Объявления заброшенного полустанка

Татьяна Беккер

Объявления заброшенного полустанка

Посвящается тем, кто помог сохранить в себе писателя. Благодарности: Саше – за веру, Зое – за поддержку, Айрату – за пинок в писательство. Автор вдохновился Кураем, но не претендует на исторический реализм.

«Отдам котят в хорошие руки. Два полосатых серых и один рыженький. Дом c синей крышей, спросить Аню»

Нюта уже час ревела на чердаке, зарывшись в сено почти c головой. Сквозь щели сарая задувал пронизывающий ветер-сивун. В такую погоду хорошо сидеть на кровати c книгой, обложившись куклами, и слушать, как ветер гудит в трубе и поёт однотонную колыбельную. Но домой идти нельзя, там бабка Калмычи́ха: сухая, согнутая крючком, но не растерявшая c годами юношеской резвости. Именно из-за бабкиного запрета оставить котят Нюта и убежала, прихватив коробку с тонко пищащими крохами. Разродившаяся недавно Мурка где-то мышковала, не слишком рассчитывая на щедрость хозяев. Но девочка точно знала, что кошка – по запаху или ведо́мая материнским инстинктом – найдёт своих малышей, как делала это уже не раз, ведь Нюте приходилось регулярно прятать котят от всевидящей бабки.

Как только девочка ни пыталась разжалобить и умаслить упрямую старуху: обещала перестать объедать малину c куста, мыть каждый вечер посуду, прополоть все грядки. Калмычиха была непреклонна: либо ищи кому раздать, либо в мешок и утоплю, нечего лишние рты плодить. A кому, когда в посёлке-то и осталось пять жилых домов? Едва закрылась железная дорога, большинство деревенских уехало из Курая, побросав родные гнёзда.

Вот и стояли ещё добротные деревянные дома c подчас богатой резьбой, башенками, витыми перилами, всматриваясь в родной пейзаж чёрными провалами окон, будто всё ещё ожидая возвращения хозяев, которые поправят покосившееся крыльцо, вновь перестелют крышу, подкрасят, подлечат, и будет дом-красавец радостно поскрипывать ступенями, пугать непослушных детей хлопаньем ставен, дымить ароматными поленьями в печи… Но почему-то никто не возвращался.

Проплакав до темноты и окончательно озябнув, Нюта решила пересилить страх и отправиться на другой конец села – к Сане-беде, как называла его Калмычиха. Девочку пугал этот всегда угрюмый, пропахший перегаром и машинным маслом мужик cо сросшимися бровями. Может, из-за этих бровей, a может, из-за вечно поджатых губ Нюте казалось, что Саня чем-то недоволен и смотрит на каждого будто на врага. Но вместе c тем примешивалось к этому густому сиропу страха пронзительное чувство жалости – у девочки, что почти не видела родительской ласки, рано развился материнский инстинкт, причём не слабее Муркиного.

Как-то, набрав в лесу корзинку черники, Нюра опаздывала домой, понимая, что и так заругает её бабка за неубранный двор. Но разве можно возиться весь день во дворе, когда на просеке ждёт заповедная ягодная полянка? Третьего числа егоза бегала посмотреть, не поспел ли урожай. Проходя мимо берлоги Беды, она увидела брошенные у забора вёдра – и пятна крови, ведущие к рассохшемуся крыльцу. Сама не понимая, что делает, движимая лишь беспокойством за этого страшного сурового мужика, Нюра влетела внутрь, не чувствуя под собой ног. Саня был мертвецки пьян и спал на тахте. Пол, майка, промятый матрас были покрыты бурыми пятнами. Корка запёкшейся крови делала его лицо похожим на маску из фильма ужасов.

«Дядя Саша, проснитесь, дядя Саша, что c вами?» – Нюта, осмелев от испуга, потрясла спящего за руку. Саня всхрюкнул, замотал головой и c трудом продрал глаза. «Чё-чё, хрен через плечо, поскользнулся я, упал. А что, нельзя? И вообще, пошла отсюда, татарва мелкая», – прохрипела маска.

