ей надоест,и, босоножки от воды спасая,она помчит по улицебосая,и это будет главный эпизод,где женщина бежит,и босоножкиу ней в руках,и лужи в пузырьках,и вся она от ливня золотится.Но так же резко ливень прекратится,и побежит по улице толпа,и тополя засветится вершина,и в сквере заработает фонтан,проедет поливальная машина,в окно киоска будет солнце бить,и пес из лужи будет воду пить.

Сон о забытой роли

Мне снится, что в некоем зале,где я не бывал никогда,играют какую-то пьесу.И я приезжаю туда.Я знаю, что скоро мой выход.Я вверх по ступеням бегу.Но как называется пьеса,я вспомнить никак не могу.Меж тем я решительно знаюпо прихоти сна моего,что я в этой пьесе играю,но только не помню – кого.Меж тем я отчетливо помню –я занят в одной из ролей.Но я этой пьесы не знаюи роли не помню своей.Сейчас я шагну обреченно,кулисы раздвинув рукой.Но я не играл этой ролии пьесы не знаю такой.Там, кажется, ловят кого-то.И смута стоит на Руси.И кто-то взывает:– Марина,помилуй меня и спаси!И кажется, он самозванец.И кто-то торопит коней.Но я этой пьесы не знаю.Я даже не слышал о ней.Не знаю, не слышал, не помню.В глаза никогда не видал.Ну разве что в детстве когда-топодобное что-то читал.Ну разве что в давние годы,когда еще школьником был,учил я подобное что-то,да вскоре, видать, позабыл.И должен я выйти на сценуи весь этот хаос облечьв поступки, движенья и жесты,в прямую и ясную речь.Я должен на миг озаритьсяи сразу,шагнув за черту,какую-то длинную фразулегко подхватить на лету.И сон мой все время на грани,на крайнем отрезке пути,где дальше идти невозможно,и все-таки надо идти.Сейчас я шагну обреченно,кулисы раздвинув рукой.Но я не играл этой ролии пьесы не знаю такой.Я все еще медлю и медлю.Но круглыйоранжевый светко мне подступает вплотную,и мне уже выхода нет.

«Собирались наскоро…»

Собирались наскоро,обнимались ласково,пели, балагурили,пили и курили.День прошел – как не было.Не поговорили.Виделись, не виделись,ни за что обиделись,помирились, встретились,шуму натворили.Год прошел – как не было.Не поговорили.Так и жили – наскоро,и дружили наскоро,не жалея тратили,не скупясь дарили.Жизнь прошла – как не было.Не поговорили.

Воспоминанье о куске сала

Правый берег рекивозвышался над нашим,над левым,и мы сейчас были как на ладонина нашем отлогом,песчаном,у этой реки,где редкая птицадолетает до середины,и нас засекли у самой воды,и снаряды стали ложитьсяближе,и мы побежали –мы добежалидо первой воронкии нырнули в нее,и снаряд разорвался рядом,немного не долетев,а потом позадии справа,и песок нас слегка присыпал,и надо было бежать,и тогдаодин из нас вытащил салоиз кармана шинели,и мы стали есть егожадно и торопливо,хотя надо было бежать.Сало было розовым и соленым,веснушчатым и конопатымот песка и махорки,мы ели его жадно и торопливо,почти проглотили,и тогда мы выскочилии побежали,и пробежали совсем немного,когда снаряднаконецугодилв ту спасительную воронку,где мы перед тем сидели.Сало было розовое,как младенец,розовое и веснушчатое,как наш старшина после бани,этакий рыжий верзилас нахальной ухмылкой,некто хохочущий,некто ликующе розовощекий,этакий улыбающийсягосподин в цилиндре,некий факирпо имени Сало,господин Сало,ах, господин Сало…

«Горящими листьями пахнет в саду…»

Горящими листьями пахнет в саду.Прощайте,я больше сюда не приду.Дымится бумага,чернеют листы.Сжигаю мосты.Чернеют листы,тяжелеет рука.Бикфордовым шнуромдымится строка.Последние листья,деревья пусты.Сжигаю мосты.Прощайте,прощальный свершаю обряд.Осенние листья,как порох,горят.И капли на стеклах,как слезы,чисты.Сжигаю мосты.Я больше уже не приду в этот сад.Иду,чтоб уже не вернуться назад.До ранней,зеленой,последней звездысжигаю мосты.

