Трагедия, чтобы скрыть правду

По её выражению лица нетрудно догадаться, как сильно она злится и как ненавидит меня. Но вдруг я вижу в её глазах резкую перемену – молнией пролетает страх. Резко она разворачивается и бежит. Я начинаю разворачиваться, но удар по затылку – последнее, что я помню.

Приезжаем в знакомое мне отделение и долго ищем куда встать – парковочные места перекрывает перевязанная верёвочкой колбаса автозака. Свежее белое мясо тащат на крюках в отдел, на последующую разделку и обработку. Я улыбаюсь, когда вижу знакомые лица. Кесарев, старший сержант, тащит девчонку лет двадцати пяти и кривит лицо. В его движениях нетерпеливость. Сдерживающий приличия на людях, за закрытыми дверями он срывается по полной на тех, кого людьми не считает.

Входим внутрь. Проходим мимо молодёжи, ожидающей в коридоре. Из кабинета, где оформляют новоприбывших, слышатся глухие крики и громкие маты. Бледные лица напоминают очередь к кабинету стоматолога. Иван отводит меня в конец коридора, поворачивается и говорит:

– Он сейчас придёт. Мне по делам. Давай.

Жмём руки, и он удаляется в обратном направлении. Мне ничего не остаётся, как приземлиться на диван у кабинета майора и ждать. Телефона у меня с собой нет, делать вообще нечего, и ожидание скрашивают только мысли и крики той двадцатипятилетней девушки, доносящиеся из-за стены. За неимением других развлечений, я принялся прислушиваться.

– Сейчас будет ещё сильнее, давай вставай.. ага.

Звук удара.

– Ого.

– Ага.

Звук удара.

– Ёпт, ну нахрен, – говорит переводящая дыхание девушка, – хотя, не так сильно, если честно.

– Мы продолжаем, – отвечает ей мужской голос, наверное, мужчин в пыточной двое. Вроде, один из них Кесарева. – Или пятьдесят первая?

– Девушки, нормально вам смотреть?

– А, нормально ходить на митинг?

– Ты посмотри на себя, у тебя сиськи, вымя висит, посмотри, мразь. Обезьяна!

– Место учёбы?

– Я продолжу.

Девушку, как обычно, допрашивает женщина, возможно, две. А зачем две? А, наверное, новенькая стажируется. Фамилию не запомнил ещё, но мужик у неё военный, так что привыкнет. Бабы, типа, хорошего копа. По голосам двое мужчин – в «кабинете» один, понятное дело, быстро устаёт, да и подбадривать некому. Всё в кашу, и, если честно, не всё можно разобрать. Допрашиваемая почти всё время молчит. За исключением охов и стонов, конечно.

– Место учёбы или работы? Вы работаете?

– Ответь на элементарные вопросы и гуляй. Вот телефон щас скажешь, пришлём тебе повестку.. ещё позвонят.

– …

– Фуф, – чётко слышу выход Кесарева. – Продолжаем в том же духе.

– Да или нет?

– Я ответила уже. Я имею право не предоставлять свои данные.

– Тогда, знаешь как. Какую цель ты преследуешь.. в своих вот.. мы добьёмся, тут все уже были, все лежали. Цель твоя какая? Я тебе говорю, я только вот так вот буду сейчас всё расстёгивать.. в геометрической прогрессии. Нам похрен.

– Вы мне угрожаете?

– Да, я тебе, мразь, угрожаю. Я тебе угрожаю физической расправой.

– Мне неловко как-то, – стесняется через лёгкий смешок новенькая. – Сколько полных вам лет?

– Двадцать шесть, – я почти не ошибся.

– Рост какой примерно?

– Метр семьдесят восемь, не меньше.

– Официально трудоустроены?

– Я отказываюсь отвечать.

– Откуда узнала о проведении митинга? Откуда узнала о проведении митинга?

Звуки расстёгивания одежды.

– О, господи! – дышит допрашиваемая. – Я не знаю о митинге. Пятьдесят первая. Слушайте, знаете что, неловко.. что у меня лифчика нет, вы не смотрите, пожалуйста.

