Акулы из стали. 5 в 1

«Да и хрен с ним, меня же очевидно, что не укачивает!» – подумал я. Тоже ошибался, конечно, думая, что если в шлюпке не укачивает, то и не укачивает вообще. Откуда мне тогда было знать, что видов качки столько же, сколько падежей в эстонском языке, а может быть, и больше.

Не, ну я их все проверил потом на собственном вестибулярном аппарате (не падежи, конечно, а виды качки) и убедился, что да – не укачиваюсь. Конечно, теперь я уже опытный боец, и мне кажется полным абсурдом предположение о том, что на подводных лодках не качает. Ну вот смотрите сами: логично же предположить, что подводные лодки конструируются для движения под водой, правильно? Им придают эту вот сигарообразную форму для того, чтобы уменьшить сопротивление воды, и она в надводном положении должна только передвигаться из пункта «А» в пункт «Б», не более того. И кого волнует хоть в один сустав, как там её будет качать вообще? Что там, люди на борту будут, в самом-то деле? Одни военные моряки же!

Нет, на «Акуле», конечно, ситуация несколько иная, там просто высоко и страшно, но волной заливает редко. А все вот эти «Волки», «Вепри» и «Гепарды», у которых из-под воды торчит рубка и метр-другой лёгкого корпуса? И это на картинке ещё лето нарисовано, зимой-то всё выглядит несколько иначе – там, на ходовом мостике, стоят ледяные статуи с дырками для глаз и рта и страховочными концами. Они уже не пристёгиваются, потому что легче сгинуть в пучине морской, чем выдерживать то, что там происходит.

Внутри, конечно, полегче, в том смысле, что тепло и сухо, во всяком случае там, где не наблёвано, но зато на мостике блевать проще – не надо тазик с собой носить или ведро. В центральном ещё более-менее – там примерно находится центр качки, и если уцепиться когтями или упереться твёрдым взглядом в прибор, то вполне себе ничего, можно даже и жить продолжать. Ну, если тебя не укачивает, конечно, я имел в виду.

А вот в семнадцатом отсеке во время килевой качки (или продольной, по-сухопутному) творится аттракцион под названием «Карусель Армагеддона» в натуральном исполнении – по несколько метров вверх-вниз скачет там личный состав вместе с твёрдой, как металл (хотя она и есть металл), палубой. Я сходил как-то ради интереса, посмотрел, даже предложил потом старпому деньги с них брать, как за карусель. Потому что натуральное же удовольствие, аж дух захватывает!

Ну, опять же, его захватывает, если он свободен от выворачивания твоей души наизнанку. При нормальной качке, настоящей такой, взрослой, укачивает большинство. И при этом ему, этому большинству, нельзя лежать в коечке, укутавшись в одеялки и страдая от гадкой судьбы и низкого комфорта, потому что оно тут не на катамаранах катается (хотя «Акула» и есть катамаран), а, на секундочку, Родину стережёт, то есть несёт свою боевую вахту! Ну не думаете же вы, что при качке выполнение боевой задачи приостанавливается и все ждут, пока море утихнет, принося жертвы древним богам морских пучин и, не побоюсь этого слова, недр?

Ну и правильно делаете, что не думаете! Все как один несут свои вахты!

– Хер тебе на воротник, чтоб в уши не надуло! – как любил говаривать наш старшина роты, когда ему приносили освобождение из санчасти. – У военмора может быть только одна болезнь, освобождающая его от несения вахты, – оторванная в бою голова!

И тут у мелкописечных лодок было, пожалуй, их единственное преимущество для экипажа, который укачивало, – прекращался шторм, и их прекращало качать, в то время как «Акулу» качало ещё довольно долго. Инерция массы. Надеюсь, вы учились в школе и понимаете, о чём я?

И под водой качает тоже, сразу скажу, до того как начнутся эти вопросы. Метров до шестидесяти – точно. Видимо, обижаются морские боги, что девственниц им сыпать в пучины перестали глупые людишки, не иначе.

Эх, как же я любил, когда серьёзно качало! Мне же повезло, и я относился к тому меньшинству, которое не укачивается совсем никогда. Конечно, мне было жалко моих светло-зелёных блюющих товарищей и всё такое, но кого мы тут будем обманывать – я никогда в жизни так шикарно не питался! Как царь или король Людовик Какой-Нибудь. Не знаю, правда, точно, как они питались, скорее всего, даже и хуже, чем те подводники, которых не укачивает, когда качает.