Девчонка выскочила вон c горящими щеками и слезами, вот-вот готовыми сорваться c ресниц, и, чтобы не разрыдаться, сильно себя ущипнула. Безотказный метод сработал и теперь. Стоя посреди двора этого чужого для неё человека, она переживала абсолютно непонятный ей спектр эмоций. Здесь были боль и обида, едкие, будто кислота, но сквозь них, непреклонно и назло всему, как одуванчик через асфальтовую трещину, пробивался росток нежности. Уже на пороге своего дома она поняла, что чернику со страху забыла у Беды. «Ну и ладно, – Нюта гордо встряхнула кудрями, – от бабки достанется в любом случае, a ему черника нужнее, a то ест чёрте чё».

Вынырнув из воспоминаний, девочка вылезла из сена, неспешно отряхнулась и, подумав, стянула с себя платок, чтобы накрыть им коробку с котятами. «Уж я-то и так добегу, а они замёрзнут». – И, поёжившись, припустила к дяде Саше.

Уже возле околицы Нюра поняла, что случилось нечто необычное: cо времени переезда из города к бабке она не видела столько людей и машин сразу. Возле дома Беды собрались не только все жители Курая: здесь был и местный участковый, и несколько врачей в белых халатах, курящих чуть поодаль особняком и беседующих c Андреем Ивановичем. Над деревней вдруг раздался плач, больше похожий на вой раненого животного. Из дверей облупленного домишки выходила Калмычиха. Зажмурив глаза, нервно комкая шаль, широко распахнув рот, она выводила высокую ноту, полную ужаса, боли и отчаяния. Казалось, этот звук никогда не оборвётся и будет плыть, разносясь всё дальше и дальше… Нюта хотела подбежать к бабушке, обнять, прижать к себе, но ноги будто приросли к земле. И вдруг Калмычиха замолчала, всхлипнула как-то жалко, по-бабьи, и над Кураем повисла звенящая тишина.

Лишь испуганные котята приглушённо мяукали в коробке под Нютиным платком.

«Услуги тракториста, недорого. Курай, дом 7. Александр»

Саня пил уже четвёртый день. Получив деньги от фермера из Никольского за убранное поле, первым делом заглянул в сельмаг к Эльке. Как у её родителей, колхозных работяг, хватило фантазии назвать дочь Элеонорой, удивлялись все односельчане. Но по полному имени, а порой и с отчеством – Элеонора Ивановна – её называли только особо страждущие, в попытках выклянчить себе халявную бутылку на опохмел.

Едва завидев Санька на пороге, продавщица встала из-за кассы во весь свой гренадерский рост, выпятив грудь, которой позавидовала бы и Памела Андерсон.

– Ну что, явился, Беда окаянный? Где тебя носило всю неделю? К бабам в город мотался что ли, кобель?

– И это вместо здравствуй? Эль, да будет тебе, я как проклятый в Никольском у Сергеича поле пахал, устал, соскучился. Вот. Может, бутылочку возьмём да пойдём ко мне, отдохнём, посидим?

– Ты за предыдущие-то бутылочки расплатись сначала! Я тебе не банк, кредиты на выпивку выдавать.

Эля села обратно за кассу, пошарила руками среди бумаг, чеков, накладных и извлекла потрёпанную тетрадь, которой раньше боялся весь посёлок. Там были записаны долги всех и каждого. Будучи женщиной сердобольной, но страдая патологической честностью, Элька вела строгий учёт неоплаченного товара.

– Ну вот, 750 рублей c тебя, Беда, как в аптеке. Закрывай долги, тогда и бутылочку можно, a можно и не одну, – но вдруг она погрустнела, уголки полных губ опустились, состарив лицо на десяток лет.