– Было б чё смотреть. Смотри, она не мылась неделю.

– Они все такие, – поддакивает второй.

– Как узнали о митинге?

– Я отказываюсь отвечать.

– Твою мать, ну ради чего? Шизанутые, вы шизанутые! – о, тут и женщину, что допрашивает, довели. Из-за стены непонятно, Катерина Владимировна это или Лидия Семёновна.

– Меня мужчина при вас избивает, а я шизанутая?

Всё-таки один мужчина. И как я так слушаю?

– Да, даа!

– Я поняла.

– Надо пальцы ей… неудобно…(не расслышал) Вы, мать вашу, живёте в этой стране и идёте..

– Вы сейчас током меня собираетесь бить?

– Да, двести двадцать. Встань, щас девочка тебя сфотографирует.

– Я отказываюсь фотографироваться.

Звук удара.

– Ой, спасибо. Так, ударили по лицу бутылкой с водой.

Удар.

– Ой.

– Ну.

Удар.

– Ой.

– Она, мне кажется, кайфует. Посмотри на неё, ну да, это чмо. Маргиналка, ёпт.

А вот следующую фразу я очень хорошо представил. Кесарев не раз при мне так делал. Вот он доводит до точки такой определённой, ещё не кипения, но близко, когда допрашиваемый ещё надеется, что всё будет хорошо, после ударов, унижений и прочего, и наклоняется, как бы сверху вниз так нависает, как коршун.

– Чё, ты думаешь будет за это чё? Начальник сказал херачить вам нахер. Ну? Президент на нашей стороне. Вы – враги народа. Щас забьём тебя здесь до смерти, и всё, дело в шляпе. Ещё премию за это получим.

– Место работы?

– Я отказываюсь.. в связи с пятьдесят первой статьёй Конституции.

– Нам надо анкету заполнить, слушай. Скажи и всё, отпустим.

– Ай, волосы больно! – кричит допрашиваемая.

– Больно, мне больно, – поёт Кесарев. Он любит эту песню.

Удар.

– Нет, придётся сказать.

– Давайте, бейте меня. Я не буду вставать уже.

Грохот.

– Телефона у тебя больше нет. Он стал футбольным мячиком.

Не хватает уместной шутки про отказ фотографирования. Наверное, устал Кесарев. Он точно работал два дня назад, и вроде оставался ещё на сутки. Не удивлюсь, если его смена до сих пор идёт.

– Вы сломали мне экран сейчас.

– Получилось так. Случайно, да? Она заходила, поскользнулась. Смотри у нас тут три свидетеля? Давай, вставай.

Но встать пришлось мне.

Фёдоров подходит ко мне, мерит грозным взглядом и жмёт руку.

– Заходи, – говорит он, открывая дверь ключом.

– Ну, рассказывай, – приказывает майор, как только я сажусь на стул.

– Фуф, ну, я говорил уже, я ничего не помню. Но вы сказали, что здесь мои документы.

– Подожди. Сначала расскажи мне, как ты в отделе оказался.

– Меня Ваня привёз.

– Да не сейчас. Позавчера в сто сорок седьмом участке.

– Не был я там.

– Да что ты говоришь? Хотя, может, и правда не помнишь. И не помнишь, как тебя на митинге задержали?

Вот тут вот у меня замирает сердце. Жизнь начинает окрашиваться, как будто до этого была бесцветно-серой. Теперь становится чёрной.

– Тааак.. говорю честно. Я чуть вспоминаю, помню протесты в центре, были же, да? Или это прошлые? Было чё то? Я, наверное, где-то там из метро выходил. На машине в час пик туда не поедешь.

– Не поедешь, значит.. Ты мне затрахал мозг уже, скотина! Ты там на шалаве какой-то валялся. Орал и скандировал!

Кот начальника Барсик запрыгивает на стол, попадает под горячую руку, и тут же слетает вниз, скрипя когтями по столешнице.

– Ууу, не дай бог следы останутся! – грозит коту начальник. – Только принесли, всё никак не научится.