Время улетающих птиц. Фрагменты сценария

Южный город. Море и песок.Берег пляжей. Выжженная зона.Остаются считаные днидо конца курортного сезона.Человек,распятый на песке.Он сейчас похож на Робинзона.Человек,лежащий у воды,не спеша песок ладонью роет,на пескепесочный домик строит,крепость воздвигает на песке.В это время женщина приходит,по песку ступая, как по морю.Женщина с мужчиной на песке,но мы видим –женщина уходит,по песку ступая, как по морю.Женщина с мужчиной на песке,но уходит женщина,уходит.Час проходитили день проходит –женщина с мужчиной на песке,и все дальше женщина уходит.Человек чего-то еще ждет.Он еще надеется на что-то.Но едва он открывает рот,слышен трубный голос парохода,голос проходящих поездов,гул вокзалаи аэродрома,цирка,стадиона,ипподромаи еще каких-то людных сборищслившиеся в грохот голоса.И уходит,медленно уходитвдаль береговая полоса,и мы видим сверху –с самолета,с вертолета,с птичьего полета –по бескрайней выжженной пустынемаленькая женщина идет.И тогда возникнет панорамамножества экранов,циркорама –на ступенях рухнувшего храмамаленькая женщина стоиту подножья каменного Будды,и мы видим –каменного Буддыкаменные жесткие глаза,а потом отдельно –южный город,берег пляжей,море и песоки отдельно –хроники стариннойнекий завершающий кусок,и как смесь пролога с эпилогомбудут в заключительном кускеочертанья рухнувшей Помпеи,след полузабытой эпопеи,домик, возведенный на песке.

«Я медленно учился жить…»

Я медленно учился жить.Ученье трудно мне давалось.К тому же часто удавалосьурок на после отложить.Полжизни я учился жить,и мне за леность доставалось, –но ведь полжизни оставалось,я полагал –куда спешить!Я невнимателен бывал –то забывал семь раз отмерить,то забывал слезам не верить,урок мне данный забывал.И все же я учился жить.Отличник – нет, не получился.Зато терпенью научился,уменью жить и не тужить.Я поздно научился жить.С былою ленью разлучился.Да правда ли,что научился,как надо научился жить?И сам плечами лишь пожмешь,когда с утра забудешь сноване выкинуть из песни слова,и что посеешь, то пожнешь.И снова, снова к тем азам,в бумагу с головой заройся.– Сезам, – я говорю, – откройся!..Не отворяется Сезам.

Воспоминанье о дороге

Дорога была минирована,но мы это понялислишком поздно,и уже не имело смыславозвращаться обратно,и мы решили идтидальше,на расстоянии друг от друга,я впереди,он сзади,а потом менялись местами.Мы ступали осторожно,кое-гдемины выглядывали из-под снега,темные коробочки,припорошенные снегом,такие безобидные с виду.Мы ступали осторожно,след в след,мы вспотели,хотя мороз был что надо,и сердце замирало,останавливалосьи начинало стучатьне прежде,чем нога опиралась на твердое,и тогда стучало в висках,и вновь замиралоперед следующим шагом.Потом повалил снег,потом послышались взрывыи крик:– Ложись! так вашу так! –а дальше,дальше ничего не помню,только дорога,и сердце замирает,и останавливается,и начинает стучатьне прежде,чем нога обопрется на твердое,и снова стучит в висках,и вновь замираетперед следующим шагом.

Квадратный человек

Как полуночный вздор,как на голову снег –мой грозный командор,мой черный человек –как поздний вестовойпо гулкой мостовой –квадратный человекс квадратной головой.Квадратное лицо.Квадратные очки.Квадратные глаза.Квадратные зрачки.И челюсти во ртугремят, как жернова,когда он говоритквадратные слова.Квадратный человек,сам черт ему не брат.В саду его растетквадратный виноград.И явственно видна,пока он говорит,квадратная лунав глазах его горит.О, этот человек,он выпрямить готовокруглости полей,округлости прудов,и возвести в квадрат –и возвести стократ –квадрат своих затрат,квадрат своих оград.Квадратный человек,мой грозный командор,мой прошлогодний снег,мой полуночный вздор,нелепое звеноиз рода небылиц, –и все-таки одноиз действующих лиц.И по спине сквозитнездешним холодком,когда он мне грозитквадратным кулаком.

«Листья мокли под окном…»

Листья мокли под окном,намокали…– Дело к осени идет! –намекали.Протрубили журавли,пролетели,прокричали про снега,про метели.Эти голые поля,эти далитоже мненье журавлейподтверждали.Только зрелые плоды,тяжелея,наливались, ни о чемне жалея.Да и мы с тобою, друг,не тужили,в камельке своем огоньне тушили.Хоть и видели, что деньубывает,говорили: – Ничего!Все бывает!