«A ведь правда, сколько ей? – подумал Саня. – Я ж её девчонкой помню, a сейчас-то за сорокет небось перевалило».

– Не пойду я c тобой, Шурик, не проси больше. Надоело мне, насквозь прокуренной, на тахте твоей сломанной просыпаться и смотреть, как ты зенки c утра заливаешь. Тошно мне, пойми. Это ж мы c тобой так, от безысходности и одиночества беспросве-е-е-етного, – последнее слово Эля пропела звонким контральто.

«Да и леший c тобой, баба глупая. Тошно ей, a мне будто нет? Будто я o такой жизни мечтал», – злился Саша, ускоряя шаг и аккуратно придерживая за пазухой три бутылки дешёвой водки.

Три дня спустя, почти потеряв человеческий облик, Санёк нёс бессменную вахту на засаленном матрасе. Водка была давно выпита, нехитрая снедь – или съедена, или заветрилась настолько, что от её вида у Саньки подкатывала тошнота. В такие дни не лезет уже курево, тарелки набиты яростно сплющенными бычками, по краю стакана осоловело ползёт муха, даже часы тикают как-то скомканно и рвано, вторя пульсу – и нет других развлечений, кроме картинок в телевизоре.

Выбор на старом кинескопном телеке был невелик: пара центральных да пробивавшийся через помехи и шумы канал индийских сериалов, которые Саня не переносил c самого детства.

На сей раз c экрана на него смотрела молодая, лощёная дикторша в декольте из серии «смотри в мои умные глаза» и что-то вещала поставленным уверенным голосом, вбивая слова в зрительский мозг c интенсивностью пневмомолота. «Хороша кобылка, не поспорить», – Саня масляно и пьяно ухмыльнулся и полез рукой в штаны, осматривая изгибы ведущей, которую наконец-то показали в полный рост.

– Наша страна никому не позволит вмешиваться в свои дела. Если кому-то (глубокомысленное закатывание глаз) кажется, что они могут диктовать нам свои условия, то им только кажется. Нашей стране есть чем ответить, – продолжала вдохновенно вещать диктор.

«Сука, чёртова сука, кукла безмозглая, ты хоть понимаешь, o чём говоришь?!» – Саня брезгливо выдернул руку из штанов, схватил стакан и швырнул его в телевизор. На обоях расплывалось кроваво-красное пятно, но телевизор остался невредим.

«Что ты знаешь o нашей стране, подстилка?! Ты свою жопу по массажам тайским таскаешь, на лексусе катаешь, a загорать, поди, в Ниццу возишь?» – бесновался одинокий мужчина в заляпанной майке. Стаканом он не ограничился: на пол полетели тарелки, бутылки, корки хлеба; жалобно трещала разбиваемая мебель. Всё, чего он хотел – чтоб эта сочащаяся своей значимостью дешёвка заткнулась, прямо сейчас, в эту же секунду, чтоб не могла произнести больше ни звука, никогда.

Бешенство отпустило Санька так же быстро, как и настигло. Он поднял c пола выцветшую фотографию, бережно смахнул c неё осколки и крошки, и начал внимательно вглядываться, будто увидел впервые. Пятеро молодых ребят, a вот и он, второй c края, мало похожий на себя нынешнего, разве что те же сросшиеся брови. На обороте почти стёршаяся надпись его рукой: «Грозный, март 1995 года».

Горло перехватил спазм, рот наполнился горькой слюной, a глаза защипало от слёз.

«Услуги нарколога. Лечу алкогольную и наркотическую зависимость, вывожу из запоя. Возможен выезд на дом»

Калмычиха c демонстративным отвращением осмотрела последствия Саниного загула: везде валялись бутылки, окурки, объедки, на стене над телевизором багровело пятно. «Не кровь, – сразу поняла проницательная женщина, – видать, в телевизор швырял, что под рукой было».

Саня, опухший, c красными глазами и трясущимися руками, сидел на колченогом стуле.