– Ты какого хрена там делал? – обращается уже ко мне майор. – Ты переметнуться решил? Забыл, за чей счёт жрёшь и спишь! Кто тебе служебку выдал?! Ты чё в край охренел?

Я молча смотрю в пол и, как в детстве, хочу, чтобы это быстрей закончилось.

– Какого хрена мне звонят ночью: тут нашего взяли! На митинге! В мясо невменяемого! Ты понимаешь, как я себя почувствовал? Они ведь мне ещё говорить не хотели! Замнём, сами разберёмся! И ты против меня, против них пошёл?! Ты им ноги целовать должен, они за тебя вступаются, а тебе на них положить… Вот ты мне скажи, ты стал таким смелым, что ширнулся и пошёл на митинг воевать?!

– Я не ширялся.

Майор ухмыляется. Да, думаю, он всё прекрасно знает.

– Ты же не помнишь.

– Не помню, но, – я пытаюсь отмазаться, – по утру состояние другое было.

Фёдоров замахивается, но бьёт по столу, хотя руки у него длинные.

– Рот закрой и впитывай! Какого хрена я должен ночью ехать и упрашивать тебя к нам забрать? Как домой тебя отвезли, ты тоже не в курсе? Надо было тебя здесь оставить, но уж сильно глаза мозолил.

Мне вспомнились мокрые от снега штаны и окоченелые пальцы.

– Я перевожу тебя в другую часть. Понял?

– Понял, – ничего спрашивать уже не нужно.

– В деревню. На пару месяцев. Ничего серьёзного, надеюсь, не произойдёт. Увольнять тебя сейчас не вариант, попробуем пересидеть. Но ты мне должен! Я за тебя сотку отдал, сотку мне и вернёшь! Проглотил?

Я молча сглатываю слюну.

– Теперь к твоим вещам, – майор встаёт, подходит к сейфу и открывает его ключом. – Телефон твой у меня, держи. Он целый, но я выключил – он достал звонить. А вот доки твои там остались. Не захотели отдавать – сказали, как оклемаешься, приедешь – отдадим. Ты там им пол заблевал вроде, локтём кому-то заехал. Не знаю, сколько приврали, правда, но, тем не менее.. Короче, съездишь туда, извинишься, и с документами быстро домой. Собирай вещи, за город тебя отправляю. Завтра. Старый отдел на северном съезде знаешь? Туда и поедешь. Там отдел пустой, только техника старая – поохраняешь её пару месяцев. Никто не приходит, можно спать, плитку электрическую поставишь, чайник. Не пить! Опять что выдумаешь. Пару раз пришлю кого-нибудь проведать тебя. Ночевать там будешь, там тепло, говорят, только от крыс отбиваться. Дома не появляйся, не дай бог, журналюги явятся – они-то могут раздуть. Завтра в девять там пересменка. Последняя. Потом два месяца там только ты. До магаза можно сходить, но надолго не уходи, за технику отвечаешь – там шпаны полно. Тебя завтра ждут. Так, вроде всё. Ты всё, понял?

– Понял, – киваю я головой.

– Неправильный ответ.

– Понял, товарищ майор.

– Так-то. Всё иди.

Как-то в средней школе, когда я уже стал более-менее хорошо учиться, я пришёл в школу в субботу на три урока и разом получил четыре двойки и несколько троек. Тетради раздали. Маму шокировал. Мало того, в тот день она отмечала свой день рождения. И когда она увидела мой дневник, у неё было такое лицо, что весь праздник выветрился моментально. Только тогда я испытал такой же силы жжение в груди, обиду и непонимание происходящего.

После выхода из кабинета, я словно законно лишился всего. Моя жена уехала к тёще. Моя работа пошла псу под хвост. Моя карьера похоронена под плинтусом. И всё это произошло будто во сне. В кошмаре, воплощённом в реальность и не собирающемся заканчиваться.

Выйдя из отдела, я первым делом решаю проверить телефон – пропущенные исчисляются даже не десятками. Нахожу на внутренней парковке свою машину – слава богу, хоть не битая – и набираю жене.