Заходишь, такой, в кают-компанию на завтрак, держась за стеночки и столики, усаживаешься на свой стульчик, не спеша повязываешь салфеточку на грудь, закатываешь рукава у рубашечки, подзываешь к себе вестового пальчиком так небрежно и говоришь:

– Александр. Не будете ли вы так любезны, и не уберёте ли от меня этот пошлый батон, и не подадите ли те шесть тарелочек с колбаской.

Не вопросительной интонацией, само собой. Потренируйтесь, кстати, задавать вопросы не вопросительной интонацией, очень полезный навык в общении с людьми.

– Нет, нет, Александр, маслице убирать не стоит. Да. Я его прямо на колбаску и буду накладывать, а ваше любопытство нахожу по крайней мере неуместным.

Или на обед. Там же одной икрой можно обожраться, простите за столь пошлое слово в отношении военно-морского офицера. Но нет – не одной икрой приходилось это делать, ох и не одной!

– Первое будете? – без вопросительной интонации спрашивает вестовой.

– Конечно, буду! Только не суп, естественно, а вот те вот телячьи медальоны. Много только не клади, штук восемь вполне хватит, надо же ещё и антрекоты на второе употребить, не зря же вы там старались, правильно? И перестаньте уже, Александр, хлеб на столы выкладывать. Экономьте, будьте добры, этот ценный продукт!

И ползёшь потом обратно в каюту к разводу на вахту готовиться, придерживая на пузе рубашку, чтоб пуговицы не отстрелились. Когда встречаешь товарищей по дороге, то делаешь, конечно, несчастное лицо – бровки домиком, уголки рта опущены и в глазах печаль и сочувствие, но в душе абсолютно умиротворён, как кит Вилли после выпуска на свободу.

И так же с ужина и вечернего чая. И так два-три дня. Не всякий организм такое может выдержать, но в подводники же берут кого? Правильно, того, кто даже такое обжорство, несовместимое с жизнью, способен выдержать, не повредившись рассудком.

«А как же фигура?!» – пришло, возможно, в голову кому-нибудь из вас. А никак это на фигуру не влияло. После автономки, например, я не то что шинель не мог на себе застегнуть, но мне даже шапка маленькой стала. Две недели – и как не бывало всей этой пухлости. Физиология организма творит ещё и не те чудеса с организмами подводников от обиды за небрежное к ней отношение. Как и психика, но о ней как-нибудь в следующий раз поговорим.

Так что если вы читали уже какие-то мои рассказы, но до сих пор не поняли, что служба на подводной лодке – занятие не только романтичное, но и крайне увлекательное, то подчеркну ещё раз, что это очень сложно и совсем не всегда приятно. Это я про качку сейчас, а не про обжорство, если что.

Костыль

Нашего нового физрука мы сразу прозвали Кощей. Ну как прозвали, назвали, в общем-то, потому как если бы с него снять военную форму, повесить корону на уши и мантию на плечи, то сразу же можно было начинать креститься и приговаривать «свят, свят, свят» от живого воплощения детских кошмаров в натуральную величину. Правда, прозвище это продержалось довольно недолго и было впоследствии заменено на более уважительное и точное Костыль.

Иван Дмитриевич был отставным майором воздушно-десантных войск. Отслужив от звонка до звонка в Афганистане, после долгих мытарств и невозможности усидеть в мирном болоте штабной жизни советских войск, демобилизовался и какими-то неведомыми путями попал в наше училище на кафедру физподготовки. Был он невероятно худ, жилист и немногословен, разговаривал с ударением на «г» (не гэкал, а именно ставил ударение на «г»), курил только «Беломор» и всё время прятал папироску в кулаке, чтоб не светить огоньком. В любую летнюю жару одет он был в наглухо закрытую одежду от кадыка и до колен, а ниже колен он почти всегда ходил в сапогах. Особенно когда бегал с нами кроссы.

– Ну что, салабоны, сегодня побегим три километра! – заявил он на первом нашем занятии, после того как его представил начальник кафедры.

На улице бушевал май месяц, мы заканчивали третий курс и стояли на стадионе в хромовых ботинках и состоянии перманентного ожидания летних каникул.

– А чего вы в сапогах-то, если бегать? – не выдержал кто-то из строя.

– Фору вам даю, чтоб не так горько плакали! – И Кощей (а тогда мы называли его именно так) прикурил «беломорину».