– Всё, бабка, хорош, c тобой невозможно в молчанку играть, всё равно победишь. Не пью я, c утра самого не пью, вот те крест.

– Да вижу, что не пьёшь, эк тебя трусит. Опять водки палёной по дешёвке набрал, как здоровья-то только хватает?

– Хватает, как видишь. Не берёт меня ничего: водка палёная мне нипочём, пуля-дура – и та не взяла ни разу. Может, заговорённый я? Ты ж ведьма небось, Калмычиха, вот и скажи мне.

– Дурак ты, Беда, – примирительно вздохнула старуха, на всякий случай показывая в кармане фигу на все четыре стороны света, – нельзя удачу свою испытывать, аукнется. Ладно, подь ближе к столу, лечить тебя буду.

– Может, не надо, а? Может, я сам как-нибудь и без твоего лечения не помру?

Но Калмычиха молча и непреклонно доставала из мешка какие-то банки, тряпицы, a под конец водрузила на стол кастрюльку, источавшую такой аромат, что Саня больше не мог говорить: рот наполнился слюной.

– Так, вот тебе настой, выпей, a этим зажуй. Что закашлялся, как пацанёнок? Это спирт на травах и кореньях. Сама собирала, – c гордостью поведала старуха. – Не боись, мухоморов там нет, я хоть и ведьма, но порядочная!

– Точно ведьма, – Саня утёр грязной гимнастёркой выступившие слёзы.

– A теперь налегай на щи, да не торопись, a то вывернет, мне за тобой только подтирать ещё не приходилось.

Саня чувствовал, что его тело постепенно возвращается к жизни. Уж что-что, a похмелять Калмычиха умела виртуозно. Может, оттого, что и сама порой пивала так, что даже мужики уважительно прицокивали языками: «Во девка, полтора вершка ростом, a пьёт что генерал полковой». Пила Калмычиха и во время беременности, и, хотя меру знала, останавливаться не собиралась. Да и кто бы ей запретил? Из-за её скверного и вспыльчивого характера односельчане не желали с ней связываться, а об отце ребёнка никто и не знал.

– Ну что, легче тебе, непутёвый? – бабка проворно убирала со стола, сносила посуду к раковине, попутно откладывая бутылки, которые намеревалась сдать.

– Да, Гиляна, спасибо, – пробормотал осоловевший мужчина, растянувшись на тахте.

– Никогда, слышишь, никогда не называй меня этим именем! – Калмычиха начала яростно звенеть посудой, но Сане было всё равно: впервые за неделю он провалился в глубокий и спокойный сон без кошмаров.

«Культурный досуг в окружении прекрасных барышень. Баня “Забавушка”, телефон +7-……..»

Промозглый питерский ветер разыгрался не на шутку, крадя последние листья у оголившихся деревьев, раскачивая плохо закреплённые знаки дорожного движения. Он пытался содрать криво наклеенное объявление с доски информации возле нового жилого комплекса элитной застройки. Объявление и впрямь выглядело чужеродно на фоне окружающей прилизанной и благообразной обстановки – аляповатое, отпечатанное на дешёвой бумаге, чуть поплывшее от натиска непогоды.

Андрей решил помочь ветру и оторвал листок, удивившись, c какой лёгкостью это вышло. Будучи воспитанным истинной аристократкой-бабушкой, он привычно сунул смятую бумажку в карман, дабы не мусорить. «Ах, Андрэ, помни, что мы – прямые потомки дворян, веди себя подобающе», – постоянно одёргивала его бабушка. И он вёл, вёл себя прилежно, надеясь заслужить скупую похвалу.

«Баня “Забавушка”, ну и название, ясно же по качеству этой бумажки, что просто гадюшник и шмарник, причём низкосортный, – подумал Андрей, расправив зачем-то дома объявление, – да и барышни вряд ли прекрасны, и досуг-то точно далёк от культурного».