Прогревая мотор, я слушаю её вопли, не в силах вставить слово. На меня только что кричал начальник, так что вторая порция была излишней.

– Да, постой… да, подожди ты!

Она не унимается, чёрт знает что навыдумывала опять себе! Ну, вот на что она может злиться? Она серьёзно думает, что я был с какой-то бабой на площади?

– Может, хотя бы поинтересуешься, здоров я или нет? – что было мочи, кричу в трубку я, наверное, слишком громко. Курильщики у входа повернули в мою сторону головы.

Жена на несколько секунд замолкает.

– С тобой всё хорошо? – тихим голосом спрашивает она, и я слышу застрявшие комом в её горле слёзы.

– Да, но обмёрз немного и всё тело в синяках..

Телефон издаёт звук завершения звонка. Повторно жена не берёт. Ну, вот что не так? Один раз изменил, два года назад! Нет, теперь надо меня по любой недомолвке ревновать. По карманам шарить, переписки читать! Ещё и в открытую спрашивает, зачем пароль на телефон поставил? Чтобы ты туда не лазила, дура!

С болью в голове сажусь в машину, выезжаю с территории отдела, скребя днищем о яму на выезде. Постовой выглядывает из окна здания и ехидно спрашивает:

– Что, покутил на днях, да? Чего Фёдоров говорил?

– Так, отчитал. Перевели на время куда-то за город, – неохотно отвечаю я.

– А, ну неплохо, – отмечает, улыбаясь, постовой, – там, глядишь, поспокойнее будет. А-то тут за тебя интересуются.

– Может быть, – отмахиваюсь я, выезжая на дорогу, и чувствую, как мне вслед смотрят злобные чёрные глазки маленького человека.

Мне плевать на него, я понимаю, друзей у меня в отделе теперь станет ещё меньше. Из головы никак не лезет Ксюша с её бессмысленной ревностью. Ну что париться, мужик – он есть мужик, захотел – отымел, ну. Ушла бы тогда сразу, если не нравится – так ведь один раз только было, повода-то и нет! А ей, наверное, послушный зайчик нужен. Няшный, ласковый пупсик. Всё изменить меня хочет. Поменяй работу, иди доучивайся.. Ага, баба мне будет указывать, что делать. Со своими тараканами пусть лучше разберётся.

Событий – миллион. Теперь мне ещё нужно ехать извиняться за то, что я не делал осознанно. Платить за своё спасение, морально и материально. И менять привычный образ жизни, а как все знают, для взрослого человека – это самое страшное.

– Ладно. Чёрт с ним. Рутина – наше спасение. Зато у меня будет время подумать о своей жизни, – пришло мне в голову, прямо перед тем, как зазвонил телефон. – Да?

Звонил дед. Старый ополоумевший совок. На фоне его политической агрессии – я нейтральная Швейцария.

– Алло, ты чего на телефон не отвечаешь? – кричит в трубку слабослышащий дед.

– Дед, привет, – начинаю я врать, – у меня тут телефон упал, не работал долго. Вот и не мог позвонить.

– Чего? Телефон разбил? А мне сказали, что ты наркотиков употребил, и тебя уволят теперь.

– Что? – возмущаюсь я. – Кто тебе такое сказал?

– Папка твой, – спокойно отвечает дед.

Нда, ситуация становится всё хуже.

– Ты меня послушай, сынок. Я тебе человек родной, я тебе дедушка, отец твоего отца, которого ты всегда должен слушать. Поступать нужно по совести, честно жить, как отец твой живёт. Он служил, он тебя жизни научит.

– Я понял тебя, дед.

– А не всякой ерундой заниматься, как мне тут про тебя рассказывают. Пошёл на площадь угрожать власти! Тебе что мозги тоже промыли? По телевизору показывают, молодёжь собирается в городах, и коктейлями Молотова кидают в магазины, здания. Мирным людям угрожают! Ты, я надеюсь, только посмотреть ходил. Но ты же в полиции работаешь, вам же там рассказывают, что в стране происходит. Вот ты в Бога веришь?