А у нас тридцать процентов минимум были отличные бегуны – пловцы, биатлонисты, легкоатлеты, но вслух смеяться не стали над этими ста семьюдесятью шестью сантиметрами бахвальства с лысеющей головой и седыми кустиками над ушами. Мы же уже были взрослые двадцатилетние мужики и знали толк в закрытых вовремя ртах.

– Хто меня обгонит, того освобождаю от физкультуры на год! На исходную! – скомандовал Кощей. – Погодьте, сейчас прикурю.

Пробежав три километра по плюс двадцати пяти градусам Цельсия в сапогах, он успел выкурить две «беломорины», и ближайший к нему курсант отстал метров на пятьдесят. При этом он даже не вспотел. Мы валялись на траве, пытаясь унять рвущиеся из груди лёгкие, а он матерился на спички, которые ломались, шипели, не хотели зажигаться и прикуривать ему папироску.

– Что, дамочки, на турнички? – подмигнул сквозь сизый дым Кощей, и мы поплелись на спортгородок. Прыгнув на турник и переместив папиросу в уголок рта, Кощей сделал уголок и, крикнув: «Считайте, салаги!», начал вертеть подъём с переворотом, держа при этом «уголок». В сапогах. Лично я досчитал до тридцати семи, а потом плюнул и ушёл в кусты есть шелковицу. Ну, блядь, ну нельзя же так людей унижать!

После этого показательного глумления над нашими мыслями о нашей хорошей физподготовке мы прозвали его Костылём, имея в виду эти г-образные гвозди, которые забивают в рельсы. Тут тебе и буква «г», и крепость, а Кощей облезет от почёта, чтоб именем его чахлого организма таких терминаторов называли.

– Ну чё, скумбрии, как прозвали-то меня? Кощеем небось, особо и не парились фантазию включать?

– Костыль! – ответили мы ему.

Не, ну а что, всё равно же узнает.

Костыль прикурил и сощурился в небо. Походил вдоль строя, заложив руки за спину и пуская колечки сизого дыма в небо.

– Бля, – повернулся Костыль к строю. – А молодцы ведь! Как придумали-то, а? Мне нравится, ёптыть! На костыль ведь опираются, и всё вот это вот!

– Не, мы в смысле, который в рельсы забивают!

– Не, ну дык это ещё почётнее! Не ожидал от вас, не ожидал!

– Ну мы ж не десантники! – пискнул кто-то из строя.

– Чо сказал, на? Ладно, прощаю, порадовали потому что! И всем там передайте, что костыль я! Ну, который в рельсы! А то меня всю жизнь солдаты Кощеем зовут. Тошнит, бля, уже!

За доставленную радость Костыль повёл нас на пляж купаться вместо физкультурной пары. Правда, бегом в оба конца по пять километров, но это уже детали, я считаю.

Жил он один в служебной квартире прямо за забором училища, жена его, которая жила уже с другим мужем и где-то далеко, привозила ему их сынишку в начале сентября, когда они с новым мужем отправлялись на курорт. Офицеры кафедры физподготовки молча разбирали его занятия себе и выгоняли Ивана Дмитриевича в неофициальный отпуск. Они же были офицерами. И управлялось дерзкое и склонное к вольностям курсантское стадо простой фразой:

– К Ивану Дмитриевичу приехал сын погостить, мне с вами тут некогда, но чтоб, блядь, как мыши сидели, не дай чёрт кому-то залететь и Ивана Дмитриевича подвести!

Но угрозы, в данном случае, были излишни, я вам так скажу. Не зная, в большинстве своём, что такое дети, семья и ответственность, мы не стали бы подводить Костыля, даже если бы он просто ушёл в запой, от той силы уважения к его прошлым боевым заслугам. Когда он разделся на пляже первый раз, мы даже не сразу поверили в то, что увидели. Его сухие мышцы были так иссечены шрамами, дырками и ожогами, что тело его без одежды приобретало какую-то причудливую сюрреалистичность.

– Чё пялитесь? – подмигнул нам Костыль. – Мужика красивого не видали никогда? Вон на тёлок пяльтесь, они хоть с сиськами!

И при этом он покраснел. Было ли ему неудобно за свою внешнюю уродливость или он просто стеснялся столь пристального внимания, я не знаю. Но было как-то дико, понимаете, что этот человек стесняется того, как выглядит.