Привычным движением он налил в тяжёлый стакан виски, любуясь, как масляно и нехотя стекают капли по стенкам. Где-то он слышал, что чем дольше стекают эти капли, тем старше, a соответственно, дороже напиток. И воровато разбавил пятнадцатилетний «Чивас» колой. Так ему было вкуснее. Здесь, дома, наедине с собой, он мог позволить себе не пытаться произвести впечатление и не соответствовать чьим-то стандартам.

Андрей подмигнул своему отражению в зеркале и приветственно поднял стакан. Отражение повторило его действия, но на секунду Андрею показалось, что там, за стеклом, находится другой человек – просто похожий на него, но никак не он сам. Этот похожий напугал его своим погасшим взглядом, будто высеченными глубокими морщинами и абсолютно безучастным видом.

«Как могло произойти, что этот человек – я? А может, я – этот человек? Я же ещё молод и полон сил, моей любовнице всего девятнадцать, к своим сорока семи я достиг того, o чём другие могут лишь только мечтать, – Андрей уже копошился в ящике жены c кремами, лосьонами и другими ухаживающими средствами, назначения которых он даже не понимал, – к чёрту, потухший взгляд не замазать омолаживающей фигнёй!»

A ведь и правда, когда из смелого поджигателя мостов, разрушителя стен и покорителя вершин он превратился в циничного, бесчувственного ко всему старика? После смерти любимой бабушки он долго не мог прийти в себя, на автомате следуя вложенным ею c детства правилам поведения: чистить зубы не меньше пяти минут, приём пищи по расписанию, отход ко сну не позже 23.30.

Но, постепенно осознавая, что больше нет бдительного и строгого ока прародительницы, неустанно следящего за ним, Андрей начал вкушать плоды свободы – сначала робко и опасливо, потом всё более втягиваясь в водоворот встреч, знакомств и событий. Да и времена тогда располагали к экспериментам и поступкам, ранее недоступным. Подхваченный волной перестройки, Андрей успел не только попробовать все возможные порочные удовольствия, но и смог околозаконным способом сколотить стартовый капитал. И был полон сил, энтузиазма и идей. Заложенное бабушкой умение подавать себя в обществе, эрудиция и диплом об окончании престижного вуза позволили молодому человеку не скатиться в банальный рэкет или откровенное мошенничество.

Поток быстрых и лёгких денег со временем прекратился, унеся c собой часть знакомых Андрея. Кого-то выносили вперёд ногами, кого-то уводили в наручниках, a иных и в смирительных рубашках. Уже повзрослевший Андрей понимал, что деньги нужно делать c умом, a уж столь восхваляемые Эркюлем Пуаро серые клеточки работали у начинающего бизнесмена отлично.

Перед сном он тщательно почистил зубы, ровно пять минут по таймеру, проветрил комнату и проверил, выключены ли все электроприборы.

«A завтра я точно позвоню в эту “Забавушку”, мне не повредит культурный досуг, пока жена не вернулась c морей-океанов. Что-то в этом объявлении такое есть…» – размышлял Андрей, засыпая. Во сне ему являлись образы из детства: лето в далёком сибирском посёлке у тётки, парное молоко по утрам, паутинки, покрытые росой, зловещие крики ночных птиц, шелест травы – a может быть, шелест объявлений на солнечном полустанке возле деревни…

«Беспроводной интернет в каждый дом! Услуги мобильной связи»

Андрей уже неделю мотался между Кураем и городом. Взятый на время у нового бизнес-партнёра послушный Мерин резво наматывал километры. Сергей с радостью отдал дорогостоящую громадину, занимавшую добрую половину гаража. А с учётом условий, на которых был заключён контракт, он бы и собственную жену подложил бы Андрею.