– Да, верю, – отмахиваюсь я. Как я ненавижу эти дедовские нравоучения! Но дед будет говорить, пока с ним не согласишься.

– Вот, – удовлетворяется он ответом, – а Бог не хотел, чтобы брат на брата шёл. Бог не хотел, чтобы Давид и Голиаф сражались. За своих нужно быть всегда, понимаешь меня? Ты же патриот?

– Патриот, – соглашаюсь я, чувствуя, как у меня кончается терпение.

– Вот. Так ты и слушай наших, по телевизору вот, по федеральным каналам. А ты этой своей иностранщины наслушаешься, они тебе мозги промоют, и потом делаешь не пойми что. Они там все сплошь идиоты, ну идиоты, ну, по-другому не назвать!

– Дед, слушай, я за рулём, мне говорить сейчас неудобно.

– Чего?

– Я говорю, я за рулём, говорить сейчас не могу. Потом позвоню. Пока.

Швыряю телефон на сиденье, он падает на коврик. Фуф. Мне нужно успокоиться. Пытаюсь отсеять все негативные мысли, настроиться на хорошее и успокоиться, но..

Наверное, знакомое ощущение, когда всё не так? Всё не так для кого-то другого.

Коллеги, соседи, родители – всех их часто объединяет одна скотская черта: если ты не такой, как они, ты кретин.

Ммм, родители. Когда тебе 10 лет, а ему 30 – ты ничего не знаешь, ты ещё ребёнок. Когда тебе 20, а ему 40 – опыта ещё не набрался, сейчас я всё объясню. 30 тебе, ему полтос – крики «за голову возьмись, дурак что ли? Я в твои годы себе такого не позволял!»

Ммм, коллеги – ещё те скоты, сгниют тебя за любой недочёт, хотя им-то вообще должно быть насрать. Лицемеры, мать их. Им всегда, кстати, на тебя фиолетово, но сказать об этом очень важно.

– Мне так-то всё равно, но вот тут ты неправильно поступил.

– Мне так-то всё равно, но вот грубить девушке не стоило.

Так закрой хавальник, гнида, если тебе «всё равно»! Тебя забыли спросить, как мне поступать! Мнения твоего всратого не хватало.

Соседи вообще черти. Какая тебя, мразь, разница, кого я домой веду? Сплю я с этой бабой или нет? Слышно, ему. Иди свою отымей как следует, я чёт ни разу не слышал, чтобы она из-за стены орала!

Жена – это вообще песня! Это стандартное бабское «ты не мужик!» вымораживает до трясучки. Если вот что-то сделаешь, не как ей хотелось, потом сожрёт с дерьмом, высосет всего своим кровожадным взглядом. И главное, было бы всё более-менее нормально, если бы этот чёрт с лестничной клетки не засучил!

Не в силах справиться с этим шквалом мыслей, останавливаюсь. Глушу мотор, роняю голову на руль. Господи, сколько стресса за последнее время! Как люди вообще справляются в таких ситуациях? Может, только я один такой? Я вот ведь ещё сам толком не всё знаю, что происходило в эти последние безумные пару дней, а огребаю уже ото всех по полной. Это нужно как-то всё устаканить.

Забираюсь рукой в бардачок и нахожу кипу старых бумаг: просроченная страховка, бланки заявлений с работы, рекламные брошюры. Выгребаю себе более-менее чистые листы и записываю эти строки, всё, до момента охреневания за рулём машины.

Два часа пролетели во мгновение ока. За годы работы в полиции я научился писать, действительно, много. Странно, ведь обычно писанина меня всегда только злит, сейчас же я, наверное, даже лучше себя чувствую. Закончив, я приложил новые листы к старым – их количество меня пугало. Сколько всего за пару дней! Ладно. Выхожу из машины, иду до ближайшего магазина, где покупаю энергетик и булку, и продолжаю свой путь в отдел.