Он приходил с сынишкой гулять в училище почти каждый день. Те, кто бывал в Севастополе, знают, что сентябрь там – самая золотая пора. Да и училище у нас было очень красивым – с аллеями, мраморными колоннами, каменными стенами. При этом занимало огромную территорию – гуляй, сколько душе влезет. И Костыль с сыном гулял. Он преображался в эти моменты почти до неузнаваемости – становился выше, как-то крупнее, что ли. И с его лица, обычно хмурого, не сходила лучезарная улыбка. Завидев их издалека, мы подбирали животы, переставали косолапить и переходили на строевой шаг, выпячивая грудь.

– Здравия желаем, Иван Дмитриевич! – радостно и торжественно отдавали мы честь, хотя Костыль был в гражданской форме, да и вообще в запасе. Но нам, на каком-то животном, неосознанном уровне казалось, что от этого нашего простого, но искреннего представления Костыль в глазах сына будет выглядеть как-то значительнее. Это я сейчас так думаю, когда анализирую, а тогда мы просто задирали вверх подбородки и прикладывали к выгоревшим пилоткам выгнутые наружу, по военно-морской моде, ладони.

– Здорово, сынки! – радостно протягивал нам свою ладонь Костыль, и сынишка его тоже тянул свою маленькую ладошку, и мы бережно, но крепко сжимали её, стараясь не улыбаться от этих восторженных детских глазок. Пусть же знает, что моряки – это суровые, как гранитные камни, люди, которых не растрогать голубыми детскими глазёнками, но папу его мы вон как уважаем и даже немного кланяемся при рукопожатии. Сынишке этому сейчас лет тридцать уже, и наверняка он не помнит этих моментов, но, надеюсь, что неосознанно всё-таки знает, что отец его был крайне уважаемым человеком.

Когда Костыль вёз нас на практику на Севера, такой случай произошёл с ним в аэропорту: его не хотели пропускать на борт самолёта. Прошёл он через рамку – звенит. Вывернул карманы, прошёл – звенит, разделся до майки и спортивных штанов, прошёл – звенит.

– Да что такое-то! – удивляются работники аэропорта.

– Стальные мышцы и железные нервы! – И Костыль демонстрировал крайне ответственным работникам аэропорта свой маленький, но идеально круглый бицепс, при этом радостно подмигивая нам.

Работники не оценили юмора и вызвали своего старшего. Он даже с погонами какими-то был, строгий, огромный, как шкаф, и хмурый.

Старший посмотрел на полуголого Костыля:

– Афган?

– Ну.

– Осколок?

– Четыре.

– Не обидишься, я тебе бутылочку виски принесу сейчас. Возьмёшь?

– Не обижусь. Неси.

Вот вы не были свидетелями этого диалога между двумя такими разными внешне мужчинами: один огромный, в новой форме, и второй – маленький и в трениках, и наверняка не можете понять сейчас из нескольких этих слов того чувства молчаливого уважения, которое буквально повисло, как облако, над ними обоими.

– Ну чё, шпроты, виски-то пробовали когда? – спросил нас уже в самолёте Костыль.

– Откудова? Только в кино видели!

– Ну попробуем, как до места доберёмся, так уж и быть!

– Может, это… Сейчас прямо?

– В самолёте? Да ты, Вася, совсем охренел, как я погляжу! Дисциплина и уважение к правилам! Запомни, алкаш! А на Севере, под краба-то! Эх!

«Под краба?» – подумал тогда я. «Клюкнул, что ли, уже майор-то наш?» Я же из Белоруссии был, понимаете, ну где я краба-то видел камчатского? А в Севастополе, когда мы ловили крабика размером с ладошку, то орали: «Бля-я-а! Какой здоро-о-овый!» А тут: «Крабом закусим!» Ну-ну.

Потом, когда мы ехали в кунге в расположение базы, я впервые увидел, как мальчик лет четырнадцати несёт краба. Вернее, сразу было не совсем понятно, кто кого несёт – то ли мальчик краба, то ли краб мальчика. Передние лапы краба лежали у мальчика на плече, а задние волочились по земле, чертя в придорожной пыли кардиограмму затухающего крабьего сердца.

– Э! – крикнул кто-то. – Так мальчику помочь, может, надо! На него вон напал кто-то!

– Ну да, – буркнул сопровождающий нас мичман. – Один-то он его не съест, конечно.

И, опять же, вот про кого он сейчас сказал? Про мальчика или про краба?

Краба нам подогнали подводники дня через три. Тогда мы и решили устроить дегустацию божественного напитка.

– Вы что это – пить в расположении части собираетесь? – даже присел от неожиданности старпом экипажа.