C тех пор, как под капотом Гелика поколдовал сосед Сашка, автомобиль стал потреблять меньше топлива и заводился так, что создавшие его трудолюбивые немцы были бы в шоке. Хотя Андрей отлично знал: на производстве практически все рабочие места были заняты выходцами из Турции, а немецкая речь продолжала звучать разве что в офисах топ-менеджеров и руководителей, но и там ей грозила скорая ассимиляция.

Изначально Андрей побаивался допускать выпивоху-соседа до ремонта достаточно свежего авто. Но тот ходил вокруг автомобиля кругами, светлея лицом и даже улыбаясь. В те дни, когда Саня занимался починкой, он не притрагивался к спиртному, прикусив незажжённую сигарету и напевая что-то под нос. Андрею нравилось чувствовать себя дрессировщиком, что репетирует опасный трюк c диким зверем. Хотя любой дрессировщик аплодировал бы стоя смельчаку, который на несколько дней оторвал Саню от алкоголя.

Подпевая радио, Андрей выехал из посёлка, наслаждаясь уже ставшим привычным для него пейзажем. Здесь всё оказалось практически таким же, как он запомнил в детстве: высокие сосны c разноцветной корой, переходящей от светло-жёлтого в тёмную охру, солнечные лучи, подсвечивающие насыщенную зелень полянок, поразительно высокое небо c игривыми завитками облаков. Каждая деталь, каждая мелочь была наполнена какой-то значимостью, но при этом простотой. Прожив большую часть жизни в Питере и считая его одним из самых красивых городов земли, Андрей теперь убеждался, что нет более гениального архитектора, чем сама природа.

Удивительно, что мужчину совершенно не тянуло обратно домой. Вот уже третью неделю он гостил у своей тётки, наслаждаясь тишиной и неспешностью. На постоянные звонки супруги и партнёров по бизнесу он отвечал, что будет на днях, занят важными переговорами, но не предпринимал никаких попыток к исполнению своих обещаний. Сейчас, удивляясь своему внезапному импульсу бросить всё и уехать куда глаза глядят на недельку, Андрей вдруг вспомнил свой сон про жаркий запах раскалённых солнцем свежих шпал железной дороги, по которой раньше он приезжал в Курай из Питера c бабушкой.

Посёлок сильно изменился за время его долгого отсутствия. И можно ли назвать посёлком несколько жилых домов, крохотный магазинчик из проржавевшего вагончика да один трактор, принадлежавший сразу всем жителям? Но было в этом месте что-то до боли родное, понятное и сердцу, и глазу, навевающее странное спокойствие и умиротворение.

«Продаются домашние яйца, творог, молоко, сушёные грибы, варенья и соленья. Курай, дом c синей крышей»

«И на кой ляд нам нужен тут его интернет, приехал хозяин жизни и давай свои порядки наводить», – думала Калмычиха, спеша на железнодорожную станцию. В двух больших корзинах она тащила яйца и бутылки c молоком, а за спиной, в неудобном холщовом мешке, оттягивавшем плечи, были аккуратно завёрнутые в газету банки c черничным и брусничным вареньем.

«Жили же мы спокойно, дык нет, явился-не запылился. Я ж Нюрку из города, из грязи этой забрала, чтоб человеком растить, a они и сюда дерьмо своё тащат и конфеткой подсовывают», – аккуратно разложив товары, старуха поправила выбившиеся от долгой ходьбы седые пряди и попыталась принять приветливый вид.

Калмычиха помнила Андрея ещё ребёнком, которого впервые привезли на лето в Курай к его тётке, Зинаиде. Местные ребятишки сразу окрестили его «городским» и отказывались принимать в свои игры и забавы, да мальчик и сам не жаждал влиться в компанию сверстников. Практически весь день он проводил в компании своей бабушки, Пульхерии Ивановны, принимая по расписанию рыбий жир, обливаясь холодной водой по утрам и зубря французский и немецкий языки. Андрей украдкой смотрел за забор, где в пыли носились босые ребята со стёсанными коленками и выгоревшими на солнце волосами. Но стоило строгой бабушке отвернуться, запускал складным зеркальцем солнечный зайчик в кого-нибудь из них.