Никогда у меня не было чувства, будто еду на собственную казнь. Завидев кучу патрульных машин с маркировкой не своего отдела, я начинаю волноваться и останавливаю машину. Кто-то сигналит в спину, мол, не загораживай дорогу. Паркуюсь.

– Ладно, – выдыхаю я, – зайду к начальнику, извинюсь, заберу документы и домой. Ничего страшного. Мы же коллеги.

Вспомнился вид разъярённого лица начальника и хмурого Кесарева. Нет, меня уже ничем не напугать.

Внутри участок оказался просторным и чистым. В коридоре горят все лампы, краска полностью покрывает стены. Постовой встречает меня дежурной ухмылкой.

– Привет, привет, – говорит он, но руку не тянет. – А мы тебя тут уже все заждались. Тебе в семнадцатый.

Даже не видя самого себя в этот момент, я чувствую, что улыбаюсь. Всё это так.. наигранно. Проходя мимо постового, я чувствую себя персонажем компьютерной игры или героем фильма, очнувшимся после амнезии. Все вокруг знают меня, ждут меня, чего-то хотят – так часто начинаются фантастические фильмы и игры.

В кабинет номер семнадцать я вхожу сразу после стука, чтобы не успеть испугаться и передумать. За столом сидит полковник с фамилией на груди Попов. Заполняет какие-то документы.

– Заходи, присаживайся, – приглашает он, отодвинув стул с противоположной стороны стола ногой.

Я осторожно сажусь. Полковник молчит несколько секунд.

– С тобой Фёдоров воспитательную беседу провёл? – спрашивает он, не отрывая руки и глаз от документов.

– Так точно, товарищ полковник.

– Можно не по уставу, – поднимает он на миг глаза. Бесстрастные, усталые, блестящие. – Хорошо, что провёл. Уволили тебя?

– Никак нет. Перевели в другой отдел на черте города. Фёдоров говорит, сейчас не надо шум поднимать.

Полковник задумался, потёр ладонью столешницу, и снова продолжил писать.

– Хорошо. Так даже лучше, наверное. Поработаешь там временно, глядишь, и вернут. Я не настаиваю в этом плане. Тебя откупили, забирайте.

Он замолкает. Мне кажется, не решается развивать мысль. Я не решаюсь её из него вытягивать.

– У меня бушлат на вешалке у входа, – он кивает головой. – Там ключи, один от сейфа. Принеси.

Как на пружине резко вскакиваю, и быстро подхожу к бушлату, но рука тут же начинает предательски дрожать, когда я сую её полковнику в карман.

– Вот они.

– Сейф у меня за спиной. Ключ похожий на гвоздь. Открывай, забирай свои документы.

Подобную халатность я не могу называть доверием. Открывая сейф, понимаю, точно не головой, не знаю, может, спинным мозгом, насколько безумно доверять ключи от сейфа постороннему человеку, злому сейчас на всю систему полиции в целом. А если там табельное лежит?

Табельного там не оказалось. Дела и мои корочки. Корочки забираю, закрываю сейф, обхожу стол.

– Значит так, – отрывается от письменной работы полковник, – мне от тебя ничего не нужно. Но ребятам ты вчера всю клетку загадил. Там вчера убрали, но сегодня кто-то ещё постарался. Они хотят, чтобы ты убрался: там и в туалетах. Сделаешь – свободен. И бабу свою забирай.

– Какую бабу? – куда больше я удивляюсь этому – чистка «очек» привычное для любого служивого занятие, которое служит показателем отношения к тебе коллектива.

– Какую.. – передразнивает меня полковник. – С которой привезли тебя сюда. Ты ж за неё вступался. За ней не пришёл никто больше, видать, и, правда, родственница единственная. Номера она, правда, твоего в контакты не дала, но у тебя его вроде и не было. Ладно, мне похер. Ей потом повестка в суд придёт, штраф скорее всего дадут. Но забрать можешь.

Ощущение висящего над головой знака вопроса не проходило последние сутки. Как игрушка-болванчик, я ничего не понимаю, не отвечаю, просто киваю головой. Потом разворачиваюсь и выхожу из кабинета.