– Ой, тащ майор, да что тут пить! Бутылка на восемь человек! Так, под краба, а то пацаны ни того, ни другого не пробовали! – убеждал его Костыль.

– Я не майор! Я – капитан третьего ранга!

– Ну так тем более!

– Ну ладно. Ну только это…

– Ну само собой!

Краба мы варили в ведре в два захода. Сначала сварили одну половину, потом – другую. Нас так местные научили. Вывалили эту тушу на стол прямо и понимаем, что и приборы-то поставить некуда! В смысле алюминиевые кружки и миски. Как-то разместились. Набулькали себе виски по кружкам и сидим, смотрим на краба.

– Ну чё сидим? Молитвы читаем, что ли? – не понял Костыль.

– Дык а как его есть-то?

– Я ртом буду, а вы – как хотите!

Ну тут, как в любом деле, главное что? Правильно – начать. Съели, высосали и панцирь изнутри облизали. Правда, оказалось, что пальцы и губы мы себе искололи знатно, по неопытности.

А ещё однажды у Костыля зашевелился один из осколков, и его положили в военно-морской госпиталь спасать от смерти.

– Какое увольнение? – удивился командир, когда мы пришли к нему проситься проведать Костыля. – Оргпериод же!

А оргпериоды в училище любили объявлять налево и направо, по любому поводу. Тогда тоже был какой-то.

– Ну мы это… Ивана Дмитриевича проведать! Ну тащ командир!

– Дело-то нужное, да, – командир пожевал свою бороду, посмотрел в окно. – Слушайте, ну вот вы в самоходы когда бегаете, ничего же не боитесь?

– Боимся, как это!

– А чего боитесь?

– Ну как чего? Старшину роты, вас, начальника факультета и так далее, по восходящей!

– Ну так вот. Старшину и меня можете не бояться сегодня. Если вы понимаете намёки, конечно.

– Не, не, не! Не понимаем совсем! – ответили мы и, собрав делегацию из пяти наиболее представительных кандидатов, убежали в самоход. Чтоб не идти с пустыми руками, по пути вломились в какой-то сад и надрали там пакет алычи.

– Вы чё, медузы, алычи мне ворованной принесли? – смеялся Костыль.

– Да не, вы чё! На рынке купили!

– А чего она с листьями и ветками тогда!

– Мужик, сука, который продавал, обманул нас, значит!

– «Мужик», ага! Небось вот с такими усами рыжими и родинкой на левой щеке?

– Бля, откуда вы знаете?

– А это кто такие? – строго спросил полковник медицинской службы, который вошёл в палату в этот момент всеобщего веселья.

– А это курсанты мои! Вот проведать меня пришли, видите, алычи мне принесли! С рынка.

– Это из Голландии, в которой оргпериод объявлен? Ой, да ладно, не краснейте так. Долго не сидите, у нас процедуры сейчас начинаются.

А вообще, Костыль разговаривал мало и неохотно. Самую большую речь его мы услышали, когда уезжали из Украины в Россию. Он решил остаться, так как сынишка его жил в Киеве, а как дальше будут разворачиваться отношения двух стран, тогда никто не мог предвидеть, конечно. Нам даже было как-то неудобно, что он как будто извиняется перед нами, что мы вот такие герои, присягу менять не стали, хотя он-то свою, к тому времени, отслужил уже за пятерых. Да и мы, в общем, не придавали этой канители такого большого значения, как взрослые дядьки в высоких кабинетах. Часть наших друзей ехала с нами, часть – оставалась здесь, но это не являлось для нас поводом терять свою дружбу и ставить выше неё какие-то непонятные политические дрязги. Главное же что? Правильно – попасть на флот, ходить там на абордаж с палашами наперевес и топорами в зубах, есть мясо осьминога или подошвы кирзовых сапог, если совсем не повезло, но уж точно не заниматься политикой.

Козёл

Вот скажите мне, знали ли вы до сего момента, что чихнуть с открытыми глазами невозможно? Нет, ну это вот и знали, может быть, а вот то, что если чихнуть с закрытым ртом, то от скачка давления в мозгу погибает несколько тысяч клеток и потом их тельца выводятся с мокротой через нос, – точно не знали! Хотя лично я очень сомневаюсь в достоверности второго высказывания. Сейчас я вам расскажу, откуда в моей голове поселились эти и ещё куча абсолютно бесполезных фактов сомнительного происхождения.