Будучи хорошей подругой Зины, Калмычиха с присущей ей прямотой всего раз подняла тему о времяпрепровождении ребёнка. В пылу спора она напирала грудью на Пульхерию Ивановну, повторяя, что мальчику лучше просто отдохнуть от школьных учебников, да и помощь Зине по хозяйству не помешает. Ведь та c раннего утра до позднего вечера стояла у печи, стараясь угодить властной Пульхерии и порадовать племянника, при этом привычно управляясь со скотиной и возделывая участок, чудом отвоёванный у колхоза.

Но питерскую дворянку было не так-то легко пронять, на все доводы она лишь иронично улыбалась тонким желчным ртом и снова бралась за томик Байрона. Увидев, что той всё как об стенку горох, Калмычиха, ненавидевшая проигрывать в спорах, обратилась напрямую к Андрею – не хочет ли он помочь тёте Зине? Мальчик, бубнивший под нос таблицу неправильных глаголов, чуть высунулся из гамака и сообщил, что сейчас у него по графику урок немецкого, a поднимать тяжести ему нельзя – «по причине слабого здоровья».

И вот, спустя десятки лет, повзрослевший затюканный пацан приехал в Курай, где его уже никто не вспоминал, кроме доброй и всепрощающей Зины. Приехал лоснящимся разъевшимся пижоном, в обтягивающих джинсах, белоснежной футболке, на новой глянцевой машине, которая урчала как большое хищное животное.

И вот уже весь посёлок ходит за ним по пятам: Санёк облизывается на машину и предлагает что-то в ней посмотреть, Элька закрасила седину и вытащила на свет божий босоножки на каблуке, Зина вообще перестала выходить со двора, постоянно что-то стряпая на летней кухне. Страшнее всего – Нюта слушает рассказы этого чужого пришлого человека из города и меняется на глазах, расцветая мечтательной улыбкой.

Торговля сегодня шла не бойко, принесённая тара не опустела и наполовину. По установленным правилам, двум патрульным из линейки она отдала по банке молока. Но Калмычиха легко приняла правила торговли, да и неплохо относилась к этим молодым ребятам. Порой даже беседовала c ними о жизни, a нескладного младшего так и вовсе пыталась подкормить яблочками, которые он очень любил. Может, именно яблоко, заботливо протёртое тряпицей, c красным бочком, отданное сверх установленного и c искренней улыбкой, позволяло Калмычихе спокойно торговать, в то время как многих её товарок частенько сгоняли c места.

Разморённая жарой старуха покачивалась на волнах полусна, видя, как несёт домой бутылку кислотно-оранжевой «Фанты», которую так просила внучка. Вдруг во сне «Фанта» превратилась в мутный самогон, a девочка – в свою мать, непутёвую Ольгу, дочь Калмычихи. Оля по-звериному скалилась, молотила ногами в дверь избы, стремясь вырваться наружу, и кричала, что всё равно убежит или убьёт себя. Настигшие воспоминания резким ударом вывели старуху из послеобеденного душного забытья. Она долго ещё пила тепловатую воду, чтобы успокоить дыхание.

«Внимание, 11 апреля в 18.00 в Доме культуры состоится собрание и сбор помощи калмыцким переселенцам. Всем членам колхоза явка обязательна!»

Самым ярким воспоминанием детства для Гиляны были буйно цветущие акации. Каждый день она пыталась запечатлеть в своей памяти ускользающий образ колыхаемых ветром белоснежных цветочных гроздей, их пьянящий густой аромат, игры света и тени ажурных листьев на горячем асфальте. Мама говорила, что Гиля была слишком мала, когда видела акации в последний раз, чтобы их помнить, но упрямая девочка постоянно в деталях описывала свои воспоминания, чем вызывала раздражение, переходящие в попрёки, у матери, и печальную понимающую улыбку – у отца.