Постовой подсказывает мне, где найти швабру, ведро и тряпку. Начинаю я, как люблю, со сладкого – с туалетов – ещё с армии помню, что нужно сперва убирать там, где дольше будет сохнуть пол. Убираю и не чувствую ни капли отвращения – я столько раз терпел подобные унижения, что они стали непосредственной частью моей жизни. Не так уж и грязно. Не так уж и воняет. Бывало и хуже. Испытывая скорее неловкость и радость оттого, что этого не видит никто из моего участка, из моих знакомых, я заканчиваю со спокойным сердцем. Казалось бы, просто мытьё полов, но им, конечно, расскажут с прикрасами с несуществующими подробностями, что послужит поводом для продолжительных шуток и откровенного стёба. Но, может, пока я вернусь из своей командировки, все об этом уже забудут? У нас каждый день подобные истории происходят.

Постовой впускает меня в изолятор, и я вижу её. Ту самую девушку, из-за которой я сюда попал. Она сидит на скамье у стены, подтянув ноги к груди, с застывшими чёрными следами слёз на щеках. Она видит меня с ведром и шваброй в руках, и глаза её расширяются, как у наркошей под кайфом. Наверняка, думает, что это шутка такая, и что я работаю здесь. Я ждал крика, ругательств, но не дождался. За мной запирают железную дверь, и я остаюсь с ней наедине.

Помню то тяжёлое молчание, как сейчас. Хотя, может, прошло ещё не так много времени, чтобы забыть. Девушка смотрит мне в шею, обнимая колени руками, пока я прячу глаза, делая вид, что осматриваюсь. В противоположном от девушки углу комнаты я вижу смятую на полу кофту, принюхиваюсь и понимаю, что воняет от неё. Положив кофту в ведро, начинаю протирать пол под девушкой.

– Что ты делаешь? – тугим скрипучим голосом спрашивает она.

– Убираюсь. А что непонятно?

Она замолкает, и тут я вспоминаю, что мне нужно её отсюда забрать.

– Это условие, чтобы забрать тебя отсюда.

– Что? – вжимая шею, хмурится девушка.

– Я тебя забираю, за тобой приехал, – слова, как всегда, не складываются в красивые мысли в голове, – ммм, короче, долго объяснять, я тебе по дороге расскажу.

– И куда поедем? – саркастически вздыхает девушка. – В суд? И какого чёрта ты вообще убираешься в этой камере?

– Мне тоже неловко, – бормочу я. Девушка вскакивает со скамьи и забирает у меня швабру. Менее неловко не становится. – Эмм.. нет, в суд тебе повестку потом пришлют.

– А откуда ты тогда это знаешь?

– Блин, давай сначала уедем отсюда и потом..

– Куда уедем? – вскидывается она. – Что тебе, здесь плохо? Вчера уже заходила пара таких помощников, как ты, их кушетка устроила! Куда поедем? В номера? И тогда я свободна?

У меня не хватило ни воздуха, ни слов, чтобы противостоять её наглости.

– Прошу, давай проветрим тут, и здесь меня возьмёшь, ок? Чем быстрее, тем лучше. И я уже сама домой поеду.

Я слышу, как с треском у меня скрипят зубы.

– Да ты кем себя возомнила, тварина, правила тут ставить?! Гонор-то свой припрячь! Я сюда реально спасать тебя приехал!

– Ах, вот как!

– Да. Унижаюсь тут, ползаю, фаршмак твой убираю, чтобы отпустили тебя, дура. Ты прежде чем голосить, разберись сперва. Вот тебе и благодарность пожалуйте!

– ДА ТЫ ЖЕ САМ НИ ЧЕРТА НЕ РАССКАЗЫВАЕШЬ!

В воздухе повисает тишина. На мгновение я представил, как всё это выглядит со стороны. В комнате для допросов под единственной лампочкой под потолком кричат друг на друга два обездоленных человека, не в силах изменить своё положение. Открывается железная дверь и в свете появляется постовой сержант.