В нашем военно-морском классе учились два Славика: один мой закадычный дружок из Севастополя и другой. Другой был родом из глубины Советского Союза и складом характера обладал неимоверно загадочным. Внешне он был высок, худ, бледен и сутул. А ещё лицо и прическа у него всегда были такие, как будто он только что оторвался от подушки. Характер, в принципе, ожидаемо соответствовал внешности – другой Слава был добрым, улыбчивым, спокойным и неконфликтным. «Тормозом», одним словом, хотя носил такую смешную фамилию, что и кличку ему придумывать не было нужды. Слава со смешной фамилией никогда не принимал участия в массовых спорах «за правду», которые часто вспыхивали на пустом месте от безделья и скуки и моментально перерастали из культурной полемики в ор, крики и махания руками во все стороны – как обычно и бывает в тесных юношеских коллективах, когда мозгов ещё мало, а задора – хоть отбавляй. И вот эти гвалт, базар и вакханалия бушуют вокруг Славы в четырёх измерениях, а Слава сидит, улыбается и что-то в тетрадку свою пишет. Или просто в окно смотрит. То есть абсолютно никакого интереса к установлению истины. Что, конечно, возмущало окружающих философов, и они периодически Славу доставали, понуждая его, чуть не тумаками, к немедленному выкладыванию на стол своих аргументов. А он терпел-терпел, терпел-терпел, а потом отвечал, обычно:

– Знаете, блядь, что?

– Что?!

– Да ничего, блядь!

По первому времени он, конечно, не матерился: из университета ведь чувак был, а это вам не пальцами в ноздрях ковыряться! Целый курс там отучился, да. Когда командир в классе знакомился с нами и, заодно, знакомил нас друг с другом, он аж привстал, когда личное дело Славы открыл:

– Не понял. Тут опечатка, что ли? Тут написано, что ты… Из МГУ?

– Не, не опечатка. Из МГУ.

Тут все начали немедленно соревноваться в том, кто сильнее может выпучить глаза, изображая лицом удивление.

– Прямо вот из МГУ?

– Ну да.

– Из того самого МГУ?

– Ну.

– Что ну?

– Ну, наверное, не совсем из того, про который вы подумали.

Оказалось, что буква «М» в аббревиатуре означала не «Московский», а «Мордовский». Что, конечно, не так впечатляло. Но всё равно мы подумали: «Фигасе, круто – из университета парень!» Так как сами были в основном из средних школ, ну, максимум из техникумов. А ещё мы тогда подумали, что будет теперь у кого списывать высшую математику и прочие, чуждые разумной жизни предметы. Но нет. Не из-за любви к морю пришёл Слава в военно-морское училище, а хуй знает из-за чего вообще он припёрся из Саранска в Севастополь. Учиться он не хотел совсем. И не дурак ведь был, абсолютно. Когда в нём загорался огонёк тяги к знаниям, он за пару часов делал лабораторные, на которые у нас уходили недели. Но огонёк загорался крайне редко, а во всё остальное время в голове Славы крутился сонм абсолютно невероятных и бесполезных фактов о мироустройстве вселенной. Как они попали в его голову и почему захватили его разум – это науке неизвестно. Слава всегда жил как бы здесь, но как бы и не совсем, «на второй программе», так мы это называли. Вот представьте себе, сидит за вечерним чаем в каюте будущая элита военно-морского флота и рассуждает о том, ну когда уже суббота и будут танцы, а Слава выдаёт:

– Швейцария ни с кем не воевала с тысяча пятьсот пятнадцатого года.

И дальше уходит в свой улыбчивый астрал. Или за обедом все начинают дружно бухтеть, что, блядь, как достало уже это гороховое пюре, а он:

– Рёв льва слышен за восемь километров.

Ну вот как приложить льва к гороховому пюре из концентрата в оловянном котелке? Вот как?!

И зачем, скажите на милость, мне знать, что Леонардо да Винчи рисовал губы Моны Лизы двенадцать лет или что хамелеоны никогда не меняют цвет в зависимости от окружения, если мы сейчас обсуждаем, кто и как прикрывает друг друга во время самохода? И, конечно, прикольно, может быть, знать, что дырка (отверстие по-нашему, по-инженерному) в точилке для карандашей называется «патрон» или что в космосе невозможно плакать (ну это и так любой понимает с мало-мальским средним образованием), но как это поможет мне решить вот эту вот матрицу, которая, сука, ну никак не подгоняется к ответу в задачнике!