«Живешь, не чувствуя вериг…»

Живешь, не чувствуя вериг,живешь – бежишь туда-сюда.– Ну как, старик? – Да так, старик!Живешь – и горе не беда. –Но вечером,но в тишине,но сам с собой наедине,когда звезда стоит в окне,как тайный соглядатай,и что-то шепчет коридор,как ростовщик и кредитор,и въедливый ходатай…Живешь, не чувствуя вериг,и все на свете трын-трава.– Ну как, старик? – Да так, старик!Давай, старик, качай права! –Но вечером,но в тишине,но сам с собой наедине,когда звезда стоит в окне,как тайный соглядатай…Итак – не чувствуя вериг,среди измен, среди интриг,среди святых, среди расстриг,живешь – как сдерживаешь крик.Но вечером,но в тишине…

Воспоминанье о Марусе

Маруся рано будила меня,поцелуями покрывала,и я просыпался на ранней зареот Марусиных поцелуев.Из сада заглядывала в окнояблоневая ветка,и яблоко можно было сорвать,едва протянув руку.Мы срывали влажный зеленый плод,надкусывали и бросали –были августовские плодытерпки и горьковаты.Но не было времени у нас, чтобы ждать,когда они совсем поспеют,и грустно вспыхивали вдалекелейтенантские мои звезды.А яблоки поспевали потом,осыпались, падали наземь,и тихо по саду она бреламимо плодов червонных.Я уже не помню ее лица,не вспомню, как ни стараюсь.Только вкус поцелуев на ранней заре,вкус несозревших яблок.

Как показать осень

Еще не осень – так, едва-едва.Ни опыта еще, ни мастерства.Она еще разучивает гаммы.Не вставлены еще вторые рамы,и тополя бульвара за окномеще монументальны, как скульптура.Еще упруга их мускулатура,но день-другой –и все пойдет на спад,проявится осенняя натура,и, предваряя близкий листопад,листва зашелестит, как партитура,и дождь забарабанит невпопадпо клавишам,и вся клавиатурапойдет плясать под музыку дождя.Но стихнет,и немного погодя,наклонностей опасных не скрывая,бегом-бегомпо линии трамваяпомчится лист опавший,отрываятройное сальто,словно акробат.И надпись «Осторожно, листопад!»,неясную тревогу вызывая,раскачиваться будет,как набат,внезапно загудевший на пожаре.И тут мы впрямь увидим на бульварестолбы огня.Там будут листья жечь.А листья будут падать,будут падать,и ровный звук,таящийся в листве,напомнит о прямом своем родствес известною шопеновской сонатой.И тем не мене,листья будут жечь.Но дождик уже реже будет течь,и листья будут медленней кружиться,пока бульвар и вовсе обнажится,и мы за ним увидим в глубинефонарьу театрального подъездана противоположной стороне,и белый лист афиши на стене,и профиль музыканта на афише.И мы особо выделим слова,где речь идет о нынешнем концертефортепианной музыки,и в центрестоит – «ШОПЕН, СОНАТА № 2».И словно бы сквозь сон,едва-едвакоснутся нас начальные аккордышопеновского траурного маршаи станут отдаляться,повторяясьвдали,как позывные декабря.И матовая лампа фонарязатеплится свечением несмелыми высветит афишу на стене.Но тут уже повалит белым-белым,повалит густо-густобелым-белым,но это уже – в полной тишине.

Сон о рояле

Я видел сон – как бы оканчивализ ночи в утро перелет.Мой легкий сон крылом покачивал,как реактивный самолет.Он путал карты, перемешивал,но, их мешая вразнобой,реальности не перевешивал,а дополнял ее собой.В конце концов, с чертами вымысласмешав реальности черты,передо мной внезапно выросломерцанье этой черноты.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.Рояль был старый, фирмы Беккера,и клавишей его грядаказалась тонкой кромкой берега,а дальше – черная вода.А берег был забытым кладбищем,как бы окраиной его,и там была под каждым клавишеммогила звука одного.Они давно уже не помнили,что были плотью и душойкакой-то праздничной симфонии,какой-то музыки большой.Они лежали здесь, покойники,отвоевавшие свое,ее солдаты и полковники,и даже маршалы ее.И лишь иной, сожженный заживо,еще с трудом припоминалее последнее адажио,ее трагический финал…Но вот,едва лишь тризну справивший,еще не веря в свой закат,опять рукой коснулся клавишейее безумный музыкант.И поддаваясь искушению,они построились в полки,опять послушные движениюего играющей руки.Забыв, что были уже трупами,под сенью нотного листаони за флейтами и трубамипривычно заняли места.Была безоблачной прелюдия.Сперва трубы гремела медь.Потом пошли греметь орудия,пошли орудия греметь.Потом пошли шеренги ротные,шеренги плотные взводов,линейки взламывая нотные,как проволоку в пять рядов.Потом прорыв они расширили,и пел торжественно металл.Но кое-где уже фальшивили,и кто-то в такт не попадал.Уже все чаще они падали.Уже на всю вторую частьраспространился запах падали,из первой части просочась.И сладко пахло шерстью жженою,когда, тревогой охватив,сквозь часть последнюю, мажорную,пошел трагический мотив.Мотив предчувствия, предвестиятого, что двигалось сюда,как тема смерти и возмездияи тема Страшного суда.Кончалась музыка и корчилась,в конце едва уже звеня.И вскоре там, где она кончилась,лежала черная земля.И я не знал ее названия –что за земля, что за страна.То, может быть, была Германия,а может быть, и не она.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.И я, в отчаянье поверженный,с тоской и ужасом следилза тем, как музыкант помешанныйопять к роялю подходил.